Устинья, дочь боярская-2. Выбор

Сила вспыхнула, сила его сожгла. А я... я даже не осознала сразу происходящее, только одно твердо знала — не отдам!

Больше никого из близких своих, родных, любимых и любящих не отдам! Людям не отдам, смерти не отдам, пусть в свой черед приходит, а пока — мои они! И только мои!

Достало с меня горечи, и боли достало, и тоски звериной, наплакалась уж в келье монастырской, навылась. Теперь я многое сделать могу, против любого зла встану, не дрогну, никому любимых своих не отдам. Только с бабушкой поговорить надобно о случившемся. Вроде как и не должна волхва такое творить? Или могут они, только не все, и в тайне это сохраняют?

А ведь в той, черной жизни не бывало со мной такого. И Вареньки маленькой не было, и Дарёна ее не защищала, и не покушался никто, не было татя.

Меняется все?

Пусть меняется! Одно неизменно!

Никому я своих в обиду не дам! Пусть и не мечтают, вороги! На клочья порву, по полю разметаю! Жаль, не знаю я только, откуда этот разбойник взялся!

Может, и дознаемся когда?

Не до татя мне сейчас, на отбор скоро уж ехать, а уж что там будет?

Что-то помню я из той жизни, что-то новое будет, наверняка, а что-то и вспоминать придется.

Справлюсь. Не для себя — для них справлюсь. И сейчас я это твердо знаю.

* * *

— Царевич! Беда у Заболоцких!

Федор в одну сторону вскочил, одеяло в другую полетело, ногу впопыхах ушиб о половицу, выругался грязно, на Михайлу дикими глазами уставился.

— ЧТО?!

— Вроде как тать к ним забрался, да напал на кого. А боярышня Устинья его и того... убила.

Федор как стоял, так и обратно сел, хорошо еще лавка попалась крепкая, и не такие размахи выдерживала.

— Убила?!

Михайла картинно руками развел.

— Вечор татя в Разбойный приказ принесли. А уж чего там, как там — не сказывали мне подробнее, не царевич я, боярин Репьев и не поглядит на меня лишний раз. К боярину Заболоцкому сунулся — не попасть, спит он, и боярышня спит, ровно мертвая, холопья сказали, лекарством ее напоили опосля вчерашнего, и будить не велено, как проснется, так и ладно будет.

Федор на ноги встал, подумал пару минут.

— Одеваться мне подавай! Сам поеду, разузнаю, что да как.

Михайла затаенно улыбнулся, Федору помогать принялся. Того ему и надобно было. Сам-то он вечор к Заболоцким явиться не насмелился, а любопытно ж!

Что там Сивый? Хотя Сивый-то что — и так ясно, все он, лежит себе, в приказе Разбойном, тихо да ладно. Вопрос у Михайлы другой быть должен: где тот дурак попался?

И еще примешивалось новое, неожиданное.

Оказывается, не акая уж боярышня Устинья и беззащитная? И зубки у нее есть, и коготки? Другая бы завизжала, али в обморок какой упала, да тут бы и погибла, прирезал бы ее Сивый. Ему что?

Ему хоть Устинья, хоть холопка какая! Михайла б его потом убил, понятно, а Устинью не вернуть уже. А боярышня кричать не стала, сознания не потеряла.

Убила.

В спину, а все равно... сколько сил надобно, чтобы в живого человека ножичек-то воткнуть? Иные и в бою не могут, видывал Михайла таких, иных и жизни лишал. Ему оно всегда просто было, а выходит, что и Устинья — может?

Точно, его она!

Его и только его!

Такая ему и надобна, чтобы и смелая, и красивая, и умненькая... Михайла самого лучшего заслуживает.

Федька?

А что — Федька? Пусть себе живет, как живет, но без Устиньи, недостоин он боярышни. А покамест полезен — пользоваться им будем.

* * *

— Государь, — Борису тоже доложили, правда, не сразу, но кто ж знал? — Боярышня Заболоцкая, верно, в отборе царевичевом участвовать не сможет.

Борису мигом интересно стало.

— Отчего ж?

Боярин Репьев, который Разбойным приказом и ведовал, даже поежился чуточку под взглядом государевым.

— На подворье Заболоцких, государь, нынче ночью тать влез. Чего уж хотел — неясно, а только убила его боярышня Заболоцкая, и теперь лежит без памяти.

Борис даже и не удивился сильно. После того, что он о боярышне узнал, и удивляться странно было.

Могла ли убить — волхва?

Еще как могла, странно только, что ножом убила.

О волхвах Борис знал не слишком много, больше догадывался. Но Устинью он видел, и когда она аркан с него снимала, и в роще. Могла ли она убить?

И сам себе на вопрос ответил — могла, быстро, легко и без сожалений.

— И боярышня без чувств лежит?

— Да, государь.

— Ну так что же? Отложите покамест отбор, как боярышня опамятует, оправится, так сразу и начнем.

Боярин аж глаза вытаращил, не ожидал он от Бориса таких слов.

— Государь, не положено так-то... не по обычаю! Она ж теперь порченная, наверное, и скандал этот еще как обернется, невеста-то для царевича не такой быть должна, смирной да тихой?

— А ты, боярин, с Федором о том не говорил? — глаза у Бориса лукавые были, умные.

— Пытался, государь.

— И что же?

— Умывался как раз царевич, тазиком в меня кинуть изволил.

— У меня тазика нет, — Борис только вздохнул, сожалея об отсутствии такой полезной утвари приказать принести, да у трона и поставить... десятка три? — Ты подумай сам, боярин, Федька сейчас как ребенок у петушков на палочке, и хочется ему того петушка, аж свербит. Что с ребенком будет, когда ты уведешь его?

Боярин, у которого и законных деток шестеро было, и говорят, на стороне то ли пять, то ли еще поболее, только головой качнул. Детей своих он любил, возился с ними в удовольствие, и картину эту себе легко представил, даже поморщился от визга детского, истошного.

— Ты, государь, думаешь, когда мы ее на отбор не пригласим, так и царевич упираться начнет?

— Уверен. Погоди чуток, пусть боярышня в себя придет, на отбор приедет, получит Федька свой леденец, куснет от души, да и поймет, что булочки куда как вкуснее будут.

Боярин ответно заулыбался. А мудр у них все же государь.

Понятно, Заболоцкая эта царевичу не пара, но когда упрется мальчишка? И дело сделано не будет, и деньги потрачены, и Росса вся взбаламучена — ни к чему это, лучше сделать, как государь сказал. И то, другой бы приказал просто, а Борис по-человечески отнесся, старается он свои решения объяснять, полагает, что так и люди работать будут лучше. И боярин старается его доверие оправдывать.

— Во всем прав ты, государь. Так и сделаем.

— Сделай, боярин. Причину какую подходящую придумай, и все хорошо будет.

— Да, государь.

Боярин ушел, а Борис призадумался.

И отправить бы своего человека, разузнать, как и что, но и не надо бы внимания к Устинье привлекать. Ой, ни к чему.

Подождать придется.

Лучше он кое-что другое сделает.

— Как Федька объявится, пусть ко мне придет, — отдал он приказ.

Вот и ладно. Узнает он все из первых рук, и расспрашивать особо не придется.

* * *

Федору на тот момент тяжко пришлось. Его метлой гнали от комнаты боярышни, еще и шипели злобно, и глазами сверкали. Стоит себе старушка сухонькая, пальцем ткни — переломится, а метла у нее в руках. И машет так, грозно...

Федор больше от неожиданности остановился. Чего это — чтобы его метлой побили? Нет такого закона, чтобы царевичей метлой поганой бить и гнать!

— Бабка, ты чего?

Умнее как-то ничего и не придумалось. Агафья Пантелеевна подбоченилась.

— Ты чего тут носишься, оглащенный? Скажи спасибо — не побила!

— Да я... царевич я!

— А боярышня спит! Чего ты к ней ломишься, царевич?! Будить ее нельзя, это я тебе как на духу скажу! Али ты ей зла желаешь?!

Рассчитала Агафья все правильно, на последний вопрос Федор и ответил.

— Да я... нет, конечно!

— А коли так — не ломись к ней! Я сейчас дверку приотворю, в щелку посмотришь. Истерика была у нее, пришлось успокаивающим отваром отпаивать, вот и спит таперича. Сколько надобно проспит, потом проснется — спокойна будет.

— Вот оно что, — сообразил Федор.

Такое-то он и у родимой матушки в покоях видывал. Когда лекари требовали, чтобы поспала больная, сонным отваром ее поили, будить запрещали.

Федор назад и сдал. Не дурак же он?

— Может, Адама прислать?

Агафья поклонилась.

— Как угодно будет царевичу, а только я и его пока к девочке не подпущу. Пусть проснется сама, тогда и видно будет. Нельзя ее тревожить сейчас. Никак нельзя!

— Что случилось-то, бабка?

Федор и у боярина уж спрашивал, да только тот и сам мало знал. Тать, нож, Устинья, истерика — и все, пожалуй. Дарёна сейчас сама лежала, от страха отходила, Агафья и ее отваром напоила, да спать уложила. Возраст же!

Она-то волхва, ей многое нипочем, а Дарья — баба простая, ей каждый случай такой — считай, вырванный кусок жизни. Ладно уж, поговорит она с царевичем, пусть его. Не кричит он, ногами не топает, вот и она ругаться не станет.

— Ты, царевич, знаешь, поди? У Устиньи брат женился, и маленький у него уж есть.

— Не рановато ли?

Про свадьбу Федор знал от Михайлы, а про маленькую Вареньку уже нет, не интересовали его чужие дети.

— Нагуляли до свадьбы, вот родители и поженили их, — махнула рукой Агафья.

Федор хмыкнул, но говорить не стал ничего. И такое бывает, дело житейское. Обычно до родов женят, но всякое случается в жизни, не всегда и угадать удается.

— Маленькая с нянькой была, зубки резались у нее, ревела громко. Устя зайти к ним решила, тоже малышку понянчить.

— Зачем? — вот теперь Федор неподдельно изумлялся.

Нянчить?

Малышей?

Они же орут, пачкают, они ничего не понимают, и вообще... Фу?

Агафья на него посмотрела, как на недоумка какого.

— Любит Устинья Алексеевна с детками возиться. Поди, и своих хочет!

Федор тут же выпятил грудь и заулыбался, ровно ему алмаз какой подарили.

Хочет, конечно! От него! Да?

— А в комнате тать оказался, кажись, через забор махнул как-то, следов не нашли. Устя вошла, а гад на няньку ножом замахивается. Она закричала, тоже нож со стола схватила, да татя и ударила, удачно еще получилось, что насмерть. А с боярышней от такого нервный припадок случился. Сонным зельем мы ее напоили, да уложили, чтобы горячки не было. Женщина ж! Как такое пережить спокойно?

Вот теперь Федору и все понятно было, и ругаться не хотелось. Пусть бабка ее и дальше так хорошо охраняет, не от него, конечно, он-то в будущем муж Устиньин, законный, но... пусть пока постережет.

— А пройти, посидеть с ней рядом можно?

Агафья головой сурово качнула.

— Уж прости, царевич, хочешь — казнить меня вели на месте, а не пропущу. Ты ж не усидишь, знаю я вас, молодых-горячих, начнешь ее за руки хватать, али поцеловать попытаешься.

Уши у Федора краснели медленно, но неотвратимо.

— Это...

Угадала Агафья без всякого зеркала волшебного и дара предвидения, да и чего тут угадывать, не первый такой дурачок на нее смотрит, авось, и не последний?

— Вот. А ее будить сейчас никак нельзя. Понимаешь? Совсем никак, не то хуже потом будет!

Федор только вздохнул, еще раз посмотрел в щелочку на Устинью.

Девушка лежала на боку, подложив руки под голову, коса длинная на пол спадала, на личике выражения менялись. Вот увидела что-то плохое, нахмурилась, шевельнулась, потом лоб разгладился, на губки улыбка набежала, и вся она такая стала, на ангела похожая...

Только облизываться и осталось.

— Ты ее постереги, бабка.

Серебряный рубль Агафья с достоинством приняла, даже поклонилась.

— Ты уж прости, царевич, когда не так сказала чего, а только девочку я защищать буду.

Федор и не возражал. Гнев улегся.

Но в разбойный приказ он еще съездит, разъяснит там боярина Репьева. Пусть объяснит, как у него тати по столице бегают невозбранно? А?!

* * *

День прошел, хлопотами наполненный, вечер уж наступил, когда Устинья глаза открыла, потянулась. Агафья тут же рядом оказалась, на внучку поглядела пристально. Вроде и обошлось?

— Устенька, очнись, внученька...

— Бабушка?

Агафья Пантелеевна внучке лоб пощупала.

— Нет у тебя горячки, хорошо это.

— Нет... с чего горячка?

— Не помнишь ты ничего? Устя?

Тут-то Устинья и вспомнила. И татя, и огонь черный, и действия свои, и застонала в голос, не сдерживаясь уже.

— Оххх!

— Считай, вечер уже! Почти сутки ты без сознания лежишь, и я тебя добудиться не могла. Уж и царевич приезжал, и из Разбойного приказа людишки наведывались. Боялась я, не опамятуешь ты до завтра, а ежели б горячка началась, то и вовсе надолго это.

— Завтра? Ах да, завтра же на отбор ехать...

— Сил ты много потеряла, внучка. Расскажешь, что случилось?

— Не слушает нас никто? Нет рядом ничьих ушей?

Агафья на всякий случай дверь проверила, засов задвинула, к правнучке подсела.

— Тихо-тихо говори, Устенька.

Устя и рассказала.

И о страхе своем безумном.

И о том, как огонь в ней вспыхнул.

И как упал к ее ногам тать ... она уж потом сообразила нож в него воткнуть, опосля кричать о помощи. Ежели б не нашли в нем ничего, заподозрили б неладное. Агафья слушала, вздыхала, потом Устю по голове погладила.

— Все ты верно сделала. Не казни себя.

— И не собиралась я казниться да каяться, и на исповеди не упомяну, не в чем мне плакаться. Не жалко мне татя, не понимаю я, как и что сделала.

— Неужто не задумывалась ты? Лекарство и яд — суть одно и то же. Кто лечить умеет, тому и убить под силу. И... в то же время, не можем мы этого сделать.

— Почему?

— Потому что в глазах Матушки каждая жизнь — ценность. Мы ее оберегать созданы, а не лишать, лелеять, не карать.

— А вот так, как я?

— Потому и слегла ты. Выплеснула всю силу в едином порыве... когда б Матушка тебе свой знак не дала, когда б не ее благоволение, ты и умереть могла бы.

— Зато Дарёна жива. И Варенька.

— Вот. Не за себя ты дралась, за други своя жизни не пожалела. Так-то еще можно. И молода ты пока, не закостенела, нет для тебя наших правил.

— А... еще смогу я так?

— Не ведаю, Устенька. Никогда я о таком не слышала, не видывала. Может, в летописях и есть такое, про то Добряну расспросить надобно, но не завтра это будет. Первый отбор завтра, внизу люди от царевича дежурят, когда не опамятуешь ты ко времени али вовсе заболеешь, перенесут его. Но сейчас-то я смотрю, не надо будет этого делать?

Устя ресницы опустила.

— Не надобно переносить ничего, пусть так царевичу и доложат. А... что ты сказала? Что люди говорят?

— Что разбойник на подворье забрался, да в детскую попал. Что защищалась ты, вот нож и схватила... туда и дорога негодному. Это какой-то... Сивый. Государь приказал, так мигом розыск учинили, узнали и кто, и что, и зачем приходил. Его вроде как разыскивают, холоп то беглый, хозяина убил, деньги украл, разбойничал.

— И что его к нам занесло?

— Мало ли как бывает? Свадьбу играли — мог он подумать, что поживиться чем удастся.

— И такое могло быть. Царевич не являлся?

— Приезжал, сказывал, что без тебя отбор не начнется. Крепко в тебя он вцепился, Устенька.

— Да пропадом бы он пропал, — честно сказала боярышня. — Бабушка, а ты мне ничего рассказать не хочешь о Захарьиных? Не успели мы ранее поговорить, а надобно!