А что может быть прочнее камня?
При движении чешуйки накладываются друг друга и шелестят...
Я не способно отвести взгляд от длинного гибкого хвоста, который вьется по-над полом.
Брат останавливается перед моим укрытием и, вытянув шею, тычет носом в грудь. И я решаюсь коснуться гладкой лобовой брони, переносицы с горбинкой — на ней еще иглы псевдошерсти забавно топорщатся. Зубы трогаю. И осмелев, пытаюсь ухватиться за скользкий клык.
И брат рычит.
А потом притворно заваливается на бок, подставляя брюхо. Здесь чешуя мягкая и горячая. Я чешу, а он поскуливает и лапой презабавно дергает, точь-в-точь как всамделишный пес. Вот только ножи когтей на этой лапе вовсе не собачьи. Но мне смешно. И ему тоже.
И вешаясь на шею, я требую:
— Покатай!
Братец фырчит и нос воротит.
— Ну покатай... покатай, пожалуйста... ну чего тебе стоит...
Он в конце концов сдается и, перевернувшись на живот, убирает иглы. Я забираюсь верхом и визжу от восторга, когда он поднимается.
— Поехали же!
Мои пятки стучат по его бокам, но вряд ли Брокк хоть что-то ощущает... он идет мягкой рысью, и я чувствую себя самым счастливым созданием в мире. Мраморные воины снисходительно улыбаются.
О да, это было хорошее время.
Потом случился детский бал, ради которого, собственно говоря, мы и приехали. И единственный танец, естественно, с Брокком: кому еще нужна полукровка со столь откровенно оскорбляющей внешностью? Нет, я мало что понимала, но просто удивлялась, почему никто не хочет со мной разговаривать.
Почему меня вообще не видят.
А после бала дедушка стал выговаривать маму, она же сорвалась на крик...
И сказала, чтобы я собирала вещи. Я не хотела уезжать, мне только-только начало здесь нравиться, но маме, когда она сердится, лучше не перечить.
По неясной причине я чувствовала себя кругом виноватой, а еще брат словно бы забыл обо мне. Я ждала, ждала, но в день отъезда не выдержала и отправилась искать, благо, знала, где именно он прячется.
— Что я сделала? — если кто и мог ответить на этот вопрос, то именно он. И Брокк, прервав бой с невидимым противником, обернулся. Так резко. Зло. Как будто я была врагом.
И я отступила.
— Извини... я просто попрощаться хотела.
— Стой.
Он не позволил уйти.
— Прости, Эйо, — брат сжал меня в объятьях. — Прости, пожалуйста.
За что? Не понимаю, но рада, что Брокк больше на меня не сердится.
— Ты моя сестра, — сказал он. — Что бы ни случилось, но ты моя сестра.
Зачем он повторяет?
— Дедушка и мама пускай ссорятся, но ты... это место всегда будет твоим домом. Запомнишь?
Я запомнила.
Вот только помнил ли он сам?
Доберусь — проверю. К чему гадать на облаках?
Оден остановился, тяжело дыша. Пот с него катился градом, а шкура мелко подрагивала.
— И вправду давно, — пробормотал он, вытягиваясь на траве. Еще и руки раскинул, землю обнимая. — Совсем все забыл.
Ага, я взяла и поверила. Забыл он... эта память в крови прописана. Вот только сомневаюсь, что у него когда-нибудь получится за пределы первой триады выйти.
Живое железо оставило его.
— Эйо?
— Я здесь, — и спускаться не намерена, мне и на яблоне неплохо. Жаль, что яблоки только-только завязались, мелкие, зеленые и кислые до оскомины.
— Не отходи далеко. Рядом люди.
Я прислушалась к лесу, тот молчал, разве что сойки переругивались, но для них это обычное дело.
— Жилье, — Оден дернул плечом, сгоняя слепня. — Дымом тянет.
Жилье в лесу? Скорее всего, хутор. И возможно, стоит присмотреться... вдруг да коровы сохранились. Я бы не отказалась от молочка, чтобы теплое, парное, с пенкой.
На худой конец можно и холодное, из крынки.
И вообще любое...
— Жилье, говоришь? — я повернулась на северо-восток.
Хуторяне всегда держались наособицу. Что война, когда поля расчищать надо... и я могу уговорить лес держаться поодаль, не портить свежую пашню молодой порослью.
Отвадить хорьков от курятника.
Родничок вывести... и так, по мелочи.
Нет, с хуторянами я всегда умела договориться. И перспектива работы заставила покинуть уютный и согретый солнышком сук.
Естественно, Одену моя затея не понравилась, особенно та ее часть, где Оден остается в лесу и ждет моего возвращения.
— Ты мне не веришь?
— Эйо, — все-таки пес довольно быстро восстанавливается. И по запаху он меня находит с легкостью, и в пространстве более-менее ориентируется, с ходу и не скажешь, что слеп. — Как я могу тебе не верить?
Поймал. Сгреб в охапку.
Вот что у них за привычки? Брокк тоже вечно меня с собою таскал, не особо интересуясь тем, насколько мне это нравится. Мне нравилось.
Но Оден — дело другое.
— Это опасно.
Все опасно. Даже эта поляна при определенных условиях может стать могилой для двоих. А на хутора я и раньше заглядывала, ничего, жива пока.
— Бесполезно ловить альва в лесу, — ответила я и, не удержавшись, коснулась щеки.
Родинки-пятнышки... два созвездия, чей рисунок я наизусть выучила. Кто бы еще сказал, для чего.
А сравнение с альвом Одену не понравилось. Даже руки разжал, отпуская. Обидно...
— Я вернусь, — прежде, чем он успел опомниться, я растворилась в рисунке леса. Запах мой смешался с иными и... надеюсь, у Одена хватит ума не идти по следу.
В конце концов, я же не собираюсь сходу соваться. Сначала осмотрюсь, а там уже решу, как быть.
Хутор оказался крупным, даже не хутор — настоящая лесная деревня на полторы дюжины домов. Впрочем, домами эти строения можно было назвать лишь условно: горбатые крыши их, поросшие травой и мхом, едва-едва подымались над уровнем земли. Из круглых отверстий тянуло дымом.
Единственным более-менее приличным сооружением было круглое здание, сложенное из камня. Валуны, вероятно, со всего леса собирали, а затем крепили глиной, в которую домешивали конский волос и птичьи яйца. И не для простого человека строили.
С ним мне и разговор вести.
Дом был огорожен плетеным забором, во дворе бродили куры, гуси и утки. А женщина в надвинутом на самые глаза платке, ковырялась в огородике.
— Добрый день, — сказала я, убирая отросшую челку с глаз. — Может, у вас работа имеется?
Женщина отложила в сторону деревянную мотыгу... совсем глушь.
И коров я не слышу, хотя навозом пахнет.
Но может, на пастбище отогнали? И на худой конец, соглашусь на гуся, жирного, крупного, чтобы хватило на двоих.
— Альва?
— Наполовину. Но многое умею.
Врать потенциальной работодательнице не стоит. Вот только неприятно, что маскарад мой она раскусила с ходу. С Оденом ясно — мужской запах с женским он точно не перепутает. А вот она... и взгляд колючий, оценивающий.
Как-то сразу убраться захотелось.
— Молока хочешь? — женщина смахнула пот со лба.
Устал человек. Жара. А она вкалывает на огородике, где земля пустая, выдохшаяся и, несмотря на все ее усилия, вряд ли что-то толковое поднимется.
Сбежать я всегда успею.
— Хочу.
Она кивнула и ушла в дом, а вернулась с расписной крынкой. О да, молочко. Коровье. Жирное. Свежее почти, вряд ли дальше, чем утренней дойки. На поверхности — толстый слой желтоватых сливок...
Я ведь именно о таком думала.
— Пей хоть все, молока у нас вдосталь, — она смотрит внимательно, но я не чувствую в ней злости, скорее некую снисходительность. — И сметанка имеется. И творожок...
Не уверена, что Оден любит сметану и творог, но я уже готова остаться в этом чудесном месте деньков этак на пару. Теоретически. А практика и опыт подсказывают, что гостеприимством людей лучше не злоупотреблять.
Сливки лакаю аккуратно, наслаждаясь каждой каплей. И плевать на то, как выгляжу.
— Денег, прости, не сыщем, люди простые, — женщина оперлась на ограду, которая прогнулась под весом. — А вот яйца... или курятинки... сальце опять же...
Деньги мне без надобности.
— Договоримся.
— Дарина я.
— Эйо, — от холодного молока першило в горле. — Что сделать надо?
Дарина почесала руку. Кисти у нее были крупные, загоревшие до черноты. И земля въелась в кожу, выдубив до состояния хорошей бычьей шкуры.
— Поле тут одно имеется... нехорошее. Глянула бы.
На свою беду, я согласилась.
Поле находилось неподалеку от безымянной деревеньки, все еще безлюдной.
— Так на работах, — Дарина показывала мне дорогу. Она не особо спешила, шла переваливающейся утиной походкой, и ноги ее тонули в траве. — Кто в поле, кто в лесу, кто за скотиной...
— Давно тут живете?
— А сколько себя помню, столько и живем. Тихо тут...
И вправду тихо. Исчезли комары, и даже мошки, которым ни по чем был полуденный зной, куда-то подевались. Ни птичьего гомона. Ни стрекота кузнечиков. Деревья и то молчат.
— Там-то, небось, все воюют...
— Уже нет.
— Это ненадолго. Всегда воюют, — Дарина остановилась и, сняв косынку, махнула. — Там оно, поле, аккурат за вырубками. Я дальше не пойду. Поглянь, коль не тяжко, а мы уж в обиде не останемся.
Не нравилось мне это место. Было в нем что-то неуловимо неправильное, заставляющее меня пятится от края поляны.
— Как оно появилось? Поле?
— Да... давненько уже. Моя прапарадед еще расчистил. Крепко корчевать пришлось, да больно землица хороша была. Жирная...
...сухая и серая, сыплется прахом сквозь пальцы.
И я уже знаю, в чем дело.
Но вот хватит ли у меня сил все поправить?
— Распахивали каждый год, верно? И отдыхать не давали? И не подкармливали?
Дарина только руками развела: мол, земли-то мало, каждую пядь у леса отвоевывать приходится. И о каком отдыхе говорить можно?
Пахали. Сеяли. Тянули силы, пока не вытянули до последней капли.
Никто и не заметил первую примету: ведьмины грибные кольца, которые жались к земле. И вторую, когда пшеничное поле отливало чистым золотом, лишенном привычных вкраплений васильков да ромашек. Сколько от той пшеницы слегло в корчах? И небось, сама Дарина ходила к полю с подарками, носила живую птицу, жаб хоронила и пела, заговаривая новорожденное зло.
Не получилось.
— Вымертвень, — я вытерла пальцы о штаны. — Высосали землю досуха, вот она и переродилась. Теперь силу давать не может, только сама тянет.
И растет. И будет расти, пока однажды не доберется до края деревушки.
Дарина знает, по глазам вижу.
— Помоги, девонька, — Дарина уцепилась за руку. — Помоги. А мы уж не обидим... будь ласкава. Сочтемся по чести. Гусей двух дам, найжирнейших. Сальца. Солонинки. Колбасок домашних. И медок у нас имеется... и яишки.
Серость распростерлась до края леса.
Уйти?
И бросить людей... ничего страшного, переедут в другое место. А лес зарастит проплешину, через пять лет, через десять, но убаюкает тварь.
Вот только еда... еда — это аргумент. Сало. Гуси. Солонина. Одену мясо нужно. Он не жалуется, конечно, только я сама понимаю, насколько ему не хватает нормальной еды.
А Дарина, крепко держа меня за руку, продолжала уговаривать.
И я согласилась.
Ну не дура ли?
Я сняла куртку и разулась, отстегнула ножны — железо будет мешать разговору — и, зачерпнув обеими руками серую, крохкую землю, высыпала на волосы. Провела ладонями по лицу и, закрыв глаза, сунула руку в переплетение сухих корней.
Отзовись.
Ты далеко. Тебе больно. И ты голодна. Мне ли не знать, что такое голод? Не веришь? Зря... голод — это когда стираются границы дозволенного. У тех, кто слабее — раньше. У тех, кто сильнее — позже. Они сопротивляются, цепляясь за глупые понятия чести и достоинства, потому что всего остального их лишили.
Слышишь мою боль?
Слышишь, обнимаешь руку, не утешая, но предлагая отомстить.
Не получится. Я спою тебе колыбельную. Хорошую, ту, которую пела мне мама... она родом из совсем другого мира, где много камня и железа.
...что стало?
С миром?
С мамой... она умерла. Все когда-нибудь умирают. Но не все возвращаются. И да, я хотела бы оживить ее, но знаю, что это невозможно.
Смеешься? Оплетаешь запястье, поднимаясь выше, пытаешься пробраться под кожу, чувствуя силу моей крови? Пусть так. Мертвым не стоит возвращаться... она бы стала другой, моя мама. Жестокой, как ты. Холодной, как ты. Ненасытной.
Да, как ты.
Что ты говоришь? Я слушаю. Я за этим пришла, чтобы взять твои обиды, если, конечно, меня хватит для них... тяжелые?
Позволь самой решать.
И серая земля, вцепившись в меня, спешит поделиться памятью. А я, стиснув зубы, выдерживаю огненный вал. Пламя принесли в глиняном горшке, а потом выпустили на сухую траву. И деревья кричали, сгорая заживо. Их пепел укрыл землю, но корни держались крепко. Они бы дали молодую поросль, но нет... новой болью — топоры и пилы, медленно перегрызающие жилы корней. Веревки. Лошади. Люди.
Ямы, которые остаются на месте выкорчеванных пней.
И деревянные зубья плуга...
Вымертвень добирается до самого локтя, но я держусь, утешаю, уговариваю забыть о боли, обиде... простить. Глотаю прожитые годы, когда землю заставляли отдавать.
Выжимали до капли.
Уродовали. Лишали разума. И убили.
Люди злые?
Не только люди. Альвы. Псы.
И не только злые. Разные встречаются. Но месть ничего не изменит.
— Прощения, — шепчу, позволяя ему разодрать запястье. И кровь моя льется, мешаясь с пеплом. В ней тоже хватает горечи, которую вымертвень не может не почуять.
...а ты простила, Эйо? Ты убила.
— Не из мести. Чтобы выжить.
...но убила.
— Да. Мне жаль.
Земля молчит. И то, иное, разбуженное, в ней разглядывает меня, выискивая нечто, понятное лишь ему одному.
...хорошо.
Пальцы корней разжимаются, но у меня не остается сил, чтобы встать. И я отползаю на четвереньках, добираюсь до той черты, за которой начинается живая земля. А Дарина бросается, обнимает, помогает сесть.
— Ну что?
Перед глазами плывет все от слабости.
— Он, — я провожу языком по губе, — он уйдет. Только землю надо накормить... хорошо накормить...
— Накормим, — обещает Дарина и сует в руки флягу из выдолбленной тыквы. — На вот, выпей, альва. Легче станет.
Питье пахнет мятой и ромашкой. Жажда сильна, но...
— Спасибо.
Отказаться мне не позволено. Жесткие пальцы сдавливают шею.
— Пей, альва, пей, — Дарина прижимает долбленку к губам и поднимает, в горло льется отвар, и чтобы не захлебнуться, мне приходится глотать. — Вот так... умница...
Ромашка почти заглушает сладковатый вкус гиссовой травки.
— Ты... обещала.
— Я отдам тебе обещанное, — говорит Дарина. — Я не лгунья. С тобой положу.
Я еще успеваю ощутить, как ремень захлестывает ноги. И петлю на руках. И теплый плащ, которым меня укрывают.
— Спи, альва, — шершавая ладонь Дарины приглаживает волосы. — Отдыхай. Ночь будет долгой...
Она подымается.
— Я сама вышивала платье. Из тебя получится красивая невеста.
Я борюсь со сном, пытаюсь вырваться из мягкой опасной неги.
Не получается.
И уже сама земля поет колыбельную голосами вызревающих трав. Я проваливаюсь в забытье. И выплываю. Цепляюсь за запахи, за солнечный свет, который вдруг идет на убыль. Я открываю глаза и вижу звезды... одну, две — целую горсть, которую рассыпали над лесом.
