* * *
Фрегор приходил в себя больше недели. Чем он занимался в своих комнатах, Гаор не знал: впервые за последние месяцы его ни разу не потребовали наверх. И он сам, никого ни о чём не спрашивая, вернулся к режиму с утренней работой в гараже и вечерней тренировкой, тем более что заниматься на гимнастической площадке в парке было уже холодно, да и... наглеть всё же нельзя: раз он не на выезде теперь, то и после отбоя ему в парке делать нечего. Ни Мажордом, ни тем более Милок к нему не цеплялись, но и он не нарушал и не нарывался. Разве только в тот вечер... хотя нарушением это назвать нельзя. Ну, так сказать... отпустил душу.
Просто он спустился после тренировки в рабский подвал, предвкушая отдых и ужин. Сегодня тренировка затянулась, и, похоже, он только-только в душ успеет. В коридоре суетились вернувшиеся с работы. И уже на входе в спальню он вдруг услышал... гитару?! Откуда?! И он пошёл на звук.
Играли в первом правом будуаре. Мелодия показалась Гаору знакомой, а голос, певший без слов, приятным, и он толкнул дверь. На кровати сидели Цветик и та, в бордовом. Играла в бордовом, а пела Цветик. Когда дверь открылась, она замолчала, а вторая продолжала перебирать струны уже без мелодии.
— Чего тебе, Дамхарец? — после недолгого молчания спросила Цветик.
— Ничего, — пожал плечами Гаор и усмехнулся, — просто гитару услышал. Интересно стало.
— Скажешь, что умеешь? — насмешливо спросила в бордовом.
И Гаор, будто его кто подтолкнул, вошел, не закрыв за собой дверь, и мягким, но властным движением взял у неё гитару. Перебрал струны, тронул слегка колки. На гитаре его учила играть Силни, сестра Жука, хотя в училище бренчали многие. В каждом если не отделении, то взводе был свой гитарист, это не возбранялось ни Уставом, ни начальством. Правда, денег на свою гитару у него, разумеется, не было, но всегда можно было одолжиться, а Силни играла хорошо, как он уже тогда понимал, по-настоящему. Всё это мгновенно и сразу вспомнилось, пронеслось в голове вместе с воспоминаниями о редакционных редких и потому особенно весёлых и памятных вечеринках, где тоже приносили гитары и пели.
Цветик и вторая переглянулись и выжидающе посмотрели на него. И Гаор запел почему-то тот старинный романс, что впервые услышал от Силни и тогда же запомнил с её голоса.
— Ночь тиха... над рекой ярко светит луна... и блестит серебром голубая волна...
Он пел, глядя не на них, а в пустую стену, и чувствовал, как за его спиной в коридоре собирается напряжённо молчащая толпа.
— Милый друг, нежный друг... я как прежде любя... в эту ночь при луне... вспоминаю тебя...
Совсем рядом, у себя под боком, он почувствовал чьё-то жаркое дыхание и, скосив глаза, увидел Снежку. И улыбнулся ей.
— Под луной расцвели голубые цветы... этот цвет голубой — это грёзы мои... к тебе грёзой лечу, твоё имя шепчу... милый друг, нежный друг... о тебе я грущу...
Цветик и вторая смотрели на него удивлённо и даже чуть испуганно.
— В эту ночь при луне... на чужой стороне... милый друг, верный друг... вспомни ты обо мне...
Гаор перебрал струны последним аккордом и в тишине протянул гитару женщине:
— Держи.
Она молча покачала головой, а Цветик хрипло сказала:
— Спой ещё.
Гаор улыбнулся:
— Что, понравилось? Неужели раньше не слышала?
Ответить она не успела. Потому что раздался визгливый голос Мажордома, ругавшего дикарей за толпу и нарушение режима. Гаор досадливо выругался вполголоса, сунул гитару Цветику и повернулся к двери, едва не столкнувшись с Милком.
— Ты куда лезешь, Дамхарец, — спросил тот с тихой, но достаточно явной угрозой. — Тебе это кто разрешил?
— Я и не спрашивался, — огрызнулся Гаор. — А ну, отвали с дороги, пока не уронил.
Милок, зло ворча, посторонился. Снежка сразу ухватилась за руку Гаора и, гордо семеня рядом с ним по коридору, тараторила, чтоб он всё своё прямо сейчас ей отдал, а уж она и отстирает, и...
В спальне в общей толкотне переодевавшихся из рабочего в расхожее Гаору объяснили, что играть на гитаре и петь разрешается только тем, кто из первой спальни, и то не всем, а по хозяйскому выбору.
— Здорово ты остроносых умыл, — шёпотом хохотнул уже за столом сидевший напротив Беляк.
— А то они задаются, что только они умеют, а нам, дескать, не дано, — поддержал Беляка сидевший на углу стола чернобородый, но светлоглазый мужчина из парковой бригады.
И всё, тем всё и кончилось. И Гаор искренне не посчитал это нарушением. А кого и как он уязвил своим пением... да по хрену ему они все с их закидонами и амбициями. Тем более что снова начались выезды и разъезды. Съездили пару раз в Исследовательский Центр, да ещё в несколько мест, видно, добирать остатки или что-то проверить. Ничего нового, скажем так, он в этих поездках не увидел, разве только...
...Белый госпитальный коридор, одинаковые двери без номеров и названий. Свои и так знают, а чужих здесь не бывает. И все, даже рабская обслуга в белых комбинезонах и халатах, даже на ногах белые мешочки поверх обуви.
— Нет, сюда вы можете пройти только без него.
Фрегор не так рассерженно, как удивлённо уставился на высокого и худого врача. Белый глухой халат, белая круглая надвинутая до бровей шапочка, большие очки с толстыми выпуклыми стёклами. К удивлению Гаора, Фрегор согласился с запретом:
— Жди меня здесь, Рыжий.
— Да, хозяин, — откликнулся он, — ждать здесь.
Неестественно круглые за стёклами очков жгуче-чёрные глаза врача оценивающе и... запоминающе осмотрели его. И когда за Фрегором и врачом закрылась дверь, белая и безликая, как всё здесь, Гаор перевёл дыхание с невольным облегчением: хватит с него здешних тайн и секретов.
— Парень, — вдруг позвали его негромко и хрипло. — Будь человеком, подойди.
Гаор вздрогнул и повернулся на звук. У стены так, что стоя лицом к двери, за которой скрылись врач и хозяин, и не заметишь, кровать-каталка. Широкие белые ремни прочно удерживали на ней распластанное обнажённое тело. Обе ноги ниже колен туго замотаны белой тканью. "Полуфабрикат"? Гаор быстро оглядел стыки потолка и стен и, не найдя глазков камер наблюдения, подошёл. И удивился до немоты. Привязанный к кровати мужчина — явно чистокровный дуггур, без ошейника и клейма. Свободный?!
— Что, — мужчина скривил лицо, обмётанное недавно проступившей редкой чёрной щетиной, — не видел такого? Посмотри. Смотри, смотри, лохмач.
С усилием мужчина повернул привязанную к каталке руку ладонью вверх, и Гаор увидел синюю татуировку — открытый глаз.
— Точно, парень, — мужчина снова усмехнулся. — Он самый и есть. Попал в аварию, ноги всмятку, а мы лечению не подлежим. Назначен на утилизацию. Что это такое, знаешь?
Гаор кивнул.
— И что?
— Перечислить стадии и фазы, господин? — разжал губы Гаор.
— Пошел ты...! — мужчина бешено выругался. — Я к нему как к человеку, а он мне господином тыкает. Врезать бы тебе, да привязан.
— Могу и отвязать, — спокойно ответил Гаор. — И врезать. Как человек человеку. Огонь справедлив.
Мужчина облизал сухие в серой корке губы и вздохнул.
— Думаешь... может, и так. Только... я ведь не сам, поверь, я по приказу... прикажут, и куда ты денешься. Ладно, покурить у тебя есть? Дай, будь человеком.
Гаор покачал головой. Мужчина зло сощурил глаза, и тогда он пояснил:
— С собой носить запрещено.
— Такой ты и послушный?!
— Спина чешется, — усмехнулся Гаор. — И жить хочется.
— Это да, — вздохнул мужчина, — жить хочется.
Теперь они молча глядели друг на друга.
— Запомни, — вдруг совсем тихо сказал спецовик. — Мы тоже люди, понимаешь? В печке все равны.
— Как тебя зовут? — спросил Гаор.
— Неважно, у нас семей нет. Запрещено нам, понимаешь? Сволочи, хоть бы вкололи что, чтоб заснуть и не проснуться, а они...
Он внезапно, как выключенный, замолчал, и в то же мгновение Гаор не так услышал, как почувствовал поворот дверной ручки и резко шагнул с разворотом, чтобы оказаться спиной к каталке и лицом к двери...
...И что? И ничего. Огонь справедлив? А как ему ещё думать?! А в "печке", и в самом деле, все равны, все горят одинаково, и пепел в одну землю ляжет. Мать-Земля всем мать, всех принимает.
А в этот день должен был быть какой-то очередной "семейный" праздник. Гаор узнал о нём накануне от Фрегора, который всю дорогу домой отчаянно ругался, выдумывая повод удрать из дома.
— Сволочи, — стонал он, как от боли, — представляешь, Рыжий, эта сволочь знает моё расписание, а с пердуна станется позвонить моему идиоту и отпросить меня.
Гаор уже знал, что сволочь — это, как правило, Мажордом, пердун или старый пердун — отец Фрегора, а идиот — непосредственный начальник. Ни к кому из перечисленных он ни малейшей симпатии не испытывал, праздники Ардинайлов с травлей и прочими паскудствами ненавидел, и потому слушал хозяина даже с сочувствием.
— Придётся Венну звонить, — наконец вздохнул Фрегор. — Пусть организует мне вызов. Останови, Рыжий, да, у будки.
Гаор аккуратно притёр лимузин к тротуару точно напротив будочки телефона-автомата.
Договорившись с Венном, Фрегор вернулся в машину уже в гораздо лучшем настроении.
— Гони в "Пещеру", Рыжий, — распорядился он и хихикнул. — Сейчас мы тылы подготовим.
"Пещера" была знаменитым ювелирным магазином, и Гаору стало интересно: какие тылы там собрался готовить хозяин? А если его заставят идти следом, будет здорово: в "Пещере" он не был ни разу, и стоит посмотреть на это место, так сказать, изнутри.
Но мощные фигуры и морды охранников у входа — похоже, бывшие спецовики — не вызвали у Фрегора желания брать раба с собой, и Гаору пришлось остаться в машине под их внимательными и откровенно недоброжелательными взглядами.
Ждать пришлось недолго. Как и тогда, на день рождения Сынка, Фрегор вышел с маленьким фирменным свёртком-коробочкой в руках и сел в машину с теми же словами:
— Пусть давится. Домой, Рыжий.
— Да, хозяин, — откликнулся Гаор, срывая лимузин с места.
Его догадку о дне рождения кого-то из Ардинайлов подтвердили в казарме.
Разумеется, он никого ни о чём не спрашивал, просто уже достаточно набил глаз, чтобы заметить суету предпраздничной подготовки. А Мажордом сразу — он только успел куртку снять — вошёл в их мгновенно замолчавшую спальню и прямо к нему.
— Дамхарец, завтра с утра в выездном чтобы был!
— Понял, — кивнул он, продолжая раздеваться. — А куда ехать?
— Куда прикажут! — усмехнулся Мажордом. — Завтра всё для господина Орната, понял?
Гаор, сидя на кровати, расшнуровывал ботинки и, услышав это, вскинул на Мажордома глаза.
— Да-да, — насмешливо смотрел тот на него сверху вниз, — завтра его день и его праздник. Всё для него и как он захочет. Запомни.
Мажордом оглядел его, стоявшую рядом Снежку, улыбнулся с явным торжествующим превосходством и вышел.
Гаор посмотрел на Снежку, пожал плечами и продолжил переодевание.
— Ты поберегись, Рыжий, — шёпотом сказала Снежка, — про него страшное рассказывают.
— Кто? — так же тихо спросил Гаор, возясь с ботинком.
— А мальцы из первой спальни, ну, кого ему на подстилку дают. Которые вернулись.
И Снежка вздохнула.
Перспективы вырисовывались, мягко говоря, невесёлые. Но ничего изменить он не мог, а потому просто кивнул Снежке, показывая, что всё понял, отдал ей своё бельё и белую рубашку и уже в расхожем пошёл со всеми на ужин.
А после ужина его позвала к себе Первушка и долго тщательно осматривала. Он, правда, догадывался, чем вызван этот осмотр, но всё-таки спросил:
— И что хочешь найти?
Она строго посмотрела на него:
— Не придуривайся, Дамхарец. Он о тебе давно спрашивает.
— Я знаю, — усмехнулся Гаор.
— А про дециму тоже знаешь?
И в ответ на его искренне удивленный взгляд кивнула:
— Вот-вот. Помни, за тебя вся третья спальня ответит.
Гаор медленно, тщательно подбирая слова, спросил:
— А что, бывало уже такое?
— А ты как думаешь, почему с малолетства на подстилок учат? Из-за этого. Кому охота из-за неумёхи или дурака поселкового своей жизнью отвечать? Сам подумай. Своей, — она зло и очень похоже на Мажордома улыбнулась, — головой. Или у тебя весь ум в лохмы ушёл?
Он стоял перед ней голый, во весь рост, а она, отступив на шаг, требовательно и придирчиво, как... на сортировке — вдруг подумал он — осмотрела его.
— Так-то ты ничего, волосатый, конечно, но... смотришься. Может, и обойдётся.
— Он твой отец, — глухо сказал Гаор, — так? — и сам ответил. — Так. Ты поэтому... за него?
— Дурак! Я жить хочу! Меня утилизируют, Милок и суток не продержится!
— А Мажордом? Он же Милку отец?
— Он сам вот-вот... Дурак, не лезь, раз не понимаешь... — и она вдруг выругалась с удивившей его крепостью и злостью.
Гаор кивнул и, не дожидаясь её слов, стал одеваться. Децима, конечно, погано, но... нет, он не ляжет, ладно, посмотрим по обстоятельствам. Может... может, получится с вызовом.
На следующий день Гаор, как и было велено, сразу после завтрака переоделся в выездное и направился в гараж, но его перехватил Мажордом:
— Жди в спальне.
На душе стало совсем погано. Остальные — дворовые, парковые, гаражные — ушли на работу, и он остался в пустой спальне сидеть на кровати и ждать своего мгновения. Как понимал, смертного. Было нестерпимо обидно, что вот так впустую пропадают все его старания увидеть и запомнить увиденное, что вот сейчас из-за старого паскудника пропадут ненаписанные, но, чёрт, ведь уже подготовленные, размеченные к работе листы. И ещё децима, чёрт, за него вся спальня ответит... простите, браты, но не могу я, нельзя мне, я — человек и умру человеком, простите, братья, и поймите меня...
Время текло неощутимо и неотвратимо. На часы он не смотрел, и мыслей уже даже не было, только холодное оцепенение ожидания... чего? Чего ему ждать? На что надеяться? Всё ведь ясно уже...
— Дамхарец! — в спальню влетел Милок. — Пошёл наверх, в золотую гостиную, понял?!
— Да, — глухо ответил Гаор и встал.
Милок был по-рабочему: в шёлковой желтой рубашке с расстегнутым до середины груди воротом, чёрных туго обтягивающих бедра и расширяющихся от колена брюках, и от него ощутимо пахло пряным и каким-то "горячим" запахом.
— Бегом давай, — Милок насмешливо улыбнулся. — А то ввалят. И не заблудись.
Он откровенно язвил и насмешничал, торжествовал, но, когда Гаор шагнул вперёд, предусмотрительно шарахнулся от него в сторону. Не обратив на его радость внимания, Гаор пошёл к выходу.
Где золотая гостиная он знал и, хотя ещё не бывал там ни разу, но заблудиться не боялся: поэтажный план "Орлиного Гнезда" он давно выучил наизусть.
В коридоре вдоль анфилады парадных залов бегали и суетились лакеи и горничные в бордовых, жёлтых, синих и зелёных рубашках и платьях, приносили и уносили подносы и свёртки, рабы из господской кухни в белоснежных комбинезонах подкатывали столики, уставленные судками и блюдами. Все черноволосые, черноглазые, остроносые... чистокровные дуггуры, настоящие Ардинайлы, все родичи — заставил себя мысленно усмехнуться Гаор. Пройдя сквозь эту пёструю, хихикающую и болтающую толпу, он толкнул дверь и вошёл.
