Квинт Лициний 3

На этом завод храбрости у Мелкой закончился, и она замерла напротив, следя за мной напряженным взглядом.

— Предо мной лежит котлета, — замурлыкал я, — я люблю ее за это.

Откусил и заурчал, испытав восторг от совпадения идеального с реальным. Был, был у меня котлетный эталон, заданный невесть кем на заре детства и с тех пор свято хранимый в моей внутренней палате мер и весов. Это был как минимум он. Я испытал момент истины и воспарения духа.

— Божественно, — промычал с набитым ртом.

Лицо у Мелкой дрогнуло, расслабляясь, и она с азартом заработала вилкой.

— Любите жизнь, и она полюбит вас в ответ, — прокряхтел я, расстегивая пуговицу на рубашке. Потом добавил: — Бесподобно. Теперь главное — не ленись готовить на себя одну. Себя надо любить. Если ты не любишь себя, то как ты полюбишь кого-то другого?

После небольшой, на полтарелки, добавки я впал в благодушие. Даже подслушанная часом раньше по "Радио Израиля" новость об уничтожении высадившейся на побережье группы палестинских террористов уже не очень волновала меня. Да и в любом случае, террор — это не наш путь, не о чем тут жалеть...

Чай мы уволокли в комнату и расположились у подножия дивана, прямо на ковре. Мелкая привалилась к моему плечу и, судя по блуждающей улыбке, не очень-то вслушивалась в переживания дикторов по поводу возможной победы "левых" на воскресных выборах во Франции.

"Вот и правильно, — думал я, легонько почесывая ей темечко, — вот и верно. Пусть дом напитается доброй памятью, ей потом будет легче здесь одной".

— Ты куда? — встревожилась Мелкая, когда я встал и направился в прихожую.

— Маме отзвонюсь схожу. Я же так и не предупредил.

— Ты... Ты еще вернешься?

— Обязательно, — сказал я серьезно и повторил: — Обязательно вернусь.

У телефонной будки на Пяти Углах толклась небольшая очередь. Когда нагретая множеством дыханий трубка дошла до меня, я был готов к непростому разговору.

— Мам?

— Ну, ты где застрял, Дюш? Полдесятого! — В мамином голосе звенела тревога.

— Мам... Я сегодня не приду... — Я все же смог уронить эту фразу в трубку.

Наступила тишина. Я перевел дыхание, а потом нарушил мертвое молчание:

— Очень надо... И поверь, это не то, о чем ты сейчас думаешь. Я мог бы что-то придумать и даже найти, кто это подтвердит, но не хочу. Просто очень надо.

— Это... Это опасно? — наконец заговорила мама.

— А! Нет, конечно! — воскликнул я с облегчением. — Ничего предосудительного. Честно. Сейчас пойду спать.

— Тогда почему бы тебе не сказать мне все как есть? — Вот теперь в мамин голос густо набилось грозовых ноток.

По моим губам скользнула легкая улыбка: слава богу, не слезы, а уж женский скандал я как-нибудь перетерплю.

— Тогда твоя фантазия получит отправную точку и развернется во всю свою безжалостную ширь. Мало не покажется никому, и тебе в первую очередь, — пояснил я свою позицию.

— Ну, Дюша! — Мне даже показалось, что я услышал, как она притопнула ногой. — Я же изведусь тут одна! Так нельзя!

— Представь, что кому-то сейчас хуже...

Мама немного посопела в трубку, потом мстительно уточнила:

— Если завтра с утра позвонит твоя Тома, что ей передать? Где ты?

— Уехал пораньше на олимпиаду, на город, — спокойно ответил я.

Мама чуть слышно ойкнула.

— А завтрак?!

— Накормят, напоят и спать уложат, — попытался я ее успокоить, — а утром — в обратном порядке. Мам... Ну, не волнуйся ты так... Со мной все хорошо, просто я взрослею. У меня будет все больше и больше своих дел. От этого никуда не деться.

— А мы с папой что, будем издали смотреть, да?!

У меня екнуло где-то под дыхом. Я прислонил лоб к холодному стеклу. Вдохнул. Выдохнул...

— Да. Будете.

ГЛАВА 7

12 марта 1978 года, утро, воскресенье

Ленинград, 10-я линия Васильевского острова

Пожилое здание бывших Бестужевских курсов, а ныне — матмеха, напоминало махнувшую на себя рукой женщину в летах, поверх былой красоты которой легла, ничем не маскируясь, грязная печать времени. Все, все буквально молило о капитальном ремонте: и отваливающаяся кусками лепнина фасада, и безнадежно разломанный купол обсерватории, и сколотая на полах плитка.

Скоро так оно и случится: не пройдет и года, как этот старый дом действительно начнут перестраивать, а факультет вывезут в Петродворец, на свежий воздух и загородные просторы. Странно, но заведению на пользу это не пойдет — лучшее у него уже случилось.

Хотя... Кто теперь это может знать наверняка?

Я скинул куртку в гардеробе, что делил подвал с вычислительным центром факультета, и пошел наверх.

В разогретом старинными батареями воздухе витал, раздражая обонятельные рецепторы, старый знакомец.

"Это все из-за снега", — понял я.

Это он прокрался сюда на подошвах, разошелся темными лужицами поверх щелястого паркета, а затем воспарил, вытянув из престарелого дерева тяжелый запах влажной половой тряпки и мастики.

Под высокими сводами вдоль длинного узкого коридора гулял негромкий многоголосый шумок — олимпиадники маялись в ожидании. Кто-то кучковался, вспоминая каверзы предыдущих лет, кого-то по последнему кругу накачивали учителя и немногочисленные мамочки-энтузиастки. Большинство же просто слонялось вдоль стен, изучая расписания занятий с таинственно-манящими названиями предметов и стенгазеты курсов.

Я остановился у ближайшей и ознакомился с немудреной виршей:

Важней, чем функторы и кольца,

Три толстых тома Фихтенгольца.

Чуть ниже было еще одно стихотворение:

Раскинулось поле по модулю пять,

Вокруг интегралы стояли.

Студент не сумел производную взять,

Ему в деканате сказали:

Анализ нельзя на арапа сдавать,

Профессор тобой недоволен,

Изволь теорему Коши доказать,

Иль будешь с матмеха уволен.

Я усмехнулся и двинулся дальше, ища нужную аудиторию.

— Дюха? — Кто-то сильно хлопнул меня по плечу.

Я развернулся, невольно потирая пострадавшую часть тела.

— О, Валдис! Привет.

Бывший одноклассник смотрел на меня сверху вниз с веселым изумлением:

— А ты что тут делаешь?

— Да... Вот... На город прошел, — широко развел я руками, изображая полное недоумение случившимся.

— Ты?! — Он похлопал белесоватыми ресницами.

— Ну, а что? — пожал я плечами. — Все, кто потолковее, ушли в матшколы после восьмого, а вы же на город напрямую выходите, по итогам внутришкольных соревнований. Так что на районах у старших не то чтобы сплошь Ферма и Гауссы. Я там даже первое место занял, по девятому классу.

Валдис откинул голову и громко заржал в потолок, словно услышал смачный анекдот.

Понимаю. Еще год назад мы сидели за одной партой на математике, и мой уровень того времени он представляет. "Звезд с неба не хватает", — это еще мягко сказано.

— Да, оскудела без меня земля! — с оттенком самодовольства констатировал он и попытался повторить свой фирменный фокус с рукопожатием.

"А вот обломись", — мстительно подумал я.

Почти год подкачки для меня даром не прошел: мы немного попыхтели, пытаясь пережать друг друга, потом Валдис недоуменно хмыкнул и отпустил мою кисть.

— Ну ладно, живи, — бросил в легком замешательстве.

— Как сам? — поинтересовался я, тихонько шевеля ноющими пальцами. — Школа новая как?

— Отлично! — важно кивнул он. — Теорию множеств и теорию делимости прошли, комбинаторику сейчас дают.

— А... Теория графов, теорема Рамсея. Понятно, — сладко улыбнулся я изумлению Валдиса. — Я тоже почитывал.

— Врешь, поди. Ну-ка, сформулируй теорему Рамсея.

— Да все просто, — отмахнулся я. — В океане хаоса всегда плавают зерна порядка. Этот мир устроен так, что полный беспорядок невозможен.

Валдис весело ткнул в меня пальцем:

— Во! Я же говорю, брешешь. Там, чтоб ты знал, формулируется так: для любых натуральных чисел любой достаточно большой полный граф...

Я замахал руками:

— Верю, верю! Верю, что знаешь эту формулировку. А теперь просто остановись и подумай, не говорим ли мы об одном и том же разными словами.

Взгляд Валдиса, расфокусировавшись, поплыл. Мне на миг показалось, что я физически ощутил, как его мозг скачком вышел на полную рабочую нагрузку. Прошло секунд пять, и он отмер:

— Так... Ну, в принципе... Да, — подвел он черту под размышлениями, — любая достаточно большая структура обязательно содержит упорядоченную подструктуру. Ты, получается, прав.

— Угу, — кивнул я. — Вопрос лишь в том, насколько большой должна быть структура, чтобы в ней сама собой возникла подструктура определенной организации.

Он впервые посмотрел на меня без смешка, с интересом:

— Это ты хорошее объяснение нашел, нам сложнее дают. Формально.

— Сложно объяснить просто. Просто объяснить сложно.

— Где прочел-то?

— Да... как-то все сам, — соврал я. Или не соврал? Тут уже черт ногу сломит, где мое понимание, а где все еще заимствованное. — А как будет проходить тур, знаешь?

— Все элементарно, — быстро переключился он, — четыре часа на семь задач. Сначала загонят в аудиторию, где будет четыре задачи попроще. Решаешь три или четыре — переходишь в следующую, где три задачи посложнее. За каждую решенную задачу — один балл. Сдаешь листок, решения сразу при тебе проверяют, могут задать уточняющие вопросы.

— Ага... — протянул я, соображая. — А сколько на всесоюзную отберут, не знаешь?

— А ты на всесоюзную собрался поехать? — Он опять развеселился, и на мне скрестились заинтересованные взгляды окружающих.

— Ну, уж и помечтать нельзя... Понятно, что будет непросто.

Конечно, я лукавил. Но лишь отчасти. На самом деле не все у меня на районном туре пошло гладко. Впервые я столь явно ткнулся носом в различия между знаниями и умениями. Да, знаю я много. Пожалуй, по общей эрудиции уже обошел профессоров этого почтенного заведения, не говоря уж о глубине проникновения в некоторые специализированные области теории чисел. Однако одно дело знать, а другое — уметь этими знаниями оперировать. На олимпиадах проверяется не начитанность, а умение генерировать нестандартные идеи из простых подручных материалов. А вот здесь у меня было слабое место — моей мысли катастрофически не хватало врожденной изворотливости. А еще сильно мешала та самая обширность знаний. В некоторых задачах я сразу видел решения, но методами, далеко выходящими за курс не только школы, но и института. И львиную долю времени тратил потом на то, чтобы решить их способами, не требующими такого глубокого знания математики. Воистину многие знания — многие печали.

Мы остановились перед дверью, где ждали обладателей фамилий от "М" до "Т".

— Ну, мне сюда, — сказал я, — давай, удачи тебе, — и подмигнул. — Встретимся во второй аудитории.

Валдис хмыкнул и еще раз прихлопнул меня по плечу, уже заметно заботливее:

— И тебе того же. — Подумал и добавил: — Перепроверяй решение тщательно, ты ж рассеянный. Вечно забываешь что-то существенное дописать.

Дверь распахнулась, и поток вихрастых мальчишек втянул меня в аудиторию. По студенческой привычке я взобрался на верхотуру. Жесткая деревянная скамья, выцарапанные на парте надписи, полукруг уходящих вниз рядов, громадная темно-коричневая доска на блоках... Я расслабился, улыбнувшись. Родная атмосфера!

В аудиторию зашел молодой, но уже бородатый преподаватель, и шумок начал стихать. Открылась доска с условиями первых четырех задач, и время пошло. Воцарилась сосредоточенная тишина, лишь изредка прерываемая чьим-то мучительно-глубоким вздохом или скрипом скамейки.

"Поехали... Мне надо стать первым. Я не просто хочу на математическую олимпиаду в Лондон — мне туда надо. Другого надежного способа отправить ряд писем в Рим, Лондон и Вашингтон у меня не будет еще долго, поэтому, если понадобится, я смухлюю... Но очень не хотелось бы к этому прибегать". — И я собрался.

"Пятизначное число делится на сорок один. Докажите, что любое пятизначное число, полученное из него круговой перестановкой цифр, также делится на сорок один".

"Так. Так. Так. Это вроде бы несложно. Пусть эн — исходное натуральное, его пять цифр — икс один, икс два, икс три, икс четыре, икс пять... А теперь круговая перестановка..."

И я склонился, покрывая лист недлинным, в несколько строчек, доказательством. Вот и все — теоремка доказана. Вспомнил наставление Валдиса и тщательно перепроверил решение.

Покосился на часы — прошло лишь пятнадцать минут. Отлично, следующая: "Какое максимальное количество равносторонних треугольников может образоваться на плоскости при пересечении шести прямых".

"Раз равносторонние, то должны быть параллельные линии. — Я быстро начертил решетку, получающуюся при пересечении трех пар параллельных линий. — Четыре треугольника... Шесть... О! Если считать вложенные, то восемь. Звезда Давида получается".

Я еще чуть поиграл с линиями и остановил себя. Надо не нарисовать, а доказать, что это число — максимально возможное. Задумчиво постучал кончиком авторучки по зубам. А ведь это — комбинаторика.

И я начал записывать:

"Для построения одного треугольника нужно три разных прямых. Берем три таких прямых, образующих при пересечении равносторонний треугольник, а, бэ и цэ. Рассматриваем классы прямых: A, Бэ, Цэ — классы прямых, параллельных прямым a, бэ и цэ, а также класс Дэ — прямые — не параллельные ни a, ни бэ, ни цэ..."

Через три часа я, окрыленный успехом, расслабленно спускался из аудитории. Первый! Я первый сдал все семь задач и получил все семь баллов. Это было непросто, но приглашение на отбор на всесоюзную олимпиаду теперь лежало у меня в кармане. Меня просто не могут не пригласить на следующий тур, и это — хорошо.

"Странно, — думал я, сбегая по лестнице, — очень странно. По идее, на городском этапе задачи должны быть сложнее, чем на районном, а они дались мне легче. Результат тренировки? Хорошо бы. Но через две недели все равно придется попотеть: устный тур! Первый предметный разговор с математиками... — И я заранее взопрел, ощутив себя презренным самозванцем, что покусился на святое. — А ведь могут и валить начать... Явился неизвестно кто непонятно откуда, и теперь из команды надо выкинуть хорошо известного участника. Готовься, Дюха..."

Лестница в очередной раз извернулась, подстелив мне под ноги последний свой пролет. Ниже открылся малолюдный факультетский вестибюль с высокими окнами-арками и темным сводчатым спуском в подвал.

Спустя пару минут, удовлетворенно насвистывая тему из "Крестного отца", я поднимался из гардероба. В вестибюле все было по-старому: тот же неяркий уличный свет сочился сквозь окна, и маялись в ожидании своих чад все те же мамаши. Появилось лишь одно новшество — характерный полупрофиль у подоконника напротив.

"Фолк! — Узнавание пришло тугим нокаутирующим ударом. — Синтиция Фолк!"

Я замер на ступени с приподнятой ногой. Негромкий мой свист прервался на полуноте. Каким-то чудом это не привлекло внимания оперативницы ЦРУ.

"А ведь могло бы", — запаниковал я, медленно-медленно отступая вниз, в полутьму.