Третья сила

-Понимаю. Каждый сам правит своей лодкой.

-Вы оскорбили меня, обвиняя в корысти.

-Поставьте себя на мое место, — ответил Кроуни.

-А вы себя на мое.

-Хорошо. Поставлю. — еле заметно кивнул Фаддей Федорович.

-Так, что по поводу гонорара?

-Подумаю.

-Я для себя, что ли, прошу деньги? В старые времена дипломаты делали настоящую работу. И они должны были представительствовать! К примеру, Пал Эстергази, современник Сечени. Он жил в Лондоне в такой роскоши, что даже их сиятельства лорды были поражены.

-И что же, его уважали? С ним считались?

-Нет. Как человек Эстергази веса не имел. А кроме того, ему не удалось прибавить себе веса богатством. Он тратил больше, чем могли давать даже поместья Эстергази.

-Хорошо. Я попрошу пересмотреть вашу ставку. — Фаддей Федорович вынул из внутреннего кармана своего твидового пиджака с росчерком лондонского портного на серо — черной нашивке, толстый коричневый конверт. — Через два дня мне будет нужен ваш ответ: что уже сделано. Не обещаю вам ежемесячную добавку, но..., если вы сделаете, как задумано, то, может быть, и я добавлю от своих щедрот.

-Наличные для меня — это запасной вариант отступления. Все мои сбережения помещены в английский банк. Но на экстренный случай нужны наличные.

-На экстренный случай предусмотрен план вашей эвакуации в Россию. — сказал Фаддей Федорович. — Вас и Анны Николаевны...

-Это...правда? — Кроуни почувствовал, что бывший дипломат Трегубов заволновался.

-Правда.

-Вы ответили не задумываясь. Не желаю поддеть вас, без малейшего подвоха спрашиваю, движимый только лишь желанием уяснить существо дела...

-Бывают случаи, когда всякий порядочный человек должен поступать не задумываясь. — сказал Кроуни.

-Коли вы так настаиваете, я сделаю все, что будет в моих силах. Устал я здесь. Не мое. Хотя я и дипломат, пусть и бывший.

-Не сошлись с англичанами, выходит? — насмешливо спросил Кроуни. — Отчего же не сошлись?

-Скверный характер у англичан. Погрязли в коммерции. Но сие и многое другое у англичан от разобщенности. Они такие разобщенные, что инцест — самая доступная форма близости. Эти господа из Лондона чрезмерно рассчитывают на самих себя... А я... Я всего лишь маленький человек и подвержен всем его комплексам и страхам. Я не уверен в завтрашнем дне, и откуда взяться уверенности? Я не в том возрасте, чтоб начинать все сначала, и выше потолка не прыгнешь.

=======================

Франк пьяный теперь* — речь идет о колебаниях курса французского франка.

Вторник, 22 июня 1926 — го года по европейскому стилю. В лето 7435 — го года, месяца июня в 9 — й день ( 9 — е июня 1926 — го года). Седьмица 1 — я по Пятидесятнице. Глас седьмый.

Лондон. Пансион на улице Хелмет — Роу.

В низкую небольшую комнату с двумя окнами, со спущенными шторами, с висячей газовой лампой над письменным столом, вошла Даурия. Она оглядела комнату. У стены стоял большой мягкий диван. На широкой деревянной кровати была откинута постель. Небольшой умывальник, шкаф, столик перед трюмо и еще один стол, письменный, с рядом стоящим креслом, составляли всю скромную обстановку. На вешалке висели дамское полупальто и сиреневое шелковое платье, на кресле стояла небольшая кожаная вализка. В комнате пахло мятой и духами. Всюду валялись безделушки и украшения, чулки, пояса, подвязки, на столике перед зеркалом сиротели увядшие розы. Тут же лежали визитные карточки, письма, конверты. В маленькой комнате все выглядело как милый беспорядок хорошо обеспеченной женщины.

Анна Николаевна сидела перед столом в кресле, в легком бледно — желтом халате. Сбоку на подносе стояла бутылка коньяка и две большие рюмки. В одной из них коньяк был недопит. Лицо ее было бледным, глаза неестественно расширены. Она слабо улыбнулась вошедшей и, указав ей на постель, прошептала:

-Даурия....

...Ядвига — Даурия раздевалась медленно, томно, аккуратно складывая на стул свой гардероб. Она сняла чулки с подвязками. Анна Николаевна с восхищением смотрела на ее тонкие белые руки, медленно скручивающие скользкие французские чулки. Мягкий блеск светящихся глаз, нежный переливающийся румянец, ярко — алый рот и вкрадчивая женственность делали ее интересной. Даурия сняла пояс, а потом выскользнула из тонких шелковых трусиков. Она осталась обнаженной.

-Ты будешь делать все добровольно. — сказала Анна Николаевна тихим голосом. — Ты также можешь уйти в любой момент.

Даурия подошла к письменному столу и взяла руку своей подруги.

-Ложись. — еле слышно сказала Даурия и Анна Николаевна послушно легла в кровать.

-На спину ложись. Раздвинь ноги.

...Свет июньского лондонского утра смешивался с теплым свечением нескольких свечей, расставленных неравномерно по спальне. Анна лежала неподвижно, а Даурия выполняла над ней ряд действий, которые свидетельствовали об ее наивысших умениях в сфере ars amandi (искусство любви). Когда Даурия увидела, что неподвижная Анна уже фактически готова для дальнейших действий, она на мгновение прервала свои процедуры, а затем набросилась на женщину с новой силой. Анна Николаевна кричала громко и хрипло. Сжимала веки.

Когда все кончилось, она лежала несколько долгих минут. Беспомощная, нагая, распластавшаяся на постели. Потом вздохнула и зашлась счастливым плачем. Даурия медленно вытирала краем ладони свои губы...

...Простыня съехала на пол, и Даурия подтянула колени.

-Ты не имеешь права быть в таком виде! Это бесстыдство! Оденься.

Даурия засмеялась, потянулась к стулу, на котором лежала пачка — десятка голландских сигар на мундштучках. Заслышав тихий возглас зажигалки, подняла голову, глянула на подругу, застывшую перед нею...

-У меня в детстве был случай... — сказала Даурия, прикуривая. — Мне было лет четырнадцать, мы с родителями поехали в Тракай. И вот, я сидела на пляже, строила из песка замки, башни, рыла ладошкой каналы...Не знаю почему, но в тот день за моей работой наблюдала горстка зрителей, и вдруг одна женщина сказала, причем точно такими же словами: "Девочка, ты не имеешь права быть на пляже! Иди и оденься". Я не сразу, но поняла: её возмущает, что я сидела в одних трусах — на всех моих ровесницах были купальные костюмы. А я была в обтрёпанных линялых трусиках. Но что я могла поделать? Мама наотрез отказывалась приобрести для меня купальный костюм. Да я и не настаивала, знала, что настаивать бесполезно. Главная беда заключалась даже не в этом, а в том, что резинка в моем трико растянулась до такой степени, что потеряла всякую эластичность. Проклятые трусы, и без того отвратительные, вечно норовили сползти с моих юных бёдер, приходилось завязывать превратившуюся в верёвочку резинку узлом. Выглядела эта завязка ужасно, как будто белый глист свисал у меня с пупка, и все, кому не лень, могли это видеть. "Немедленно иди и оденься! Иди и оденься!" — повторяла эта женщина сурово. Вокруг собирался досужий народ. К возмущенной женщине вскоре присоединились и другие голоса. Я молчала. "Где твоя мама?", "Вызовите полицию!", "Она не может быть на пляже в столь непристойном виде! Здесь не публичный дом!" — так кричали они. Мама услыхала, прибежала на скандал, заскулила: "В каком таком виде? Какой публичный дом? При чём тут публичный дом? Это ребёнок! Ребёнок должен загорать!". Между прочим, этот ребёнок уже читал и Куприна, и Мопассана и знал, что такое публичный дом. "Это не ребёнок, это вполне зрелая девушка с вполне развитой грудью" — утверждали наперебой собравшиеся вокруг меня. Кричали, что мужчины останавливаются смотреть на меня! Останавливаются смотреть, да...

Даурия медленно затянулась сигарой, посмотрела на подругу — длинные, не слишком мускулистые, не слишком мягкие ноги, осиная талия, плоский, как у юноши живот. На диво круглая грудь.

Анна Николаевна взяла со столика коньяк, плеснула в стакан, отпила, протянула Даурии:

-Я однажды была на нудистском пляже. В Германии. Немки, кстати, были самыми назойливыми нудистами на пляже. С их провисшими животами над лобком, где волосы похожи на пук колючей проволоки.

-Я не закончила...Самое интересное было потом...Пока происходил этот скандал на пляже, я вертела головой во все стороны...Я была немного растеряна. И вдруг я увидела, как за рекламным щитом, шагах в двадцати, стояли раскрасневшиеся мужчина и женщина. У него были приспущены купальные трусики, вверх и вниз ходила женская рука, вверх и вниз — вдоль лоснящегося поршня пениса. Они по — видимому, краем глаза, почти затылком, за рекламным щитом, неожиданно почувствовали присутствие незримого третьего свидетеля. Нас разделяли двадцать шагов...Я увидела профиль женщины. Она смотрела не на меня. Немигающим взглядом, со сжатыми губами, она, не отрываясь, смотрела на пенис, который она ласкала с каким — то автоматическим энтузиазмом. Мне показалось, что было видно, как щеки её рдели от стыда... Зрачок у нее слегка косил, а в углах губ был иронический кинжальчик...

-Почему эти отсталые существа, у которых между ног висит член, полагают, что нам, женщинам, нельзя подняться после совокупления свободными владычицами своей души, точно также, как мужчинам? — спросила Анна Николаевна. — Хотим — раздвинем ноги еще раз, не захотим — не станем раздвигать. Физическое обладание женщиной не дает мужчинам никаких прав.

Даурия промолчала, сделала маленький глоток из стакана и вновь затянулась сигарой.

-Есть такая немецкая поговорка: "Май жизни цветет однажды, и больше никогда". — сказала Анна Николаевна.

Даурия выпустила дым:

-Я читала в английских газетах: русские девочки пользуются большим спросом. Эта видимая податливость, улыбчивость, и одновременно напористость, быстрый ум и полная при этом разнузданность, никаких моральных препон — за таких много дают. С Москвой не сравнить. Аристократический район Лондона, знаменитая площадь Пикадилли, улицы Майфера кишат притонами разврата, мрачного, тяжелого разврата. Именуются эти притоны очень вежливо — "ночными клубами". Полиция сквозь пальцы смотрит на эти ночные клубы, ибо доступ в них обеспечен лишь тем, кто обладает очень тугой мошной. А богатый человек, с точки зрения буржуазной морали, не подлежит действию законов о нравственности. Ибо богатый человек, само собой разумеется, — порядочный человек, а порядочному человеку можно разрешить и погрешить против нравственности. А разве не известно, что существует в Англии неписаный закон, согласно которому женщина, живущая в отеле, не может принять своего знакомого в той комнате, где она живет, спит, словом, где находится ее постель? — ответила Даурия, закуривая. — Это считается "безнравственным". В крайнем случае она может его принять, но при том непременном условии, чтобы дверь из ее комнаты в коридор оставалась открытой во все время визита, Так заботится ваше государство о морали своих подданных. Кстати, ты видишь, я вполне свободно курю. Это дозволительно. Но в вашем Лондоне, ты не обращала внимания на странный факт: сидящие за столом в одиночку проститутки не курят. Как только подходит к одной из них мужчина, она вынимает сигарету и с наслаждением затягивается дымом, — это не случайно. Стоит посмотреть на плакат на стене, и все становится ясным и понятным: леди, находящиеся в кафе без сопровождения джентльменов, должны воздержаться от курения... И ничего удивительного здесь нет... Помилуйте, — леди, одна, в публичном месте — курит... Это недопустимо, это безнравственно...Дальше, как будто, некуда!

-В темноте или при свете? — спросила подруга чуть охрипшим от коньяка голосом, положив теплую ладонь на белесый лобок Даурии. На щеках ее выступил легкий румянец, дыхание стало тяжелым. С губ внезапно сорвался тихий, еле слышный стон. Даурия ощутила чужое тепло, проникшее в руку. Она увидела тонкие пальцы.

-При свете... — Даурия едва сдержалась, чтобы не улыбнуться, или того хуже, вслух рассмеяться. — А потом ты расскажешь мне про себя...

Среда, 23 — е июня 1926 — го года по европейскому стилю. В лето 7435 — го года, месяца июня в 10 — й день ( 10 — е июня 1926 — го года). Седьмица 1 — я по Пятидесятнице. Глас седьмый.

Лондон. Пансион на улице Хелмет — Роу.

-Я кончила гимназию...Отец погиб в какой — то очередной туркестанской пограничной стычке, когда мне было двенадцать лет. Брат — морской офицер, за измену едва не был казнен, вынужден был бежать в Англию. От нашего дома отвернулись все. — как же члены семьи изменника! У моей матери не было средств дать мне высшее образование. Кормить себя я была вынуждена сама, а потому начала искать службу секретаря — стенографистки. Я была маленькая, не очень крепкая здоровьем секретарша в каком — то русско — чешском ссудно — сберегательном банке. Писала стихи, много и целеустремленно читала, восполняя пробелы своего образования. Хотелось узнать по возможности больше из того, что мог дать университет.

-И узнала?

-С лихвой...Только это были отнюдь не университетские знания. Это была жизнь. И в ней было много чего, грязного, неприятного, унизительного.

-Ты внезапно откровенна.

-Что поделать...Нашлось место и ночевкам в подвалах и на чердаках. Я дошла до самого дна, в самом худшем смысле — я торговала собой за кусок хлеба и стакан водки. Я жила инстинктом...Разум оказался очень слабым по сравнению с инстинктом, да...Инстинкт был ближе к первозданному хаосу, из которого вышли мы все. И разум умер. А впрочем, не заморачивайся. Это был мой выбор. Мой свободный выбор, хотя возможен ли он вообще? Ведь мы ведем себя так, как будто он существует. Одним словом...Мне одной надлежало решать, что я приемлю и что себе разрешаю. В конце — то концов, к черту условности, которые даже не я устанавливала! Можно и нужно браться за все, чтобы не умереть с голоду. Но это преходящее и временное. Кроме же него есть важное, настоящее, которое надо хранить.

Ядвига — Даурия ощутила одновременно радость и беспокойство и потянулась за голландской сигаркой. Она зажгла спичку прежде, чем подруга успела найти свою зажигалку. Даурии нравились ее руки: сильные кисти, длинные чуткие пальцы с ухоженными ногтями.

-Я одно время вынужденно устроилась экономкой. Тут, в Лондоне. По протекции, разумеется. В семью одного коммерсанта, вашего соотечественника, между прочим... Знаешь, такая типичная английская супружеская чета без детей. Муж сразу же стал ко мне приставать, склонил меня к сожительству. У него было какое — то помешательство на русских.

-Знаешь, в этих лондонских водевильчиках до сих пор принимает участие "Русски". — сказала с улыбкой Ядвига — Даурия. — Непременно с окладистой черной бородой а — ля рюс.

-Ясно. На родные березки аппетит промеж ног поднялся. "Расея, дожди косые", да щи пустые, мне не забыть вас никогда...Знаем. Видали. Потом я стала спать с обоими. Но хозяйка была мне приятнее. Сексуальные отношения у меня с тех пор только с женщинами. Муж так, не в счет.

Даурия встретила ее взгляд. Ее глаза имели опасный оттенок, дымчато — серый, и в них было странное выражение, в котором одновременно читались удивление и дерзость. Казалось, они проникали глубоко в нее. Это ощущение немного пугало, но в нем не было ничего неприятного. Она ощущала головокружение, как при прыжке с высоты...