Так-так... Но Стэн ведь близок к бухаринской школе, а Шацкин их, мягко говоря, недолюбливает. С чего бы это им беседы-то вести? Разве что по деловой части: оба — члены Центральной контрольной комиссии, да и по работе в Коминтерне могли пересекаться. Между тем наш гость продолжал:

— Ян тоже обеспокоен бездумным отношением многих наших товарищей к формированию партийной политики. Мы решили, что присоединяться к партийному "болоту" и отмалчиваться в такой ситуации преступно. Пока у меня есть хороший доступ в "Комсомолку" через Тараса Кострова, надо ударить по этой болезни, — Лазарь поднял свой портфель, притулившийся у стула, открыл его, достал несколько листков бумаги и протянул их мне:

— Вот, решил выступить со статьей.

Бросаю взгляд на первую страницу. Вверху — заголовок: "Долой партийного обывателя!". Тут у меня в голове как будто что-то щелкает и всё встает на свое место. Да, знатно я тут наворотил. Все события сместились или перепутались. То, что в моей истории происходило на протяжении 1928 — 1929 годов, теперь, благодаря моему вмешательству, оказалось отсрочено, но зато спрессовалось в тугой узел сейчас, в 1930 году.

Пробегаю текст глазами. Очень, очень похоже на то, что было некогда опубликовано в июне 1929 года.

— Нет, Лазарь, так не пойдет, — решительным жестом откладываю рукопись на стол. — Ты, уж извини меня за прямоту, пытаешься выступить точь-в-точь как худшие из нынешних партпропагандистов: кидаешься безадресными обвинениями в сторону некоего абстрактного партийного болота. Но на этом поле тебе не выиграть — тебя немедля обвинят в клевете на нашу партию и на лучшую часть партийных кадров. А ответить — просто не дадут. Иначе надо писать!

— А как? — опередив закономерный вопрос Шацкина, интересуется у меня жена.

— У тебя получается этакая абстрактная "платформа наособицу". Как будто бы, раз голосуешь с большинством, значит, автоматически становишься обывателем. Раз уж возражаешь против определенного типа поведения партийных кадров — возражай конкретно, покажи, в чем именно получается ущерб нашему общему делу. Не ограничивайся пустой фразой, что обывательщина — это нехорошо. И постарайся ответить на тот вопрос, который сегодня задал сам себе: почему партийный актив скатывается к обывательскому поведению? Не увидев и не вскрыв корни, ничего не добьешься, — и тут я притормаживаю, сообразив, что в "той" жизни Ян Стэн тоже поместил статью в "Комсомольской правде", сразу вслед за Щацкиным. — Постой, когда ты говорил с Яном, речь шла и о его публикации тоже?

Лазарь некоторое время глядит на меня с улыбчивым прищуром, потом тянет:

— Догадливый, ты, Виктор... Да, Ян тоже статью пишет. Но он о недостатках в теоретической подготовке партийных кадров хотел высказаться.

— Вот что, — придаю голосу жесткость, — вы, ребята, ввязываетесь в большую политику...

— Ребята? — иронически хмыкнул Шацкин. — Ввязываемся? Да я с шестнадцати лет в большой политике! Моей рукой все три Устава РКСМ писаны!

— Уймись! — говорю ему ласково, как неразумному ребенку. — Теперь большая политика делается в Политбюро, и лишь изредка выплескивается на Пленумы ЦК. Если в Политбюро захотят, то не только тебя, а и Тараса Кострова, да и всё руководство комсомола смахнут со стола, как лишние пешки. И чтобы все дело не кончилось тем, чтобы вы огребли по шапке, а потом вынуждены были признавать свои действительные и мнимые ошибки, надо как следует поработать над текстом. Предлагаю в следующие выходные собраться у меня снова, причем вместе со Стэном, и основательно попотеть над каждым словом, над каждой запятой. От нападок тех, кого вы собираетесь лягнуть, это вас не спасет, но нужно хотя бы исключить уязвимые места, которые можно будет толковать вкривь и вкось, пришивая вам всякие уклоны. А главное — не просто выплеснуть в газету собственное недовольство, а предложить какое-то решение, какой-то путь выхода. Не лозунгами кидаться, а ответить на вопрос: что делать?

Конец фрагмента

Глава 8. Молчание — золото?

8.2.

В следующее воскресенье жду прихода Шацкина со Стэном, чувствуя при этом некоторое волнение. И не только из-за тех рискованных статей, с которыми они собираются выступить. Интересно, что собой представляет человек, которого Сталин пригласил на роль своего учителя по гегелевской диалектике? И который, как рассказывала мне его дочь, будучи раздражен неспособностью ученика разобраться в хитросплетениях гегельяньщины, схватил его за грудки и тряс, приговаривая при этом, не стесняясь употреблять фамильярное обращение, которое Сталин мало кому дозволял: "Коба, ты же ничего не понимаешь!". В это вполне можно поверить — Иосиф Виссарионович явно недолюбливал абстрактные философские материи. Ведь даже на некоторые цитаты из работ Маркса, касавшиеся понимания сущности человеческой личности, он реагировал недоуменными пометками на полях: "К чему это?".

В прихожей задребезжал механический звонок, проворачиваемый чьей-то энергичной рукой, и я направился к двери. Стальная чашечка звонка, торчавшая прямо посередине дверного полотна, успела издать ещё одну нетерпеливую трель, но я уже отодвигаю засов. Вот он, передо мной — Ян Эрнестович Стэн, один из наиболее известных сейчас советских философов. Лицо, которое я помню по виденным когда-то фотографиям, хранившимся в его семье. Ещё довольно молодой лобастый латыш, с широким открытым крестьянским лицом, прямым взглядом, со светлыми, чуть вьющимися волосами. За его плечом в полумраке коридора маячит Лазарь Шацкин.

— Ну, Ян, будем знакомы, — протягиваю ему руку. — Осецкий, Виктор Валентинович. А о тебе я наслышан.

— Привет, Виктор, — рукопожатие у него крепкое, но без попыток испытать силу.

— Проходите в комнату. Давайте сразу к делу.

Пока я быстро вчитываюсь в машинописный текст статьи Стэна, он успевает познакомиться с Лидой, и вместе с Лазарем пытается помочь ей накрыть на стол к чаю, впрочем, безуспешно — моя жена жестко отстаивает свое монопольное право на эту процедуру.

— Ян! Какого черта... — останавливаюсь, делаю вдох-выдох, и продолжаю уже с меньшим накалом эмоций:

— Ты для чего статью собрался публиковать, а? Вот, послушай, что ты пишешь:

"После Ленина у нас не осталось людей, совмещающих в себе в таком диалектическом единстве теоретический и практический разум. Этот существенный пробел может заполнить только коллективная теоретическая мысль, развивающаяся в тесной связи с практическими задачами нашего социалистического строительства".

— И зачем тут эта фраза? Ради мелочного удовольствия лягнуть Сталина? Про коллективную теоретическую мысль и обобщение коллективного практического опыта партии надо написать, но без таких вот выпадов. Написать так, чтобы речь шла не о "заполнении пробелов, оставшихся после...", а о единственно возможном способе развития самой партии в диалектическом единстве ее теоретической и практической деятельности. Перо у тебя хлесткое, зачитаешься, — и я снова процитировал фразу из его статьи:

"...Надо выжечь "дух самомнения" у некоторых наших практиков, презрительно третирующих теорию и в этом самомнении не замечающих, что рост теоретической головы в их организме непропорционально отстает от роста конечностей и "хватательных органов"".

— Проехался ты по нашим чинушам хорошо, вот только выводы у тебя получились очень уязвимые, — продолжаю листать странички. — К чему ты приходишь? Смотри:

"Каждый комсомолец должен на своем опыте прорабатывать серьезно все вопросы и таким путем убеждаться в правильности генеральной линии нашей партии. Только такая убежденность, приобретенная на собственном опыте, путем самостоятельного продумывания всех основных вопросов, может иметь вес и ударную силу в практической деятельности. Вез этого условия практическая деятельность превращается в "службу" в чиновничье отношение к социалистическому строительству".

— По существу все верно, хотя здесь литературным талантом ты как-то не блеснул. Шлифовать надо... Но главное, какое напрашивается сопоставление? Руководящие практики теоретически не додумывают, и за них комсомольцы додумывать должны — так, что ли? Тебе тут же дискуссию 1923 года припомнят, тезис о молодежи, как барометре партии, и благополучно запишут в троцкисты!

Стэн очевидно уязвлен моими словами, но, насупившись, хранит молчание. Только его упрямый, сверлящий взгляд исподлобья выдает его настроение.

— Критиковать все горазды, — вступается за него Шацкин, — а как, по-твоему, надо написать?

— Во-первых, не противопоставлять "теоретически неразумных" партийцев "разумным" комсомольцам. Ведь вопрос о теоретической продуманности наших шагов в практической политике касается всей партии. Во-вторых, четко обозначить, в чем необходимость теоретического анализа практических шагов: марксистская теория дает нам возможность предвидения, понимание последствий того, что мы делаем. Для того, чтобы не тыкаться, как слепые котята, и не попадать впросак. В-третьих, настоять, что каждый коммунист — и комсомолец тоже — должен владеть способностью к теоретической оценке того, что предлагается сделать, чтобы единство воли партии опиралось на сознательную дисциплину партийцев, на обдуманные решения, а не на чинопочитание, не на преклонение нижестоящих перед велениями вышестоящих, — и добавляю:

— А как это написать, ты, Ян, и сам сообразишь. Это ведь должна быть твоя статья, не моя. Теперь о партийном обывателе, — обращаюсь уже прямо к Лазарю, взяв в руки и раскрыв на отмеченной закладкой странице толстенный том стенографического отчета съезда. — Товарищ Сталин сам сказал на XV съезде, что в нашей партии есть "индифферентные, равнодушные к вопросам партийной тактики элементы, голосующие закрыв глаза и плывущие по течению. Наличие большого количества таких элементов есть зло, с которым надо бороться. Эти элементы составляют болото нашей партии". Вот только решать, кто относится к болоту, он другим не доверит. И твоя попытка взять на себя смелость определить, кто является партийным обывателем, ему не понравится.

— Как будто я пишу свою статью для того, чтобы кому-то понравиться! — фыркает в ответ Шацкин. — Как бы и не наоборот.

— Опять ты петушишься, — укоризненно бросаю я. — Дело ведь не персонально в Сталине. Я тебе уже говорил, что у тебя в статье так и остается неясным, по какому признаку ты зачисляешь в обыватели. По признаку голосования с большинством? Ну, и как на это посмотрит большинство? — и тут же сам отвечаю на этот вопрос. — Нетрудно догадаться: решат, что ты подкапываешься под линию большинства, отстаиваешь пресловутое "право на сомнение и колебание", о котором партийные пропагандисты последнее время не устают говорить, как об инструменте в руках оппозиции, служащем разложению единства наших рядов.

— Знаешь, Виктор, к черту такое большинство, которое сколачивается на основе идейной трусливости! — чувствуется, что Лазарь готов не на шутку вспылить.

— Ты же сам с большинством голосовал! — вступает в наш спор Лида, с укоризной глядя на комсомольского вожака. — И себя, выходит в обыватели и идейные трусы зачислишь?

Шацкин резко поворачивается к ней, приоткрывает рот, — я уже почти слышу готовую сорваться с его языка гневную реплику, — но рот захлопывается и в комнате на минуту воцаряется молчание.

— Послушай моего совета, — возобновляю разговор с возможно более мягких ноток, — безадресными нападками и записыванием в обыватели тех, кому, по твоим же собственным словам, присущи все мыслимые партийные добродетели, ты никакого толка не добьешься. Еще и клевету на лучшие партийные кадры тебе припишут. Не бичевать идейную трусливость "вообще" нужно, а четко поставить вопрос: на какой основе формирование партийного большинства будет носить идейный, принципиальный, а не безыдейный и беспринципный характер?

— И как бы ты ответил? — спрашивает Лазарь с кривоватой ухмылкой, но голос его серьезен.

— А в партийном Уставе все написано, — гляжу ему прямо в глаза. — Его бы ещё исполнять научиться, и тогда все будет в порядке. Речь идет о праве членов партии на свободное обсуждение любых вопросов партийной жизни и о праве на критику. Будет свободное обсуждение — будет и сознательное голосование. Только, — не удерживаюсь от вздоха, — это не единственное условие.

— А что же ещё? — это уже моя жена интересуется.

— Можно всё понимать, и принимать решение осознанно... в пользу собственной карьеры. Тут корень зла. Взяв государственную власть, мы неизбежно разделили членов партии на рядовых партийцев, и тех, кто обременен постами и должностями. А бытие, как вы знаете, определяет сознание. Из начальственных кресел мир воспринимается иначе, чем от станка или от сохи. В чем-то взгляд становится шире, а в чем-то — сволочнее. Особенно, когда партиец превращается в чиновника, и начинает думать не о строительстве социализма, а о пайках, дачах и автомобилях для себя. Отсюда и берется императив: во всем угождать начальству, — что-то я разошелся. Хотел малость Шацкина остудить, а взамен предлагаю ему тему, об которую очень больно обжечься можно.

— Вот! — восклицает Лида. — Об этом и надо написать!

— Тут с плеча не руби, — возражаю ей. — За подобные слова нынче сразу же леваком ославят, а то и в троцкисты запишут.

Шацкин тут же откликнулся с нешуточной обидой:

— Я же не собираюсь трезвонить о термидоре и о перерождении партии!

— Это не помешает нашим бюрократам в порядке самозащиты навесить тебе любой подвернувшийся ярлык, — припечатываю в ответ, а затем перехожу к конструктивным предложениям. — К сожалению, социальное размежевание в обществе, и среди партийцев в том числе, на нынешнем историческом этапе неизбежно. Выделение бюрократического слоя в правящем классе объективно обусловлено, и с этим ничего в обозримой перспективе не поделаешь. Можно лишь смягчить последствия такого расслоения политико-идеологическими мерами, не допустить его превращения в полный разрыв и противостояние. Поэтому предлагаю тебе изменить посыл статьи: обыватель — не тот, кто голосует с большинством. На большинство ты не нападаешь, ты сам с большинством и сторонник генеральной линии. Ты нападаешь на тех, кто примыкает к большинству из карьеристских и вообще обывательских соображений. Кстати, именно это обывательское болото и надо подставить под тезис о "праве на сомнение и колебание", ибо как раз обыватель и будет колебаться в зависимости от дуновений начальственного ветра, и сомневаться в том, за что только вчера голосовал. А точнее, без сомнения отшвыривать прочь любые партийные решения, если сверху пошла такая установка...— собственно, на этом наши дебаты вокруг статей завершились, и мы вчетвером уселись вокруг стола — править тексты.

8.3.