Жнецы Страданий. Книга первая

Обережники не давали обета безбрачия, что за нелепица! И бывали среди Осененных счастливые пары. Редко, но бывали. Даже ратоборцы и те, случалось, имели семьи. Но сложно жить с воем, который постоянно в пути, который месяцами не переступает порога родного дома. Трудно осесть в четырех стенах колдуну, ремесло которого — смерть, а жизнь — странствие в ночи. Целителям счастливилось чаще. Но в креффате, тут — в Цитадели — нет места семье, детям... Ихтор знал это, однако сердце, очерствевшее за годы наставничества, вдруг явило себя живым и чувствующим, тоскующим.

И эта девушка, обмиравшая и красневшая, едва он приближался к ней, дрожавшая от ужаса перед его обезображенным лицом с пустой глазницей, эта девушка вдруг напомнила ему о том, что когда-то (очень давно) и он был другим, способным на сострадание, на любовь.

От этих мыслей душа завязывалась в узлы. Потому что застенчивую Айлишу ждало то же самое, что и каждого выуча Цитадели, каждого креффа: душевная черствость и горькое осознание долга, который со временем станет превыше собственных желаний.

Ее чистый горячий огонь ждало медленное угасание. А Ихтор вдруг понял, что ему больно это наблюдать. Хотелось сохранить ее такой — стыдливой, улыбчивой, излучающей тепло, хотелось назвать своей. Но нельзя. Никак нельзя. Да и девушка стеснялась, дичилась, тряслась, как овечий хвостик, а он не хотел принуждать силой. Ждал, когда войдет в пору и ум. Может, тогда разглядит за уродливой личиной его душу, которая, видят Хранители, не была такой уж черной.

Ихтор сам не заметил, как, удрученный этими мыслями, оказался, наконец, в том крыле Крепости, где жили выученики целителей. Дверь одной из келий оказалась приоткрыта, а на полу...

Лекарь все же сорвался на бег.

На каменных плитах, неряшливо облаченная в коричневое одеяние лежала Айлиша — волнистые волосы облепили потный лоб, а кожа у нее была как первый снег. Белая и такая же холодная. Опустившись на колени, крефф рванул завязки девичьей рубахи и приложил ладонь к едва заметно вздымающейся груди. С пальцев заструилось бледно-голубое сияние. Прикрыв глаза, Ихтор прислушивался к тому, что являл ему Дар и лицо обережника деревенело.

Отняв руку от бесчувственного тела, целитель рывком поднял послушницу и, тяжело ступая, понес прочь. На выходе размеренно шагавшего креффа встретила Бьерга.

Колдунья усмехнулась, вынула изо рта неизменную трубку и поинтересовалась:

— Куда это ты ее тащишь? Сеновал-то у нас за конюшнями, — и выпустив струю дыма, усмехнулась.

— На сеновале она уже побывала, — зло выплюнул Ихтор. — Пропусти.

Но вздорная баба и не подумала отступить. Наоборот подошла ближе и заглянула в меловое лицо послушницы:

— Уж не та ли это девка, которую так расхваливала Майрико? — выгнула бровь колдунья и, дождавшись кивка, взяла Айлишу за безвольно висящую руку. — Вот так оборот...

Черные глаза прожгли целителя:

— Тащи в мой покой, а потом Майрико приведи, — приказала Бьерга и пошла в Цитадель.

— Зачем к тебе? — донеслось ей в спину.

Наузница остановилась, сделала глубокую затяжку и ответила:

— Затем, что я вас, голуби мои, сейчас всех троих выдеру.

Ихтор зло плюнул, обошел Бьергу и, опережая ее на несколько шагов, устремился на верхний ярус Крепости, к покоям креффов. Оказавшись перед дверью, за которой располагались комнаты старшей наставницы, он на мгновение замер, и только когда из-за спины донеслось: "Не бойся, на зачарованная", — толкнул створку плечом и ввалился внутрь.

Пока обережник устраивал свою ношу на широкой лавке, Бьерга доставала из сундука чистые холстины.

— Хватит уже козлом вокруг нее прыгать! — не выдержала колдунья. — Зови Майрико и воды из мыльни принеси.

Мужчина вышел, обеспокоенно посмотрев на приготовления колдуньи. Та рвала холстину на тряпки и думала о чем-то своем. Лишь по ожесточившемуся лицу можно было понять, что думы эти — ой, какие безрадостные.

Когда дверь за целителем закрылась, Бьерга отложила тканину и подошла к девушке. Смуглая рука скользнула по животу послушницы, даря утешительную ласку:

— Эх ты, дуреха, — горько прошептала женщина. — Сколько ни учи вас, одна беда — никакого толку...

Обережница вздохнула. А через некоторое время дверь покоя снова распахнулась и на пороге появилась бледная Майрико с вытянувшимся лицом. В одной руке она держала деревянное ведро, до краев полное холодной воды, а в другой холщовый мешок с травами. Впрочем, верстовым столбом стояла она недолго, потому что получила тычок в спину и вошла внутрь, пропуская идущего следом мрачного, словно Ходящий В Ночи, Ихтора. Тот бухнул на пол бадью с кипятком и выжидающе уставился на хозяйку комнатушки.

— Ну и кто говорил мне, что эта не наблудит? — зашипела старшая наставница.

— Что-о-о? — опешила целительница.

— Ты мне бревном не прикидывайся! Вроде не старая еще — забывать, чего девке между ног суют, чтобы пузо росло. Или думаешь, твоему цветочку ветром надуло? — продолжила гвоздить словами колдунья.

— Она — непраздная? — помертвела Майрико.

— Она да. А вот ты, дура, еще какая праздная! Совсем очумела? Ты почто настойку ей не давала, как всем, а? Ополоумела на радостях, ученицу с таким Даром заимев? Где твои глаза были, когда она дите прижила? Ну, говори! — наступала на пятящуюся собеседницу Бьерга.

— Я им всем настойку даю! — рявкнула целительница, которой надоел несправедливый натиск. — А у этой соплюхи и краски еще толком не наладятся, то есть, то нет! Какая ей настойка? Чтобы кровью изошла? И потом, в прошлом месяце были краски! Я проверяла. Кто ей брюхо нарастил, знать не знаю. Не с собой же мне ее спать класть, чтобы от дурости уберечь!

— Прибить бы стервеца... — вздохнул голос Ихтор.

— За что? Что не ты первый ягодку сорвал? — съязвила Бьрга.

— За то, что она — тут, без памяти. А этот гаденыш — ни ухом, ни рылом! — с глухим гневом в голосе ответил крефф.

— Дурак! — покачала головой наставница колдунов, — если бы ее против воли потискали, Майрико бы узнала, следы не скроешь. Тут другое. По любви у них все вышло. Сам посмотри.

Мужчина подошел к едва дышащей девушке, провел рукой над животом, и снова от пальцев заструилось едва заметное голубое сияние, оно просачивалось в тонкое тело и пробегало по нему инистыми огоньками. Целитель замер, чутко прислушиваясь к ведомому только ему. Майрико смотрела пронзительно, подавшись вперед.

Свет, льющийся от пальцев лекаря, наконец, рассеялся, и Ихтор тихо сказал:

— Сын у нее. Права ты, Бьерга, по любви зачали. По большой любви. Богами ребенок дареный.

— И что теперь? — холодно спросила наставница Айлиши. — Будем рубашонки детские шить всем креффатом?

— Ныне же начнем, — глухо ответила ей колдунья. — Родит она к зноеню. А вот дозволить ей это или нет — решать нам.

— Нельзя ей рожать, — покачала головой Майрико.

— Это ты как баба или как крефф говоришь? — сузила глаза Бьерга. — Девка она хоть и болезная, но и не таким выносить помогали.

— Как крефф говорю, — отрезала целительница. — На кой она нам сдалась — брюхатая? На девять месяцев Дар заснет, а когда она родит да кормить начнет, вся сила через молоко будет уходить, чтоб ребенок окреп. Да и потом на три-четыре года, почитай, она бесполезна. А там неизвестно, захочет ли на выучку вернуться...

— Не захочет, — подал голос Ихтор. — Дар ее велик, а умом — курица. И свой цыпленок ей дороже чужих будет. Лечить, может, и продолжит, но как знахарка деревенская.

— И не будет у нас креффа... — задумчиво подытожила Бьерга.

Повисла тишина. Обережники приняли решение. Действовать теперь следовало быстро, пока девчонка не очнулась. Знала бы Айлиша, что сейчас решается ее судьба! Но Хранители милостивы. А, может, слишком жестоки. И пелена беспамятства не отпустила рассудок девушки...

— Майрико, — разорвала тяжелую тишину Бьерга. — Давай. Знаю ж, в твоей котомке все есть. И сонного не забудь. Нечего девке душу бередить. Плод вытравим, и знать ничего не будет.

Целительница кивнула, а в голубых глазах промелькнула неприкрытая грусть. Ихтор глухо отозвался:

— Не дело все ж таки за нее решать. Что, если прознает?

— Не прознает, коли ты язык за зубами держать будешь, — огрызнулась колдунья. — Не рви душу! Да, зло творим. Но так и не впервой ведь. Сам знаешь, отринет она Дар. Как талый снег в землю уходит, так и она уйдет в материнство. А нам крефф-целитель нужен! Вон, к Нэду сегодня утром опять из города приехали, Осененного просят. Где он им его возьмет, если наши выучи будут у люлек сидеть да носки вязать? Тебя отправит? А детей учить кому? Майрико с Рустой? А когда ты загнешься, и снова за обережником пришлют? Эту дурищу с младенцем на руках к ним отправишь? Головой-то думай.

— Я думаю! Но если прознает?

— Не прознает! — отрезала Бьерга. — Я живых не могу зачаровывать, а ты вот сейчас все умения приложишь, чтобы ничего у ней в памяти не осталось.

— Вы ж сами бабы, — изумился Ихтор. — Должны понимать — с ее Даром, как ни зачаруй, вспомнить может. А когда вспомнит...

— Когда вспомнит и если вспомнит, тогда и решать будем, — глухо сказала Бьерга. — Вот, носились с ней, берегли. И, гляди, как обернулось все. Пора и ей взрослеть да в ум входить. Не то время сейчас, чтобы сопли подтирать. Еще лет десять назад я бы сама к Нэду пошла и потребовала дуреху эту отпустить, и он отпустил бы да еще б молельника приволок, чтоб по-людски все. А теперь иначе. Гляди, Глава прознает, не только послушников сечь заставит, но и вас троих: и тебя, и Русту, и Майрико. А, может, и дурищу эту, чтобы без всякого колдовства скинула.

Мужчина покачал головой, но спорить больше не стал. Тем временем Майрико достала из своего мешка два кувшинца.

— Это чтобы скинула, — поставила она один на сундук. — А это, чтобы заспала все, — второй сосуд утвердился рядом с первым.

Бьрга кивнула Ихтору, отдавая молчаливый приказ. Обережник подошел к ложу и провел над головой девушки рукой. От ладони полилось мертвенное сияние, просачивающееся под кожу, под сомкнутые веки юной целительницы.

Миг, другой и Айлиша будто задеревенела. Не билась жилка на шее, не трепетали ресницы, не вздымалась грудь. Казалась спящая мертвой.

— Зачаровал на славу, — проворчала колдунья. — Как теперь ее поить-то?

Нахмурившись, Бьерга налила в плошку с тонким носиком отвар, подошла к девушке и с недоумением ее оглядела.

— Нос что ли зажать?

— Отойди. Дай сюда! — оттолкнул ее Ихтор. — Совсем уж ошалела на старости лет.

И, отобрав у наузницы миску, присел на край ложа, поднял лежащую на нем послушницу, пристроил ее безвольную голову на сгибе руки и мягко подул на лоб, что-то прошептав.

По лицу девушки пробежала едва заметная дрожь, а потом бескровные губы приоткрылись, и обережник прижал к ним плошку с отваром, вливая его едва не по капле. Потом снова шептал, снова дул на холодный лоб и Айлиша делала трудный болезненный глоток. И опять все начиналось сначала.

Покуда Ихтор поил выученицу, Бьерга утащила Майрико к окну.

— Ты это видела? — лицо колдуньи в этот миг выглядело особенно молодым, оживленным и глаза горели от возбуждения. — Первый раз лицезрю, чтобы он так о ком-то пекся. Влюбился что ли?

— Видела, — кивнула целительница. — Не влюбился. Не умеет он любить. Разучился. Блажь это.

От перешептываний женщин отвлек стон. Лежавшая недвижимой до сего времени Айлиша, испив отвара, забеспокоилась на ложе, забилась, а потом вдруг выгнулась дугой, распахнула глаза и застонала, да так надрывно и пронзительно, что сердце заходилось.

— Вот и все, — просто сказала Майрико и шагнула к девушке. — Отойди. Чего ты тут не видал? — шикнула она на Ихтора, и тот послушно отступил, вставая в изголовье.

Это длилось вечность. Айлиша горела, металась, хрипло стонала, комкала потными ладонями простыни. Мужчина отвернулся.

Целительница с колдуньей выбились из сил, меняя тряпки, коими обтирали девушку. В комнате повис острый запах крови. Однако мало-помалу выученица успокоилась, перестала скрести ногтями сенник, перестала открывать рот, словно выброшенная на берег рыба, и затихла.

Бьерга прошептала:

— Вот и сделано дело. Теперь только прибраться.

Пока Майрико обмывала послушницу, вздевала на ослабшее вялое тело сухую рубаху, Ихтор спешно менял простыни, не глядя швырял окровавленную ткань в опустевшее ведро. Колдунья же открыла ставни и впустила в душный покой прохладу осеннего утра.

Глядя на шумящие внизу сосны, крефф колдунов читала заговор и кропила кровью из разрезанной ладони разбивающийся о стену ветер. Как бы ни покинул младенец чрево матери, но душа его не останется неприкаянной. Безгрешное дитя упокоят, дав возможность рано или поздно снова возвратиться в мир.

Когда бесчувственное тело — обмытое и переодетое — снова положили на чистые и сухие простыни, Майрико кивнула Ихтору:

— Наведи дремоту посильнее. Пусть до утра завтрашнего не очнется. Авось заспит все и не вспомнит никогда.

Целитель наклонился к послушнице и что-то зашептал ей на ухо. Через пару оборотов Айлиша улыбнулась, стала дышать спокойно и ровно, а на бледные щеки вернулся румянец. И только судорожные полувздохи-полувсхлипы, иногда вырывавшиеся из груди, выдавали пережитое. Через эти-то вздохи крефф вдруг расслышал тихое:

— Тамир...

— Ах, вот кто... — горько покачал головой Ихтор.

Захотелось пойти и отыскать мальчишку. А потом долго и с упоением колотить, вбивая в глотку зубы. Но в душе целитель понимал: эта ярость пустая. И не ярость вовсе, а так — обида, уязвленная гордость, что ему предпочли неуклюжего дряблого паренька, ничего толком не умеющего и из себя не являющего. За долгие годы службы в Цитадели крефф научился владеть собой и, по чести сказать, научился неплохо. И ныне эти умения особенно пригодились.

Бьерга с затаенной настороженностью наблюдала внутреннюю борьбу мужчины. Она видела, как одеревенела его спина, как застыл взгляд. Уж не надурил бы чего...

— Ихтор... — негромко позвала колдунья. — Охолонись. Он — теля неразумное. Не тронь парня.

Мужчина коротко кивнул.

— Поклянись Ихтор, — тихо сказала Майрико. — Никто об этом проведать не должен. Дети они, глупые дети. С собой не совладали. Пусть идет, как шло.

Крефф молчал. Только на щеках перекатывались желваки. Женщины правы. Можно из чрева вырвать новую жизнь, но вот любовь из сердца вырвать ни у кого не получится. Однако же молодость и глупость проходят. Как и первая любовь. Тамиру скоро ехать с наставником по погостам, и пропадет он на целое лето. А юное чувство пылкое — горит жарко, но ведь и сгорает быстро. Рано или поздно, девчонке прискучит одиночество.

Поэтому обережник, спустя несколько мгновений молчания, сказал:

— Ни ей, ни ему зла не сделаю и языком впусте трепать не стану. Не дурак. Или на крови вам тут поклясться?

Колдунья отрицательно покачала головой и сказала только:

— Неси ее отсюда, пока спит, — и, взяв ведро с кровавыми тряпками, направилась к двери, кинув на прощание обоим целителям: — Не топчитесь тут, не дай Хранители, увидит кто. И еще. Майрико, хватит тебе с ней возиться как кошке с приплодом. Коль наблудить смогла, значит и остальное сумеет. Держи в строгости. Нечего больше сопли подтирать. И, гляди у меня... чтоб каждое утро девка отвар пила.