Привязав лошадей так, чтобы их не было видно с дороги, они низко пригнулись к своим подстилкам.
— Как думаешь, кто бы это мог быть? — шепотом спросил Кильон. — Люди, с которыми мы должны были встретиться?
— Для них слишком рано.
— Может быть, в сообщении что-то перепуталось.
— Это не они. — В качестве объяснения она добавила: — Слишком много лошадей, слишком много колес.
Грохот становился то тише, то громче, а иногда и вовсе затихал, но всегда приближался. Обрывки разговора почти сложились во что-то, что он мог понять. Диалект был гортанным, резким — слова сокращались до одиночных гласных и эмоционального хрюканья.
— Если лошади пугаются, и это становится неприятным, ты прячешься, — сказала Мирока. — Если безопасно, я выстрелю три раза.
— А если я не услышу трех выстрелов?
— Было приятно познакомиться с тобой.
Затем он уловил движение: отблеск света факела вдалеке. Мирока медленно кралась прочь от лагеря, в конце концов остановилась и низко пригнулась, наблюдая за главной дорогой там, где к ней присоединялась более узкая тропа на перевале. Тропы представляли собой дорожки из мерцающей ртути на фоне затененной тьмы окружающей местности. Он услышал щелчок, когда она сняла предохранитель одного из своих пистолетов. Она была бы видна на фоне пурпурного горизонта, но если бы она оставалась совершенно неподвижной, ее было бы трудно отличить от скалы или валуна.
Осторожно, пока лошади и фургоны не оказались слишком близко, он подполз к Мироке и прижался к земле. Он снова вытащил ангельский пистолет.
— Плохая идея, — прошипела она.
— Я остаюсь с тобой. Если тебя подстрелят, как думаешь, долго я здесь продержусь?
Мирока ничего не сказала, предоставив Кильону самому делать выводы о ее вероятном ответе. Он лежал очень тихо, стараясь не обращать внимания на твердые камни, впивающиеся ему в грудь. Грохот и лязг приближающейся процессии становились громче, а вместе с ним и огни факелов, отбрасывающие угрюмый движущийся отсвет на обочину дороги. Вместе с грохотом и лязгом донесся и более резкий звук жужжащих, набирающих обороты моторов. Он услышал хриплый, пьяный смех.
Постепенно его глаза выхватили наиболее заметные детали. Впереди были всадники, мужчины в белых и серых доспехах верхом на массивных, дородных лошадях, которые тоже были в доспехах, их мускулистые формы были почти скрыты за хитроумным расположением сочлененных и стеганых пластин, с костями животных, прибитыми гвоздями и привязанными к доспехам для пущего эффекта. Всадники были одеты в металлические маски, закрывающие верхнюю часть их лиц, пустые глазницы масок и обнаженные зубы либо напоминали черепа, либо действительно были сделаны из них. Позади передовых всадников, с обеих сторон окруженный как всадниками, так и мужчинами, управляющими механическими транспортными средствами, двигался ряд огромных фургонов, каждый из которых был запряжен по меньшей мере двумя лошадьми, иногда целых шестью. Большинство фургонов состояли из широкой платформы, огороженной с четырех сторон перилами, с палаткой или деревянной хижиной посередине. По бокам стояли охранники бандитского вида, вооруженные различными видами оружия. Там были охранники с пиками и мечами, другие — с пистолетами, винтовками и небольшими пулеметами, в то время как некоторые из более крупных фургонов щеголяли артиллерийскими орудиями по углам, установленными на шарнирах пушками или грубым оружием с несколькими группами стволов, щитами и двуручными захватами для их операторов. Некоторые из всадников держали в руках посохи с вымпелами, в то время как с палаток и хижин на задках фургонов свисали флаги и транспаранты. Факелы — некоторые из них несли всадники, некоторые были прикреплены к повозкам — отбрасывали колеблющийся оранжевый свет на все зрелище. Трехколесные средства передвижения и квадроциклы, сопровождавшие процессию, были ветхими на вид, казалось, сваренными вместе из спасенных частей старых затонувших кораблей. У них были каркасные шасси с пулеметами, шипами и таранными устройствами, прикрученными болтами к рамам. Они быстро летели вперед, очевидно, не в состоянии замедлиться, чтобы согласовать скорости с лошадьми и повозками. Им постоянно приходилось сворачивать с главной трассы, делать S-образные повороты и петли, подвеска подбрасывала машины высоко в воздух, а их седокам едва удавалось удержаться на своих местах. По мере приближения процессии Кильону казалось немыслимым, что Мирока и он сам избегут обнаружения.
— Мальчики-черепа, — сказала она.
— Мальчики-черепа, с которыми я не должен был встречаться.
— Вроде как надеялись, что наши пути не пересекутся. — Она держала пистолет перед собой, прижав его к земле прямо перед своим лицом. — Лежи спокойно и заткнись, с нами все будет в порядке. Кажется, они куда-то спешат. Парни с черепами нарываются на неприятности только тогда, когда у них боевое настроение.
— Что это за настроение такое?
— Заткнись.
Голова процессии постепенно поравнялась с ними. Из-за всего этого шума и зрелища Кильон задавался вопросом, сколько времени пройдет, прежде чем одна или обе их лошади подадут звук. Мальчики-черепа сами по себе производили достаточно приличный шум, возможно, достаточный, чтобы заглушить лошадей, но охранники, стоявшие по углам тяжелых фургонов, выглядели трезвыми, бдительными и настороженными. Кильон подумал, что маловероятно, будто здесь сработает технология ночного видения, но он все равно чувствовал себя ослепительно ярким, теплым человеческим пятном на остывающей земле.
Тем не менее процессия продолжала проезжать, и лошади вели себя достаточно тихо, чтобы их не было слышно. Мимо с грохотом проносились десятки фургонов, каждый из которых казался больше предыдущего, пока даже объединенной мускулатуры нескольких лошадей не оказалось недостаточно, и фургоны пришлось прицепить к тяговым двигателям: черным чудовищам с вращающимися металлическими маховиками и фонтанирующим призрачно-белым паром. За тяговыми двигателями следовали фургоны с металлическими клетками размером с небольшие дома. В клетках были люди, уныло сгрудившиеся между прутьями. Мужчины и женщины, связанные вместе и закованные в кандалы, одетые лишь в лохмотья.
— Пленники, — прошептала Мирока, как будто это могло быть что-то другое. — Мальчики-черепа покупают их в деревнях и городках по пути, а иногда просто берут без спроса.
— Они сделали что-нибудь не так?
— Некоторые из них. Не все. — Она помолчала. — Некоторые просто недостаточно быстро убрались с дороги.
— Что с ними теперь будет?
— Ничего хорошего.
— Ты можешь сказать мне, Мирока. Я бы предпочел знать, чем рискую.
Она шумно вздохнула, когда процессия продолжила движение, почти окутанная пылью и паром. — Некоторые из них, в основном женщины, будут проданы в рабство или использованы самими мальчиками-черепами.
— Почему они такие?
— В основном они злые и угрюмые сами по себе. У любого, кого вышвырнут из здешних респектабельных сообществ — ваших убийц, насильников, воров, — есть хороший шанс, что в конечном итоге они будут завербованы в "черепа". Поначалу они могут быть только на грани психоза, но к тому времени, когда их насильно напичкают теми же наркотиками, что и остальных, они начинают пускать слюни и рычать, как будто родились для этого.
— О каких наркотиках мы здесь говорим?
— Это не твои обычные или цивилизованные антизоналы, Резака. Черепам нужно пересекать зоны, чтобы делать свои грязные дела, но они не могут заполучить хорошие вещи. Поэтому они импровизируют. Готовят им собственную замену или берут то, что ворги дадут им взамен жертв. Со временем все это путается у них в головах. Делает их немного капризными. И это до того, как ты примешь во внимание все остальное дерьмо, которое они в себя вкладывают.
— Ты упоминала о воргах там, у Фрэя. Кто они такие?
— Ты имеешь в виду, что они такое. Плотоядные. Долбанутые биомеханические машины. Но тебе не нужно беспокоиться о них.
— Точно так же, как мне не нужно было беспокоиться о мальчиках-черепах?
— Черепа стараются быть мобильными. Ворги этого не делают. Они не могут проникнуть так глубоко в зону.
Вереница фургонов с клетками уже почти миновала их. Шествие замыкали повозки поменьше, запряженные большим количеством лошадей. Кильон начал расслабляться, осмеливаясь верить, что они останутся незамеченными. Максимальный шум и ярость продолжились, а их собственные лошади сохранили достаточно тупой хитрости, чтобы вести себя тихо. Затем он заметил последнюю и самую маленькую из клеток — вдвое меньше всех, что он видел до сих пор, и в ней содержался, как ему сначала показалось, только один заключенный, молодая женщина, стоящая у решетки, одетая в изодранное платье или мантию с оторванными рукавами. Ее руки были очень тонкими, но с крепкими мускулами. Она была либо лысой, либо ее волосы были сбриты почти до макушки. Она была не одна, потому что рядом с женщиной стоял ребенок неопределенного пола, мальчик или девочка, одетый в лохмотья, с лицом, скрытым за густой копной грязных черных волос. По мнению Кильона, ему было самое большее четыре-пять лет, и он сомневался, что матери — если она действительно была родителем ребенка — было больше пятнадцати.
— Что с ними будет? — спросил он, имея в виду женщину.
— Скорее всего, в конечном итоге они станут рабами.
— Это варварство.
— Добро пожаловать в реальный мир, Резака. Если хочешь встать и высказать свою точку зрения, милости просим. Только сначала дай мне время убраться.
— Ты хочешь сказать, что сделано, то сделано, мы просто стоим в стороне и принимаем это?
— Парни с черепами повсюду, Резака. Они владеют Внешней зоной. Если разозлить кого-нибудь из них, слух скоро разнесется по округе. Прекрасно, если ты не планируешь возвращаться слишком часто. Что касается меня, то мне нужно зарабатывать на жизнь.
Процессия подходила к концу, последние несколько повозок и всадников с ревом и грохотом уносились в ночь, восторженные крики постепенно затихали. Но он все еще мог видеть женщину и ребенка в клетке. Казалось, она смотрела почти прямо на него, как будто увидела что-то в темноте. Он вздрогнул, убеждая себя, что это не более чем совпадение, а затем женщина медленно повернулась лицом к направлению движения, прижимая ребенка ближе к себе. Когда женщина повернулась к нему спиной, он разглядел большой шрам или родимое пятно на задней части ее черепа, тянущееся почти от макушки до затылка.
Ему отчаянно хотелось действовать, но он знал, что это бессмысленно; что Мирока была права. Каким смешным он, должно быть, кажется ей сейчас, подумал он: только что приехавший из города, уязвленный жгучим негодованием по поводу бесчеловечности, на которую только сейчас начал обращать внимание. Но это существовало всегда, не только в течение многих лет или десятилетий, но и тысячелетий. Мучительная расплата за жестокость и несправедливость, непрекращающаяся в течение каждого мгновения его жизни.
— Я знаю, это тяжело, — в конце концов сказала Мирока, когда шум фургонов мальчиков-черепов почти стих, — но к этому привыкаешь. Нужно либо привыкнуть к этому, либо сойти с ума. Я уже сделала свой выбор.
— Не могу винить тебя за это. — Они поднялись с земли и убрали оружие.
— Дело не в том, что мне все равно. Но их много, а нас мало. — Между каждым предложением тянулись долгие паузы, Мирока подбирала слова с явным усилием. — Если бы все в Копье собрались вместе, создали армию... пришли сюда, возможно, это изменило бы ситуацию. И это вполне вероятно, не так ли? Но прежде чем это произойдет, нас простит Рой.
— Что такое Рой?
— Еще одна вещь, о которой тебе не нужно беспокоиться, Резака.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Именно лошади, а не светлеющее небо в конце концов разбудили его. Они ржали, и во все еще царившей темноте он слышал, как Мирока ругалась и бормотала, пытаясь утихомирить животных. Он сбросил с себя одеяло и встал, слегка дрожа, потому что под одеялом ему было довольно тепло, а воздух остыл. У него закружилась голова, как будто он слишком быстро вскочил на ноги. Лошади все еще были чем-то встревожены. Он посмотрел в направлении дороги, но не было никаких признаков того, что по ней шел кто-то еще, и уж точно никаких слышимых признаков другого каравана черепов.
Все еще нетвердо держась на ногах, с сохраняющимся головокружением, он направился к месту суматохи. Мирока виднелась силуэтом в темноте, она держала по одной руке на морде каждой лошади, пытаясь успокоить их. Их глаза и зубы сверкали белизной, они были дикими и испуганными. Их уши были прижаты назад.
— Что-то их разозлило, Резака. — Она запыхалась от усилий сдержать животных, которые все еще бились и брыкались в ее объятиях.
— Это я и предполагал. — Он придержал свою лошадь и положил руку на блестящую от пота шею. Он чувствовал ее пульс, похожий на перекрученные часы. — Ты что-нибудь видела или слышала?
— Всю ночь было тихо, как в склепе. А потом они начинают это дерьмо.
В глубине его сознания уже формировалась истина, хотя он и не хотел давать ей волю. — Как ты себя чувствуешь, Мирока?
— Как будто не спала всю ночь и весь позапрошлый день.
— Я имею в виду, помимо этого.
Она повернулась, чтобы посмотреть на него, ее лицо было не более чем невыразительным овалом. — Почему ты спрашиваешь?
— Потому что я сам неважно себя чувствую. Либо еда, которую я ел, была плохой, либо... — Он остановился, все еще придерживая лошадь, и другой рукой задрал рукав, обнажив предплечье настолько, чтобы можно было посмотреть на часы. Циферблаты и стрелки слабо светились сине-зеленым. Прочесть их было трудно из-за того, что взволнованная лошадь дергала головой вверх-вниз. Он сосредоточился, пока не убедился окончательно. Часы начали показывать другое время, минутные стрелки больше не двигались в идеальном ритме. Совокупная разница между самыми быстрыми и самыми медленными часами составляла уже четверть часа.
— Что-то не так?
— Я проверил синхронизацию перед сном. Все часы показывали хорошее время. Теперь они дрейфуют.
— Так что ты хочешь этим сказать?
Ему было трудно выговорить эти слова. Он почти чувствовал, что, высказав свое подозрение, он рискует воплотить его в реальность. — Мои симптомы указывают на зональную болезнь. Мои часы говорят мне, что что-то происходит. И наши лошади недовольны. Животные чувствуют такие вещи раньше, чем люди или машины.
— Это мог быть просто шквал.
— Да. Это мог быть просто шквал. — Но он подумал о подозрении Фрэя, что за этим последует что-то серьезное.
Наверняка больше, чем шквал.
— Думаю, у нас неприятности, — сказал он. — Мне нужно оценить вектор изменений и выдать нам обоим дозу антизональных препаратов.
Но даже когда он говорил, какая-то борьба, казалось, покинула лошадей. Они перестали топать копытами по земле и дергать головами, их глаза сузились, а уши навострились. Они фыркали и шмыгали носом, давая людям понять, что, хотя они никоим образом не были умиротворены, то, что их взбудоражило, похоже, на данный момент прошло.
