7. Кофе со льдом

У меня в руках красные примулы. Красные, как кровь, как жизнь, как поминальные свечи; стебли и лепестки плотные, бархатистые, немного напоминающие по ощущению человеческую кожу. Примулы первыми зацвели в нашем саду, а теперь, посреди лета, вдруг распустились заново — ярко-алыми тугими розетками.

Мэри-кочерга видит в этом дурной знак.

Я просто вспоминаю, что Баст любит все яркое.

Платок на моих плечах — голубой, как небо весной. И этим кусочком неба я укутываю Эллиса и Марка, жмущихся ко мне с боков. Конечно, мальчики взрослые, мальчики почти уже мужчины, и Эллиса трясет вовсе не от того, что у него жжет глаза, а в горле будто комок сырой глины.

Конечно, нет.

Но никто из них не возражает, когда я обнимаю их и укрываю от дождя платком.

— ...тот, кто испытания претерпел на земле, на Небесах пребудет в свете и покое, — голос отца Александра надтреснутый, сухой, словно почва на полях, ждущая ливня после засухи. — А те, что безвинны, и безгрешны, и на земле подобны цветам, попадают в сады Небесные...

Отец Александр говорит, а я вижу, что ему хочется просто взять молот и, размахнувшись, ударить по надгробному камню. Как будто, расколов его, можно выпустить Бастиана обратно в жизнь.

Я смотрю вверх, в серое небо, и мне чудится, что все холодные дожди не смогут остудить жжение в сухих глазах. Надо плакать, многие плачут вокруг, даже Мэри-Кочерга... Но во мне только гнев.

Эллиса, мальчишку, что едва достает виском до моего подбородка, тоже трясет от гнева.

— ...не прощу, — губы у него шевелятся, но беззвучно. Я угадываю смысл по одному движению, потому что сама думаю о том же самом. — Не прощу, найду, убью...

У Марка глаза отражают небо. Он тоже не плачет — он молится. Наверно, только поэтому мы с Эллисом еще не бежим отсюда, сломя голову, чтобы найти убийцу и разломать его кости, как старые веточки бузины, растоптать, уничтожить, стереть с лица земли.

Внезапно Эллис запрокидывает голову.

— Ты знаешь, кто это был, Лайла?

Губы у меня немеют.

— Он ушел с художником.

У Эллиса чернеют глаза.

— И художник тоже не вернулся.

Я наклоняюсь к самому уху Эллиса и шепчу:

— У меня есть нож.

...Мы стоим под дождем, обнявшись так крепко, что даже больно.

На плечах у нас небо.

Одно на троих.

Когда я проснулась, за окном светило по-весеннему яркое солнце. Кажется, было уже девять утра или около того. Затылок ломило болью — видимо, оттого, что я спала, вывернув шею под каким-то диким углом. Щёки стянуло солью.

Словно сомнамбула, я поднялась, вызвала Магду, оделась и спустилась к завтраку. Поела, почти не ощутив вкуса пищи, и проснулась лишь тогда, когда пригубила кофе и обнаружила, что он соленый.

Магда застыла в дверях, олицетворяя собой воплощенное Беспокойство.

Я вздохнула глубоко, взяла себя в руки и улыбнулась:

— Кофе нужно переделать. И принесите еще мягкие вафли на десерт, что-то у меня сегодня разыгрался аппетит, — лицо Магды просветлело от радости. — Да, а потом зайдите к мистеру Маноле и сообщите ему, что расписание на сегодня будет изменено. Я собираюсь навестить детский приют имени Святого Кира Эйвонского. Прямо после завтрака.

Мельком глянув на себя в зеркало в спальне, я ужаснулась — бледная, с темными кругами под глазами, напоминающая привидение в своем домашнем непритязательно-бежевом платье. Мне тут же представилась живо и ярко леди Милдред, разочарованно покачивающая головой: "Как же так, нельзя графине Эверсанской быть похожей на блеклую моль!". Да уж, стоит появиться в таком виде где-нибудь в приличном обществе — и тут же пойдут сплетни либо о тяжелой болезни, либо о финансовых трудностях, либо об оккультных увлечениях... Кротко вздохнув, я позвонила в колокольчик и вызвала Магду, чтоб та приготовила для выхода платье темно-зеленого цвета с лимонной отделкой, а сама начала приводить в порядок прическу и лицо.

Воистину, "розовый" лед для умывания и пудра — лучшие изобретения человечества...

Старания мои, очевидно, увенчались успехом, потому что вместо приветствия Лайзо начал беседу с комплимента:

— Ох, леди, вы сегодня цветете! Не иначе как весна виновата?

— Возможно, — любезно улыбнулась я. — Мистер Маноле, в приюте я не собираюсь задерживаться надолго, так что вы подождете меня в автомобиле. Потом будем придерживаться расписания.

— В "Локон Акваны" вас везти, а после — домой? А успеете ли, к примерке-то, коли мастера должны к полудню прийти? — сощурившись, уточнил Лайзо, опираясь рукою на дверцу машины.

Я невольно сравнила его с водителем дяди Рэйвена. Бессловесный, мрачный старик в строгом костюме, безропотно выполняющий все указания... Нет, пожалуй, мне это все же не подходило. Пусть Лайзо порой дерзил, постоянно совал нос не в свои дела и без специальных на то указаний ни за что не надел бы водительскую униформу, предпочитая "летчицкие" свитера и легкомысленные кепи в стиле марсо... Зато он был умным и своенравным человеком, с которым приятно иногда поспорить — или сострить в ответ, зная, что он не затаит обиды.

— Мастера и платья — не ваша забота, мистер Маноле. Вы должны волноваться лишь о том, чтобы на дорогу не было потрачено слишком много времени.

— Можете на меня положиться, — он с поклоном открыл для меня дверцу. — Прошу, леди... Не расскажете случаем, что вам в приюте-то понадобилось? Я ничем пособить не могу?

— У меня разговор к отцу Марку, — улыбнулась я, давая понять, что ничего объяснять не хотела бы.

— Про пожертвования?

Я хотела было отделаться привычным "это не ваша забота", но поймала взгляд Лайзо и передумала.

— Нет. Не о пожертвованиях.

— Ага, — Лайзо отвел глаза в сторону. — Значит, ловец вы убрали... Так и знал.

— Вы что-то сказали, мистер Маноле? — я слегка повысила голос.

— Нет. Ни словечка.

— И хорошо.

В приюте монахини проводили меня к отцу Александру без лишних вопросов — вот что значит статус благотворительницы. Священник не ждал посетителей; он сидел в небольшой, но светлой комнатке на втором этаже, и разбирал какие-то бумаги, сдвинув на кончик носа тяжелые очки. Я невольно улыбнулась. Видимо, не только у графинь есть некоторые проблемы с бухгалтерией.

Все люди, на плечах у которых лежит управление землями, предприятиями или какими-либо учреждениями, немного похожи.

— Доброе утро, святой отец, — первой поздоровалась я. — Могу я рассчитывать на беседу с вами?

— Конечно, дитя мое, — с трудом распрямил спину отец Александр, явно жалея о том, что потягиваться в присутствии дам не позволяют приличия. — Если это касается расходования средств...

— Не касается, — опровергла я его предположение и как бы невзначай посмотрела на замершую в дверях монахиню — тихую и робкую женщину, похожую на белесую мышь.

Священник мгновенно понял намек:

— Сестра Катарина, возвращайся к Элли, — мягко приказал он. — Больной пригляд нужен. Спасибо, что проводила нашу гостью.

Монахиня вышла и робко прикрыла за собою дверь. Когда мышиные шажки стихли, я обернулась к отцу Александру и, набравшись смелости, негромко попросила:

— Расскажите мне историю Себастиана, которая произошла здесь, в приюте, около двадцати лет назад. И... скажите, что тогда случилось с Эллисом. Нет, погодите отказываться, — горячо попросила я, а затем подошла к колченогому стулу у окна и села — ноги меня едва держали. — Дело не в праздном любопытстве. Я помню, что вы говорили, что лучше узнавать что-либо об Эллисе от самого Эллиса, но я же вижу, что он не хочет об этом вспоминать. Он мне все расскажет, — голос у меня сел. — Если только я попрошу... Но это будет жестоко. И еще. То, что происходит сейчас, исчезновения детей... С Себастианом тогда было то же самое, да? И виновен оказался художник...

— Учитель, — мрачно поправил меня отец Александр. — Мы нанимали его как учителя. Точнее, дали ему кров и занятие, когда этот человек постучался в двери храма и попросил приютить его ненадолго. Верно, вам уже что-то известно, дочь моя... И, Небеса свидетели, я не рассказал бы ни слова больше, если б не видел, как Эллиса сейчас пожирает гнев бессилия. Пожалуй, вы смогли бы повлиять на этого дурного мальчишку, уж коли он забыл дорогу к нашему храму, да и у меня больше не просит совета... Я говорю с вами сейчас только поэтому, — он отвел взгляд и растерянно стащил тяжелые очки с носа. — Но, дочь моя, настоятельно прошу вас не упоминать нигде об этой истории.

— Разумеется, — я сложила руки на коленях, как примерная воспитанница пансиона святой Генриетты, пытаясь унять беспокойство.

Священник поднялся, прошелся по комнатке, на ходу поддергивая одеяние, затем заложил руки за спину и, не оборачиваясь, заговорил.

— Это случилось около двадцати лет назад, как вы уже знаете. Хотя на самом деле история началась на два года раньше, когда в храм обратился мужчина средних лет и самой скромной наружности. Звали его мистер Блэр. Он утверждал, что был учителем искусств в школе для мальчиков в Истхейме до тех пор, пока там не случился пожар. У мистера Блэра даже нашлось рекомендательное письмо от директора той школы — и я, что уж греха таить, тогда еще человек наивный и глупый, поверил. Эх, дураком был... — покаянно вздохнул отец Александр. — Мистер Блэр рассказал, что в том ужасном пожаре потерял свою жену, четверых любимых учеников из класса и якобы все время винил себя в этом. Своих детей у него не было, поэтому он решил отправиться в Бромли и посвятить свою жизнь преподаванию в каком-нибудь приюте. Бесплатно, за стол и кров. А у нас, дело ясное, учителей не хватает. Всегда сами справлялись — кто арифметике детишек учит, кто чтению, ну, и Писание, конечно изучаем. А вот настоящего учителя рисования, литературы или музыки тут отродясь не водилось. И потому мистера Блэра я принял с распростертыми объятьями, даже помог в городе комнатушку найти ему, раз уж он не захотел в приюте жить. И поначалу все шло — лучше не придумаешь...

...Два года мистер Блэр добросовестно учил детей тому, что умел сам — искусствам. Он основал хор мальчиков, а потом разучил с ними несколько церковных гимнов — и дети пели так красиво, что послушать их в храме святого Кира Эйвонского приходили из всех окрестных кварталов. Он по памяти декламировал отрывки из классической литературы и стихи. Он учил рисованию — сперва углем по доске, преподавая самые азы, а потом, когда нашлись деньги на настоящие материалы, устроил художественный класс. Те из ребятишек, кого мистер Блэр посчитал талантливыми, месяцами увлеченно рисовали наброски, набивая руку — на чем попало, начиная с тех же досок и угля заканчивая карандашными эскизами на скверной бумаге. А когда у ученика вызревала идея картины, и мистер Блэр оставался доволен подготовительной работой — ребенку торжественно вручались краски и холст. И, хотя денег уходило на это даже слишком много, дети были так рады, что отец Александр наизнанку выворачивался, лишь бы раздобыть еще материалов для художественного класса.

А однажды приюту перепало щедрое пожертвование от некой чувствительной дамы. Но с условием, что на эти деньги будет отремонтировано внутреннее убранство храма.

Отец Александр мялся и так, и эдак, пытаясь придумать, как бы сэкономить деньги, но при этом не прогневить щедрую дарительницу. И наконец решил обратиться к мистеру Блэру за помощью. Тот с радостью согласился заняться росписью храмовых стен.

Начиналось удушающе жаркое лето...

-...детишки, ну, как это водится, стали себе летнюю работу искать. Ну, знаете, воду продавать, газеты, кого-то мы сумели по знакомству подмастерьями пристроить, — продолжал отец Александр, уж слишком пристально глядя на трещину в штукатурке на дальней стене. — Словом, в приюте остались только самые младшие. Занятия на время прекратились. А Себастиан очень скучал по художественному классу, вот и крутился все время около мистера Блэра. Тот его вроде бы привечал, называл талантом, учил краски смешивать, кое-где даже дал по стене повазюкать кисточкой — ну, лепесток у цветка подкрасить или там чешуйку у рыбы. А мы-то, дураки, только радовались, что у нас свой художник подрастает... Нет, чтобы посмотреть да послушать, о чем они говорят с этим мистером Блэром клятым. И одним вечером он взял Себастиана за руку и увел его за собой. А через четыре дня мальчика нашли в кустах, у реки. Задушенным и... — отец Александр посмотрел на меня, кашлянул и странным голосом закончил: — И страшно изувеченным. Да. Мистер Блэр так и не вернулся в приют.

— Управление спокойствия, конечно, взялось за это дело со всем рвением? — спросила я, когда пауза затянулась.

Хотя ответ был уже очевиден. Мертвый мальчик из бедного приюта для "отверженных", душное лето, извечная лень "гусей"... Когда мистер Халински напал на Эвани, причем у самого парикмахерского салона, никто и не подумал начинать расследование. И даже мне, графине, не сразу удалось расшевелить "гусей". Помогла только личная встреча с мистером Хоупсоном, начальником Управления.

Думать об этом было... неприятно.

И, словно подтверждая мои подозрения, отец Александр тяжко вздохнул и, почесав в затылке, протянул:

— Ну как вам сказать, дочь моя... "Гуси" тогда не слишком-то горели желанием бросаться и искать в огромном городе убийцу безродного мальчишки. Мы так и похоронили Себастиана... А потом Эллис сколотил команду из наших, приютских, и из уличных, и решил искать убийцу самостоятельно. И знаете, что? — голос отца Александра окреп. — Он нашел его. Почти через полгода. Мистер Блэр, даже не подумав сменить имя, устроился учителем в воскресную школу при церкви святой Элизы на другом конце Бромли. Там он предъявил то же рекомендательное письмо, что и мне в свое время, и рассказал ту же самую душещипательную историю. И вновь нашлись простаки, поверившие в историю этого... мерзавца, — отец Александр опустил глаза.

Лицо у него побледнело, и мне отчего-то вспомнилась древнероманская присказка о том, что стыд делает человека красным, а гнев — белым; конечно, в виду имелись воины, люди оружия, но сейчас священник как никогда напоминал старого, много повидавшего солдата. В том числе — и смерти соратников, а потому научившегося отпускать.

Но вряд ли таким умением обладал ребенок.

— ...Когда Эллис увидел его, то набросился на него с ножом. Ранить не успел — где мальчишке справиться со взрослым мужчиной? Понятное дело, Эллиса скрутили. Лайла это видела и сразу, как смогла, побежала за помощью ко мне. Ох, какие я только связи не поднял, чтоб мальчишку вызволить... — покачал головой священник. — Но все было б зря, если б Эллис, уж не знаю, как, не сумел уговорить одного из "гусей" арестовать Блэра. А звали того славного человека детектив Макгилл... Ну, а в тюрьме-то Блэр сразу "поплыл" и во всем сознался. Как убил Себастиана — и многих других. Этот Блэр, как оказалось, уже много-много лет шатался по стране с этим "рекомендательным" письмом, оседая то там, то тут, и везде сеял смерть. К слову, когда стали раскапывать дело, то нашли и злополучную школу в Истхэйме. Там действительно был пожар; только вот винили в нем того самого мистера Блэра. В огне это исчадие ада пыталось спрятать первую свою жертву...