Поэтому лучше уж сразу завести таксу. Узкую и длинную, как жизнь интеллектуала.
Мстислав Мануйлович Сурин выгуливал Проционуса Команданте Зигера. Они были примерно одного биологического возраста: Проционусу Команданте недавно исполнилось девятнадцать, Сурину было девяносто восемь, если верить паспорту. У обоих был артрит — не то чтобы тяжёлый, а так, для порядка. Правда, у Зиги начала развиваться старческая катаракта, о чём свидетельствовала едва заметная — пока что — голубая дымка в глазах. Поэтому к ежедневным обязанностям Мстислава Мануйловича прибавилась прецизионная работа с пипеткой: Проционусу Команданте назначили офтан катахром. Можно было бы, конечно, оставить это на Зарему, но тогда пришлось бы менять её статус приходящей прислуги на постоянное проживание. Этого Сурин не хотел категорически.
Что касается выцветших глаз самого Мстислава Мануйловича, возраст у них ничего не отнял, а только дал — лёгкую дальнозоркость.
Маршрут прогулки в последние полвека не менялся: двор дома 57 по Забитьевской, мимо детского садика, в скверик, проходным двором на улицу имени финского коммуниста и на угол проспекта имени монгольского поэта. Или, может, адмирала — Сурин не видел большой разницы. Он вообще старался не обращать внимание на московскую топонимику. Хорошо, хоть Забитьевскую переименовали обратно: с тридцать третьего по девяноста второй ни в чём не повинная улочка носила имя какого-то ростовского бандита, имевшего заслуги перед революцией.
Не переименовывали только безымянный скверик. По нему Сурин гулял с жесткошёрстной Хиной Марковной, с рыжей Фосеттой, умершей от почек, с Вальди, названном в честь мюнхенской Олимпиады, и с Лампопусом, которого в девяноста втором раздавил джип. Водитель специально вильнул, чтобы пустить собаку под колесо. Мстислав Мануйлович позвонил двум бывшим ученикам: сотруднику силового ведомства, которому он ставил американский английский, и уважаемому человеку из Северной Осетии, которому он учил настоящему арабскому. Обоих он попросил об одном и том же. Ученики отнеслись к просьбе с уважением — скооперировались, задействовали возможности, нажали на пружинки. Джип нашли, с водителя поспрашивали. То, что от него осталось, жило в подмосковной клинике для ветеранов горячих точек. А может, уже и не жило — Сурин не любопытствовал. К тому времени у него уже был Проционус Команданте. Его подарил Мстиславу Мануйловичу одесский грек, которому Сурин научил родному греческому.
Сейчас он стоял — с тяжело дышащим Зигером на шлейке — на углу проспекта. Тот казался неопрятным и замызганным, как и любая вещь в общественном пользовании. Зато улица была обихожена, уставлена красивыми чугунными фонарями и дорогими магазинами. На её парковках отдыхали автомобили хороших пород — в основном ауди, и эти, как их, бентли. В последнее время Сурин стал замечать на улицах много бентли. Не нравились ему эти машины: было в них что-то от раскормленных падальщиков, всегда чующих, где ожидается очередное пиршество. Магазины же он, напротив, одобрял. Недавно он покупал для Зигера тёплую попонку с кристаллами Сваровски. Магазин понравился: там были милые девушки, которые вокруг Команданте только что не танцевали. Попонка тоже показала себя с лучшей стороны, и даже дурацкие кристаллы оказались небесполезными. По крайней мере, Команданте не теребил её зубами.
Вечер уходил в небытие — с достоинством, без жалоб и трагической суеты. Тени от фонарей росли быстро и незаметно, как чужие дети.
Настало время для первой вечерней сигаретки. Сейчас он её выкурит, с удовольствием думал Сурин, а потом отдохнёт на лавочке. Дальше — домой, к чаю и книгам. Можно позвонить Зареме, она придёт и заберёт Зигу — а самому заглянуть к букинисту Шварцеру. Который отложил для него кое-что интересное, в том числе четырёхтомник Минского в отличном состоянии, "Восточный вопрос" капитана Владимира Гота со всеми схемами и картами, а главное — некие сведения об архиве издательства "Омфалос", оставшиеся во Флоренции у Лопатто, а потом, скорее всего, осевшие у Гардзонио. Его интересовало, сохранились ли гранки второго сборника Фиолетова.
Сурин сунул руку в карман пальто. Извлёк портсигар с потёртой серебряной крышечкой. В нём должны были лежать две ароматные палочки "Sobranie Black Russian". На эти сигареты он перешёл ещё в пятьдесят седьмом. Ими Сурина исправно снабжал знакомый матрос торгового флота. Его Сурин вылечил от привычки материться через слово.
Щёлкнула крышка — и Мстислав Мануйлович обнаружил, что портсигар пуст.
Первым делом Сурин сделал дыхательное упражнение, чтобы не разволноваться. Потом развернулся, чтобы присесть на лавочку. И убедился, что лавочки тоже нет, а вместо неё — пустой четырёхугольник земли, на который уже успели набросать мусора. Два окурка, лежащие рядом, белели, как выбитые зубы.
Мстислав Мануйлович прожил на свете достаточно, чтобы отличать вероятное от невероятного, а возможное от невозможного. Какие-либо пертурбации с любимой лавочкой были возможны, но крайне маловероятны: за порядком в скверике и его неизменностью приглядывал его ученик в мэрии. Напротив, отсутствие сигарет в портсигаре было не просто невероятным, а вот именно что невозможным. Сурин точно помнил, как он перекладывал четыре палочки из пачки в портсигар с утра. И он ни с кем не делился, нет. Разве что утром, на лестничной площадке... но этим утром он там стоял в одиночестве, это он помнил точно. Значит... значит... значит, что-то должно случиться.
За долгую жизнь с Мстиславом Мануйловичем уже случалось всякое разное. Так что испугать одной этой мыслью его было проблематично. Чувство, которое его посетило, можно было бы назвать досадой. Если вдруг чего — а он так и не успел дочитать интереснейшие мемуары Абрикосова, не попробовал редкий белый чай, присланный его учеником из Китая, и не зашёл к Шварцеру. Остальное вроде бы в норме: все дела давно приведены в порядок, Зареме заплачено за полгода вперёд, всем прочим — включая Проционуса Команданте Зигера — займётся его ученик из адвокатской конторы, которому он когда-то хорошо подтянул юридический немецкий.
— Зигга, — громко позвал Сурин.
Проционус Команданте был воспитанным псом и хорошо понимал нюансы, особенно такие. Он немедленно бросил обнюхивание интереснейшего бордюрного камня, — на котором оставили важные сведения о себе юный йоркширский терьер, молодая пекинеска и пожилой коккер-спаниэль, — быстро подошёл и сел возле левой ноги.
Теперь оставалось только ждать. И надеяться не дождаться.
Человечка в синем пальто и шляпе-стетсоне он заметил не сразу, но как заметил — уже глаз не отводил. Тот шёл мимо вывесок и фонарей какой-то дурацкой походочкой. Нет, он не кривлялся, совсем наоборот — однако в его движениях была странная развязность, расхлябанность. Сурину вдруг подумалось, что так может ходить человек, уверенный, что его никто не видит. Или не замечает. Чужие взгляды дисциплинируют, но этот шёл так, будто их не было.
Когда человечек подошёл, Мстислав Мануйлович его разглядел в подробностях — и убедился, что этого типа он никогда в жизни не видел. Эту длинную физиономию с рыжими бровями и вислым носом, украшенную очками в мощной роговой оправе, он бы не забыл ни при каких обстоятельствах. Как и синее пальто, и шляпу-стетсон.
— Прошу, — сказал человечек вместо приветствия и выудил откуда-то длинную коричневую папиросу с золотым ободком.
Старик подумал пару мгновений — а точнее, прислушался ко внутренним ощущениям. Те молчали. Такого абсолютного, стопроцентного онемения внутреннего голоса Мстислав Мануйлович не припоминал с самых юных лет, до сорока. Чуйка обязательно ему что-нибудь да шептала — не всегда правильное, но всегда осмысленное. Но не здесь и не сейчас, нет.
Проционус Команданте Зигер тоже помалкивал. Обычно пёс сразу обозначал своё отношение к человеку — или лаял, или пачкал ему лапами брюки в попытке подлизаться. Но сейчас он сидел смирно и ел глазами хозяина.
Сурин взял сигарету. Закурил. Дым был вкусный и как-то очень подходил к погоде.
— Курить на холоде — последнее дело, — сказал незнакомец таким тоном, будто продолжал давно начатый разговор, — но эти вроде годятся. Ну да неважно. Давайте начнём. Зовите меня... ну, хотя бы Джо. И будем на "вы". Мне-то всё равно, но вас тыканье нервирует.
— Давайте сразу расставим точки над "ё", — сказал Мстислав Мануйлович, с удовольствием затягиваясь. — Я старый человек, мне вредно волноваться. Итак? Кто вы?
— Вы не поверите, но вообще-то я ваш сосед, — сказал рыжебровый. — Мы регулярно видимся. Вместе курим на лестничной площадке. Просто вы меня не помните. То есть забываете обо мне минут через десять. Как и все остальные. Люди не помнят меня, а земля не принимает моих следов. А если принимает, то следы оказываются не моими... Я не жалуюсь. В таком положении есть свои преимущества. Если вы примете моё предложение, то убедитесь в этом лично, — пообещал он. — Может, присядем? Скамейку не убрали, просто переставили. Два таджика в оранжевом, за пятьсот рублей. А поскольку я был рядом, никто и внимания не обратил. Пожалуйте сюда, — он показал взглядом на неприметное место возле стены офиса МТС.
Сурин сел. Пёс следовал за ним, как привязанный, и уселся слева, около хозяйской ноги.
— Кстати, в вашем доме безумно дорогие квартиры, — пожаловался рыжий. — Я на третьем этаже насилу купил. И это в доме без лифта. И место не самое козырное. Не Арбат, чай. Вы сколько с тех арбатских апартаментов имеете за съём?
— Во-первых, не арбатских, у меня квартира в Малом Кисловском, — заметил Сурин. — Во-вторых, там проживают очень приличные люди. В третьих — вы из ОБХСС?
— Теперь это называется ОБЭП, — сказал рыжий. — Нет, конечно, мне просто самому любопытно. Вы не возражаете, если я закурю? Вам не предлагаю, у вас режим. К тому же я помню ваш замечательный спич про следователя и "Беломор". Действительно, предложить папиросочку — это такой максимум советского гуманизма и сочувствия к жертве. "Я понимаю, что с вашей реакционной, мелкобуржуазной точки зрения вы ни в чём не виновны. Лично я считаю так же. Но социалистическое государство в моём лице считает иначе. Не стесняйтесь, берите, курите."
— Речь следователя Залмана, — вспомнил Мстислав Мануйлович. — Интеллигентнейший человек. Физическое воздействие применял только к реакционным классам. А со мной вёл разговоры о поэзии. У нас были довольно близкие представления о прекрасном. Поругались мы всего один раз. Из-за мидинеток.
— Из-за женщин? — рыжая бровь чуть приподнялась. — Ах, ну да, поэзия... "Брызнет утро вечное Парижа..."
— "Просвистит за стенкой качучу", — улыбнулся Сурин. — Нет, Полонскую я тогда вообще не знал. Мы поспорили насчёт Николая Степановича.
— "Моя любовь к тебе сейчас — слонёнок" — процитировал человек, называющий себя Джо. — "Чтоб в нос ему пускали дым сигары приказчики под хохот мидинеток". Оно?
— Разумеется. Залман считал, что тут заимствование у Бодлера. Из "Альбатроса". Где над альбатросом издеваются матросы.
— "Тот дымит ему в клюв табачищем вонючим, тот, глумясь, ковыляет вприпрыжку за ним" — вспомнил рыжий. — Да, похоже.
— Это Вильгельм Вениаминович покойный переводил, — строго сказал старик. — А я говорю о Бодлере. У него — "l'un agace son bec avec un brule-gueule". Brule-gueule — это не "горелое горло", а такая короткая трубка, у нас их носогрейками звали. И в тексте ясно сказано, что матрос донимает этой трубкой птицу, раздражает его клюв — son bec, посредством этой трубки — avec. Но нигде не сказано, что он дымит ему в нос! И вообще, влияние Бодлера на Николая Степановича чрезвычайно переоценивают. Вот за эти-то самые слова Залман меня сунул в карцер. Я его в чём-то понимаю. Просто он не знал, что меня сложно напугать карцером. И вообще физическим насилием.
— Вы об этом упоминали, — рыжий выпустил струйку дыма, растворившуюся в воздухе без следа. — Вчера вечером. Когда мы планировали этот разговор.
— Вот как? И зачем тогда понадобилось это представление? — старик покосился на рыжего.
— Это не мне, а вам понадобилось, — человек, называющий себя Джо, чуть приподнялся, устраиваясь на скамейке поудобнее. — Видите ли. Мы обо всём договорились, даже об оплате. Но вы потребовали, чтобы я переиграл сюжет встречи, так как вам не понравилось её начало. В самом деле, оно не очень удалось. Простите меня, Мстислав Мануйлович, но у меня не было выбора. Вы категорически не хотели меня выслушать, и мне пришлось... Нет-нет, ничего такого. Просто некрасивая сцена. Пистолет, конечно, был лишним. Но вы не пускали меня в квартиру. А потом — на кухню.
— Я никого не пускаю к себе на кухню, — сказал Мстислав Мануйлович.
— Меня пускали, и даже без пистолета. Несколько раз. Я вам иногда нравлюсь как собеседник, и вы делаете исключение. Просто не в тот день. Но я и не хотел понравиться. А так — бывал я в вашем тайном святилище, бывал-с. Если не верите: у вас на полке для специй стоит Кант на немецком и рядом Лимонов. У Канта вид, будто он сидит в набитом троллейбусе рядом с пьяным мужиком. Морщит переплёт и всё пытается отодвинуться подальше от соседа. А Эдуард Вениаминович на него заваливается, заваливается... Под ножкой кухонного стола у вас "Прометей" Вячеслава Иванова девятнадцатого года, издательство "Алконост". Вы говорили, что Вячеслава Иванова цените, но не любите, а эта книжка идеально компенсирует дефект ножки. Это правда: стол стоит как влитой. На радиоприёмнике у вас лежит ракушка-каури и советские двадцать копеек тысяча девятьсот шестьдесят первого года, аверсом вверх. Как вы мне любезно сообщили, монета изготовлена из медно-никелевого сплава "нейзильбер". Пятьдесят восемь процентов меди, тридцать — цинк, остальное никель. Хватит?
— Хватит меня интриговать, — Сурин почесал лоб. — Кто вы такой и что вам надо?
— Я меньше чем никто, — рыжий криво ухмыльнулся. — Вдохните глубже, сейчас вы услышите то, что может удивить... У меня отрицательный статус в земной тентуре.
— Вы хотите сказать, нулевой? — очень ровным голосом уточнил Мстислав Мануйлович.
— Нет, именно отрицательный. Нулевой может быть у мёртвого, но его хотя бы помнят. У меня же в глобалке проставлен именно минус. Поэтому моё участие в этой жизни затирается быстрее, чем жизнь движется. Очень интересно это выглядит — с моей стороны, конечно. Я это называю лост-эффектом. Именно lost. Точное слово. Меня помнят, только пока я рядом и активно обращаю на себя внимание. В пределах видимости и слышимости. Недолгое отсутствие — и всё.
— Вас так наказали? — удивился Сурин. — Никогда не слышал ни о чём подобном.
— У меня особый случай. Я узнал кое-что, чего нам знать не полагается. Не так, как обычно. Не охотился за тайнами, не нарушал запретов... Чисто научным способом.
— Это невозможно. Они контролируют земную науку. Полностью, — сказал старик.
— Ну, теперь-то я в курсе. Но тогда Они допустили малюсенькую ошибочку. Оставили щёлочку. И так уж оказалось, что я... даже не я один... в неё влезли. Точнее, успел влезть только я. Остальных отшили на подступах. Щёлочку закрыли. А меня вот оставили в таком виде. Из каких-то своих соображений. Хотел бы я знать, из каких именно.
