Македонский авангард вступил в город почти одновременно со сдачей Цитадели. Народ ликовал, но, тем не менее, Птолемея заметили своевременно. Встревоженные возгласы перекрыли шумное веселье, горожане ощетинились копьями. Лагид поднял обе руки вверх.
— Мы пришли вам на помощь! Мы пришли освободить Эфес!
— Кто вы такие?
— Это же македоняне!
— Антигон пришёл! Антигон Одноглазый!
— Слава Антигону!
Птолемей несколько оторопел от этих восхвалений. Он, признаться, никак не ожидал, что слава освободителей Ионии обгонит их. Горожане оказались прекрасно осведомлены о том, кто и в каких силах ведёт войну против ненавистных персов.
Ещё Филипп провозглашал, что его поход имеет целью пересмотр Анталкидова мира. За это эфесцы заочно поставили ему статую в храме Артемиды. Вернее, в том, что от него осталось. Простояла она, правда, недолго — люди Сирфака сбросили её с постамента и разломали на мелкие куски. Слова своего отца повторил и Александр, а вслед за ним Антигон, ибо не нужно иметь семь пядей во лбу, дабы догадаться, что Анталкидов мир — заноза в пятке Ионии. Кто пообещает её вытащить, за того ионийцы встанут горой. Вот все поочерёдно и обещают. И каждый раз в ответ всеобщее ликование. Пожалуй, немногие успели задуматься, что двое обещавших уже покойники, а у третьего сил — кот наплакал.
С последним обстоятельством активно боролся Птолемей. В освобождённых городах он развернул такую мощную пропаганду, превознося до небес славу, воинские таланты и личную доблесть своего старшего товарища, что уже сам готов поверить был, будто за его спиной не четыреста всадников, а стотысячная рать. Однако — вот они, плоды. Он, Птолемей, вступает в Эфес, не обнажив меча. Вступает под музыку, что творят тысячи человеческих глоток, в едином порыве орущих:
— Славься Артемида Гегемона, Артемида Ведущая, что проложила путь доблестному Антигону Монофтальму, освободителю Эфеса!
Хорошо звучит. Правда, Птолемей Сотер — мелодичнее.
8
Змея у колыбели
Эпир. Зима
— Сердце, сердце! Грозным строем встали беды пред тобой.
Ободрись, встречай их грудью, и ударим на врагов!
Пусть везде кругом засады — твёрдо стой, не трепещи.
Победишь — своей победы напоказ не выставляй,
Победят — не огорчайся, запершись в дому, не плачь[29].
[29] Архилох, перевод с древнегреческого В. Вересаева.
Женский голос тягуче звенел, как пустая серебряная чаша, когда пирующий ногтем отбивает по её краю ритм застольной песни. Малыш таращил испуганные голубые глазёнки, не понимающие, зачем его так неудобно трясут под эти странные, совсем не баюкающие звуки. Вот и мокрый блеск в двух, небесной чистоты, озерках. Маленькая ладошка упирается в лицо матери, отталкивает.
— Спи, спи. Что же ты? Зачем же гнёшься, я ведь тебя уроню!
Мальчик захныкал.
— Дейпила, он не горячий? Мне показалось, виски, как кипяток!
— Позволь мне, госпожа.
Второй голос — не кубок, серебряный колокольчик. Влажные губы нежно касаются детского лба.
— Нет, госпожа, лоб не горячий. Тебе показалось, госпожа. Так бывает.
— Ты уверена? — в густом звоне робкие нотки надежды.
— Уверена, госпожа. Позволь, я уложу его, он устал.
Клеопатра отдала сына кормилице и тихонько отошла в сторону. Дейпила качала ребёнка совсем иначе, мальчик сразу перестал хныкать.
— Прилетела ласточка
С ясною погодою,
С ясною весною.
Грудка у неё бела,
Спинка чёрненькая.
Что ж ей ягод не даёшь
Из дому богатого?
Дашь ли в чашке ей вина,
Сыру ли на блюдечке
И пшенички?
И от каши ласточка
Не откажется[30].
[30] Народная песня, перевод с древнегреческого А. Артюшкова.
Звон серебряного колокольчика сплетался в мелодию с переливами пастушьей свирели. Клеопатра зачарованно слушала. Малыш, засыпая, щупал обнажённое плечо кормилицы. Он был сыт, ему тепло, сухо и спокойно. Он устал, но мама песней объяснила ему, как отдохнуть. Глаза закрылись сами собой, и он ровно засопел.
"Мама..."
Клеопатра вздрогнула.
"Это ведь я — мама!"
Почему же у неё на руках мальчик выгибается и плачет, а у этой девушки, все достоинство которой — полные груди, спокойно спит? Это ведь не она рожала её обожаемого мальчика. Боги, почему так?!
Стараясь не шуметь, Клеопатра вышла из покоев на балкон гинекея. Внизу, во внутреннем дворике, тихонько журчал маленький фонтан в центре обложенного мрамором бассейна.
В Пелле был такой же и даже фигура рыбоногого Тритона, трубящего в раковину, похожа. Только в Пелле ещё стояли рядом её качели с резным кипарисовым сиденьем, подвешенным на цепочках, увитых плющом. Она качалась, смеялась, бегала наперегонки с Кинаной, а с балкона за ними без улыбки наблюдала чужая женщина. её мать...
"Неужели и мне такая же судьба?"
А память услужливо подсовывает говорящую маску:
"Мамки для этого есть. Не хватало ещё дочери славного древностью рода Пирридов, потомков Ахилла, уподобиться чёрной девке! Не будешь сама кормить".
Она не посмела возразить, с младенчества боялась этого непреклонного, привыкшего повелевать голоса. Она очень рано впервые ощутила зависть и направлена та была на всегдашнюю подругу детских игр, Кинану, сводную сестру, дочь её отца, Филиппа, рождённую иллирийкой Авдатой. Кинана знала любовь матери. её, рождённую вне брака, не вскармливали мамки, она не плакала испуганно, когда родная мать брала её на руки.
Олимпиада ненавидела Кинану и её мать, но, копя злобу, не смела перечить Филиппу. Каждый раз, натыкаясь взглядом на иллирийского ублюдка, царица вспоминала те, наполненные отчаянием дни, когда она мучилась от мысли, что ненавистное, утомившее её бремя, по предсказанию опытных бабок вовсе не сын, а девчонка — немилость богов. Тем невыносимее было видеть рядом с собой такую же пузатую Авдату и не знать, кого она принесёт царю. Боги все же сжалились: иллирийка родила дочь. Но Филипп не удалил от себя плод мимолётной страсти. Царь повелел воспитывать обеих дочерей, законную и незаконную, вместе. Как он решил, так и будет.
Ну, уж нет. Олимпиада не допустит, чтобы эту сучку воспитали царицей. Вот и носилась по полям верхом на подаренном ей отцом гнедом "фессалийце" дикая амазонка Кинана, училась владеть оружием, как её мать, дочь племени воинов. Клеопатра чинно сидела в гинекее под бдительным оком нелюбимой матери и завидовала Кинане.
Отец выдал незаконнорождённую дочь замуж за своего племянника, Аминту, у которого когда-то отобрал царство. Родственные души, в обоих текла царская кровь, оба удалены в тень. Соединённые без желания, по непонятному расчету всевластного отца и дяди, они вскоре полюбили друг друга. У пары родилась дочь, Адея. Но счастье было совсем недолгим. Пал от руки убийцы Филипп и младший брат Клеопатры, которого она едва знала, и помнила больше пятилетним ребёнком, смешно хмурящим брови и склоняющим голову набок, взошёл на престол. Александр убил Аминту, сделав сводную сестру вдовой. Клеопатра так и не узнала, сам ли он решился на это или ему подсказали.
В день смерти отца она вышла замуж за царя Александра Эпирского. Филипп был заколот прямо на свадьбе, но у дочери не нашлось для него ни слезинки, она готовилась навсегда убраться из ненавистного дома. Клеопатра прежде ни разу не видела мужа, родного брата матери, приходившегося ей, таким образом, дядей, но, гоня прочь тревоги, готова была неустанно благодарить его, что он заберет её далеко-далеко.
Отъезд после свадьбы задержался, и Клеопатра видела все, на что оказался способен её родной братец. Она помнила день, даже не казни — убийства Аминты. Помнила Кинану, чёрную от горя, не смеющую вымолвить слово во спасение мужа, и торжествующую Олимпиаду. Она испугалась, представив на мгновение, что превратится в такое же чудовище.
"Никаким мамкам детей не отдам!"
Как она была наивна...
Замуж её выдали поздно, в двадцать два года, и Клеопатра уже успела записать себя в старые девы. Она прекрасно знала, что ей предстоит в первую брачную ночь, но, засидевшись в девках, понапридумывала себе всяких глупых страхов, усиленных потрясением от зрелища окровавленного отца в праздничных одеждах и с венком на голове. Результат — Александр, посмотрев на бледную, сжавшуюся в комочек молодую жену, даже не перешагнул через талам[31]. Он не пришёл и на следующий день, и через день. Он так и не прикоснулся к ней, до самого отъезда, почти не появляясь в гинекее. Да, она понимала, всем сейчас уж точно не до её переживаний. Эпирский царь большую часть времени проводил со своим шурином-племянником, который устранял препятствия со своего пути к трону. Брат Клеопатры — старший сын царя, его любит войско, успевшее убедиться в выдающих способностях наследника Филиппа. Кто оспорит его права? А людей, между тем, всё равно убили много. Что старик, что младенец — всяк опасен сыну Филиппа...
[31] Порог гинекея, женской половины дома, где находилась совместная спальня супругов.
Мир Клеопатры, и без того маленький, сжался до размеров одной единственной комнаты. Казалось, все забыли о ней, даже мать. Последнее совсем не огорчало.
Наконец, наступил день отъезда. Короткое прощание. Поцелуй в лоб от брата. Она украдкой глянула на его руки. Руки, как руки. Чистые.
"Чти своего мужа и подари ему наследника", — это уже мать. Голосом можно гвозди заколачивать...
Ну что, сбыли девку с рук? И ладно.
Все случилось уже здесь, в Додоне. Может она просто устала бояться, но не зря ведь "отчаяться" — означает ещё и "решиться". Так или иначе, но тогда, в мятущемся полумраке спальни, освещаемой десятком свечей, распуская на плечах завязки длинного, до пят, белоснежного хитона, она вызвала в памяти образ смеющейся амазонки Кинаны. Сестра скакала верхом, одетая лишь в эксомиду с распущенным поясом. Летящая на ветру ткань, крылья за спиной, даже не пытающиеся скрыть то, что под ними, заставляли расширяться от изумления глаза случайных свидетелей этой бешеной скачки, а кое у кого в середине тела разбегалась кровь. Клеопатра улыбнулась и как под ледяной водопад бесстрашно шагнула, переступив через упавшую на пол одежду. Александр тоже улыбнулся, расстёгивая пояс, и тогда она поняла, что не боится больше ничего. Совсем-совсем.
Александр старше на двенадцать лет, он вступил в пору расцвета зрелости. Как там сказано у Солона?
"Всякий в седмице четвёртой уже достигает расцвета
Силы телесной, и в ней доблести явствует знак.
В пятую — время подумать о браке желанном мужчине,
Чтобы свой род продолжать в ряде цветущих детей"[32].
[32] Перевод с древнегреческого В. Латышева.
Как раз, пятая седмица Александру. Ну, а что с голой женщиной на ложе делать, он ещё в третью узнал.
Сильные руки подхватили Клеопатру, закружили по комнате, срывая свечное пламя. А что потом было, о том мужчине прилюдно говорить не следует. Хоть и знают все, но одно дело прелести да умения флейтисток обсуждать, а другое — законной жены. Что же до Клеопатры — опытный и терпеливый муж любые оковы с души снимет. Что рабыни нашептали, все забыла наперво, но едва руки мужнины ласково по коже заскользили, и вспоминать не пришлось. Сама всему научилась.
И начались дни счастья, о каком даже мечтать нельзя. Одно плохо, как ни прислушивалась к себе Клеопатра, сердце заставляя замереть, а все впустую. Не зарождалась жизнь. Год прошёл, Александр хмуриться начал. Говорили ему: "Так бывает". Конечно, бывает. Все знают. Нет в том ничего странного, на все богов воля. Но беспокойно на душе. А потом, в один прекрасный день...
"Непраздна я".
Как он пировал на радостях! Слуги под руки до ложа довели, ноги царя уже не держали, а язык и вовсе одеревенел. Клеопатра лишь снисходительно посмеялась.
Потянулись дни томительного ожидания. Царицу холили, лелеяли, пылинки сдували. И вдруг молния среди нетронутой синевы: брат мёртв...
Что бы с ней могло статься, если бы они были близки, как настоящие брат с сестрой? Впору было бы сразу за две жизни беспокоиться начать. А так, метнулись пальцы к губам, расширились глаза, да сухими остались. Александр и без того заботой окружил, а тут и вовсе одну ни на минуту не оставлял.
Вскоре ожидание разрешилось младенческим криком. Мальчик, Неоптолем, в честь деда названный, родился здоровым. Весь мир для Клеопатры убрался в тень, а его место занял сын. И все было бы хорошо, если бы в Додону не пожаловала, злющая на всё и вся, мать.
После гибели сына, единственного боготворимого ею и, как она думала, любимого человека, Олимпиада, не поладив с Антипатром, приехала в Эпир к дочери и брату. Для Клеопатры настали чёрные времена. Хорошо вдалеке быть храброй, продумывать дерзкие ответы. При встрече с матерью, у молодой царицы подкосились ноги. Она так и не смогла ни в чём возразить, сбивчивое лепетание застревало в горле под пристальным властным взглядом. И вот результат: сын, больше жизни любимый, обожаемый мальчик, плачет у неё на руках...
Царица зябко поёжилась, обхватила руками обнажённые плечи. Неодетая выскочила на воздух. Холодно, но внутрь, в обогретую жаровнями на треногах комнату возвращаться Клеопатра не торопилась. Вздохнула полной грудью обжигающий лёгкие воздух, в котором поблёскивали еле заметные глазу искорки. Как бы фонтан-то во внутреннем дворике не замёрз.
Эта зима выдалась многоснежной. Перевалы в горах завалило, не проехать, не пройти. Здесь все иное. Пелла стоит на равнине, и снег там землю укрывает раз в пятьдесят лет. Чаще бывает, что навалит за ночь, но не долежит покрывало до следующего полудня. Зима дождливая, слякотная. От Пеллы далеко до гор Верхней Македонии, а здесь, в Эпире, куда не кинь взгляд, в заснеженный хребет упрёшься.
Клеопатра не горевала по просторам Эмафии, горы завораживали её, притягивали взор. И люди здесь совсем иные, гордые, сильные. Повадками на линкестийцев похожи. Как и у тех, под тонким, едва заметным эллинским налетом дремлет не изжитая ещё горская варварская страсть.
При дворе Филиппа, Александра Эпирского не спешили воспринимать всерьёз. Он представлялся македонской знати человеком мирным, неопытным, а оттого слабым. Эпир давно не вёл больших войн, жители его не спешили высовываться за пределы своего орлиного гнезда. Однако, когда Олимпиада с сыном, вконец рассорившись с Филиппом, бежали, одна в Эпир, другой в Иллирию, и молосский царь, решив поддержать сестру, принялся бряцать оружием, Филипп, нет, не испугался, конечно, но и не отмахнулся от угрозы. Не свалил на Антипатра, разрешил конфликт сам. Перед походом в Азию, ему совсем не улыбалось поиметь на границах враждебно настроенную змею. Вот кого-кого, а жену свою Филипп знал хорошо. Что бы ни говорили злые языки про их давно холодную постель, как ни сторонился царь Олимпиады, но, как опытный стратег, предпочитал знать о враге намного больше, чем тот позволял. И, хотя его приближённые частенько отпускали пренебрежительные высказывания в адрес эпирского царя, его Филипп тоже оценил по достоинству. Эпир был замирен династическим браком. Македонский царь разрешил возвратиться Олимпиаде, встретил её, как царицу, помирился с сыном.
