Стучит, гремит, откроется

— Ничего удивительного, — вздохнула Меланья.

"Сколько нехорошего выпало на ее долю. Несчастная девочка... А ведь только жить начинает", — с грустью и жалостью подумал Стольник.

— Я тебе служанку нанял, неприлично, понимаешь ли, воспитаннице писаря совсем без прислуги... и наставницу нашел. Помнишь, что обещал ночью?

— Как же. На свою беду, я помню все до малейших мелочей...

— Надобно, значит, забыть. Обе ждут в передней. — Стольник жестом указал на дверь. Только он познакомил Меланью с Ежкой и Анерией, как посланец передал призыв князя.

— Тебя обучат верховой езде, и каждодневно, начиная со дня сегодняшнего, будешь выезжать на прогулки. В конюшне хоть сейчас готовы предоставить лошадь. Пани Ежка сопроводит тебя. Вроде все сказал... Буду вечером. Ага, и последнее: смотри мне, гони в шею печальные мысли!

Поцеловав крестницу в лоб, Стольник ушел.

— Так,— командирским тоном молвила Ежка, — паненка умывалась уже?

Мелаnbsp;— Вот беда! — Главный тюремщик развел руками. — Не дали нам пообщаться, уж извини. Но я обещаю продолжить беседу, едва лишь вернусь. Хорошо?.. — он поддел большим пальцем ее подбородок и велел: — Увести!

нья помотала головой.

— Анерия, будь добра, воды.

Ничего не зная на первых порах, служанка с Лепкаром отправилась за водой. Ежка подвела Меланью к окну.

— Погляди: погода столь чудная, что каждая колодежка промедления — грех, -молвила она, взглянув на вдовицу проницательно. — Можно ль узнать, когда пани в последний раз выходила на улицу?

— Не помню... Я не ведаю, сколько дней прошло... с тех пор, как узнала...

— Ничего... — произнесла Ежка мягко. — Душа затосковала, и сидение на одном месте еще более усугубило это. Лошадь, постоянно находясь в стойле, вовсе зачахнуть может, и человек также.

Принесли полный кувшин и таз для умывания. Плеснув в лицо холодной воды, Меланья ощутила себя немного лучше. Фыркая, как кошка, она продолжала умываться, покудова не закоченели руки.

— Заплести вам косу, пани?

— Не нужно, сроду я сама заплеталась. — Пальцы привычно переплели три пряди и связали конец косы черным бантом.

— А какое платье вы хотите надеть для прогулки?

— Разве есть выбор? — недоуменно вопросила Меланья. Дотоле одевалась она неосознанно, в одно и то же раздобытое Стольником траурное платье, на ночь вешаемое на спинку кровати. Сегодняшний день не был исключением; даже не знала вдовица, что есть другие. Кроме того, Меланья только теперь обратила внимание на видную невооруженным глазом дороговизну наряда, который одевала ежедневно.

— Пан Стольник говорил смотреть в сундуке. Позвольте заглянуть?

— Заглядывай...

— Ого-го! — воскликнула Ежка, когда все трое склонились над полным различного добра сундуком. — Можно лавку открывать!..

Меланья перебрала несколько аккуратно сложенных нарядов. Все траурного цвета, но из различных дорогих тканей, богато украшенные — жемчугом, тончайшими кружевами, перламутром, золотой и шелковой вышивкою. Глаза челядинки заблестели, будто звезды.

— Красотища какая... — восторженно выдохнула Анерия.

— Но зачем мне столько платьев? Таких платьев...

— Пан Стольник говорил также не принимать отказов, — вспомнила служанка. Голос ее дрогнул от сожаления того, что у нее нет ничего подобного. Уж она-то не колебалась бы, не думала долго, какое выбрать!

— Молодой женщине один вид ее в красивом наряде поднимает настроение, — вставила Ежка, снова вернув командирский тон. — Так что выбирай скорее, панна.

— Мне бы которое попроще...

— Попроще! Нет тут, попроще. Вот, — не глядя, пани Ежка вытянула из сундука платье и подала Меланье. — Вперед, за ширму.

Вдовица не без Анерьиной помощи переоделась. Собственный вид вправду ей понравился.

— Полагаю, приготовления окончены! Скорее, скорее! Торопись, панна, не то пока мы выйдем, на дворе уж вечер настанет; а я, по правде, боюсь вечерних прогулок.

Тут Ежка немного приврала, ибо нередко безо всякого страху бродила в сумерках по леску, ничуть не страшась ни убийц, ни насильников. С первыми никак не удавалось встретиться, чтоб испытать, не дрогнет ли рука с пистолетом, кой всегда брала с собою, а вторым по причине немолодого возраста была вряд ли интересна.

Снова встретившаяся любопытная челядинка мгновенно разнесла весть, что писарева воспитанница наконец соизволила выйти из покоев. Выглядит она, мол, весьма плохо, — то ли горюет так, то ли у Стольника плохо живется.

Как уже говорилось, все любопытствовали поглазеть на опекаемую Стольником, но так как она не выходила из покоев, сие доселе мало возможным представлялось. К писарю зачастили с визитами те, кто ранее был не более чем знакомыми, — Стольник никого не впускал. Князь! — и тот спрашивал порою за воспитанницу, интересуясь, собирается ли Стольник показать свой драгоценный скарб свету.

Всех интересовала загадочная опекаемая, и потому по замку поползли разнообразные слухи на любой вкус. Одни придворные судачили о прошлом Меланьи, строили различные предположения на этот счет. Другие упорно утверждали, что они видели ее ранее, с мужем, а теперь она осиротела да овдовела. Люди с особо бурной фантазией даже предполагали, что у Стольника с его таинственной воспитанницей роман. Словом, однообразную замковую жизнь с наскучившими всем интригами появление Меланьи весьма взбудоражило.

* * *

— Неплохо, неплохо для первого раза, — скупо похвалил конюх, ехавший рядом и готовый в любую колодежку подхватить вдовицу, если та выпадет из седла.

До сего момента Меланья ни разу не ездила верхом — несмотря на то, что муж питал к лошадям особую душевную слабость, он не успел научить ее. На удивление, верховая езда не показалась ни сложной, ни страшной. Чего скрывать, непривычно было управлять лошадью, да и к покачиванию в седле при ходьбе и тем более рыси надобно привыкнуть, но в целом впечатления остались приятные. С высоты всадника и после долгого сидения в четырех стенах Меланье все казалось необычным; забавлял будто уменьшившийся рост людей.

Распрощавшись с конюхом во дворе княжьих конюшен, панны выехали из города. Сад за стенами озеленился, и молодая листва изумрудно блестела, дробя лучи света на мелкие пятнышки. Жаворонкова трель с журчаньем переливалась в воздухе подобно ручейку; из сиреневых кустов доносился веселый щебет ласточки. Белые бабочки порхали над маленькими солнышками одуванчиков, росших при дороге. Невесть как затесавшийся в их ряды высокий куст укропа был весь облеплен золотистыми жуками.

Все в зеленом храме жизни — пение птиц, стрекот кузнечиков, когда-никогда мелькающие в свежем воздухе стрекозы, драгоценными камешками взблескивавшие на солнце, шепот ветра в листве — наполняло воодушевлением, верой в хорошее, доброе, светлое. Сама погода погожего денька несла в себе легкое опьянение.

— Вы были правы, пани Ежка. — Меланья вздохнула полной грудью, словно от оков освободившись. — Каждая колодежка промедления стоила дорого.

— Сколь бодрит весна, всего королева... — пропела наставница.

Меланье вспомнилось, что в это время отец извлекал из подполья ульи с нетерпеливо жужжащими пчелами да перевозил их на полянку в лесу. Начиная с середины красня он перебирался жить в сторожку при пасеке, до осени бывая дома раз-два на неделе. С собою отец брал одного из кобелей, немного пороху и пистолет. Меланья с Ивасем носили на пасеку еду и подолгу оставались сидеть в тени раскидистой липы, с удовольствием слушая батюшкины байки.

Перед глазами живо возникла картина залитой солнцем пасеки: ненадолго зависая в воздухе, пчелы замирают на цветках и снова возвращаются в ульи; рослый черный кобель, мирно спящий у ног, с виду столь безобиден... Но хозяева-то знают, что прошлым летом он задавил матерого волка и едва не загрыз забредшего к сторожке пьяницу... Сопение пса, перестук дятла и пчелиное жужжание усыпляют лучше любой колыбельной.

Сидя в комнате, Меланья непременно расплакалась бы, но, едучи верхом по чудному храму жизни, она впервые испытала печаль светлую, не рвущую душу на куски.

Сад закончился; дорога, спустившись с холма, вывела в поле. По морю зреющей ржи гонялись друг за другом гонимые ветром волны. От реки, каковая угадывалась за машущим метелками камышом, доносилось кваканье лягушек.

— Поедем через мост, — скомандовала Ежка, подбадривая сбившуюся на сонный шаг лошадь. Легкой рысью панны поскакали к реке.

Если сад давал воодушевление, то поле — неисчерпаемую свободу, волю, которая пьянила не хуже вина, замечательно очищая душу от остатков скопившейся грусти.

— Почему я раньше не искала утешения средь природы, добровольно заключив себя в четырех стенах! — крикнула Меланья скачущей впереди Ежке. Та удовлетворенно улыбнулась и придержала кобылу.

— Природа всегда была для меня вторым домом; терпеть не могу сидеть взаперти, как пленница какая!.. Потому некоторые называют меня полоумной. Верить им или нет — дело каждого; я в свою очередь считаю особ высшего света полоумными и вот почему: вместо того чтоб наслаждаться буйством весны, они покрываются пылью, а потом и мхом обрастают, обсуждая чужие жизни. Никогда не понимала прелесть этого занятия.

— Хорошо, я не из их числа.

— Пани Меланья не росла средь них, но ее еще могут сделать такою.

— Выросший в деревне таким не станет.

— Общество незаметно ломает под себя; я знавала несколько людей, неимоверно изменившихся под его влиянием. Сломаешься ли ты — вопрос времени.

— А ежели буду редко появляться в высшем обществе?

— Не получится — обязывает опекунство пана писаря. Немного погодя я начну обучать тебя придворным манерам, танцам, пению. О, — Ежка приятно рассмеялась, — вижу, удивилась. Наверное, впервые соотнесла меня и танцы? Признаю, я несколько противоречивая женщина.

Впервые со времени пожара Меланья улыбнулась.

— Впрочем, рассказывать о поведении в обществе я могу и сейчас начать. Вот, к примеру, есть такая противная штука — надобность поддерживать светскую беседу... Я, скажу честно, страшно не люблю эти беседы... Сидишь и как... хм, пожалуй, пропустим неприсущее даме слово... сдержано, обязательно сдержано, не то в миг "ославят" сумбурной особой, говоришь о меркантильных глупостях да жеманно смеешься, — Ежка донельзя забавно передразнила коронный смешок придворных дам. — И при этом чувствуешь себя неимоверно глупо... Но таковы неписаные правила, ничего не поделать, и без поддержания беседы не обойтись. О чем говорить? О погоде, швеце (но ни в коем случае не жаловаться на дороговизну его услуг, не то сочтут скрягой), планируемой княжьей охоте, предстоящем пире, блюдах на пиру... "О, сколь дивен на вкус сей салат, не находите?" — "Да-да, всецело согласна с вами! Не знаю названия этой специи, но она определенно пришлась мне по вкусу!" Вобщем, как видишь, сплошное притворство, постоянное "а не то"... Но давай, не давай повода, обязательно наделят одним главным качеством — будь то угрюмость, потешность иль неприличная искренность.

— Даже если мало с кем говорить?

— Тогда уж подавно! Окрестят скрытной, нелюдимой.

— Ужасно, Господи, ужасно, — качала головой Меланья.

— Но ты не бойтеся, пани! Со знанием недостатков общества находится в нем и мысленно подшучивать (а поводов для шуток подают, хоть отбавляй) вельми весело...

Ежка прямо-таки очаровывала искренностью да открытостью. Еще до конца Меланья перешла на свойское "ты", позволительное в ее возрасте только по отношению к близким родственникам, хорошим знакомым или сверстникам. Не желая возвращаться в замок, Меланья с легкостью уговорила Ежку обучаться светским манерам в саду, и они, вернувшись, до сумерек сидели под сиренью, беседуя вполголоса.

Стольник с большой радостью слушал, как они провели день. Чудотворница Ежка по-настоящему возвращала Меланью к жизни, очень благотворно влияя на нее.

* * *

Но стоило молодой женщине остаться одной, как боль, страх и печаль вернулись, тяжко навалились все разом. Свеча на столике плакала воском, но свет не отпугивал лезущие в голову кошмары. Меланья попыталась достоверно представить себе вольное поле, пышущий жизнью сад — не смогла. Тогда вдовица опустилась на колени и, плача, принялась молиться. Спать было страшно — вдруг Васель снова придет?.. Заснула в поклоне, неизвестно в который раз повторяя моление.

Он пришел. Во сне.

Во всем белом, нежно улыбающийся муж шел по пронизывающей поле дороге, а Меланья глядела на него, стоя в саду на холме. За ним бежали две лошади — вороная и белоснежная. Они встряхивали длинными шелковистыми гривами и будто вовсе не касались земли копытами.

Приблизившийся муж распахнул объятия и крепко-крепко обнял ее, прижавшись щекой к волосам, как любил делать при жизни.

— Умница моя... Борись. Я буду рядом, дабы хранить и помогать.

Легко, едва ощутимо уста соприкоснулись с устами...

Проснулась Меланья со спокойствием и светлой печалью на душе.

* * *

После того сна рана стала покрываться коркой и уже не болела от каждого прикосновения, от мимолетной мысли или слова. Меланья ощущала мужнино присутствие и защиту. Всегда он был рядом и неслышно говорил, когда наворачивались слезы: "Не плачь". И Меланья не плакала. Первое время крепилась, а потом в этом отпала надобность.

В отличие от Стольника, молодая женщина совершенно не страшилась Гелины, верила в защиту мужнюю и Вилясову, верила также в наказание, которое обязательно должно снискать ведьму. Однако крестный, оставаясь верным поговорке "на Бога надейся, но и сам не плошай", все же посетил священника, дабы обновить в памяти способы защиты от чародейства.

Отныне Меланья особым образом заплетала косу и постоянно носила на одежде булавки, к изнанке приколотые. Она отговорила крестного сообщать о ведьме, утверждая, что Гелина не избегнет наказания и без их участия. Писарь дивился отсутствию желания мести, но на своем не настаивал; вместо того он усердно исполнял капризы воспитанницы. Первейшим из них, к слову, была должная благодарность Праске. Женщине и ее дочке отправили гостинцев, а невдолге и сама Меланья стала заезживать к ним.

Заметив восторг, с которым крестница говорила о лошадях и других друзьях человека, Стольник невдолге принес ей двухмесячного щенка хортой борзой. Гладкая черная шерсть его так и лоснилась, нос влажно поблескивал, а хвост непрерывно вилял. Доверчивый щенок ластился ко всем подряд, за что получил кличку Ласт. Пес был приучен к людям и не боялся толпы; спал в ногах Меланьи, покорно трусил на поводке и легко поспевал за рысью лошади. Много времени проводя с Меланьей, Ласт скоро признал в ней хозяйку. Она же буквально влюбилась в забавного щенка и за короткое время очень привязалась к нему, целиком и полностью взяв на себя связанные с ним заботы и хлоп̀оты.

Несмотря на всеобщий интерес, Меланью каким-то чудом никто ни разу не остановил, не попытался завязать с нею разговор. Это обстоятельство несколько удивляло Ежку, ровно как слова вдовицы, что от нежелательных встреч и бесед ее бережет муж.

* * *