Вышивальщица и топор Ларны

Выродер говорил неторопливо, любуясь собой и своей властью. Ему нравилось строить фразу с красивостью, играть то удивление, то сочувствие, то угрозу. Марница лежала и думала про своего страфа. Про Клыка, которого она предала нелепой тягой к таннской соли, легко обращаемой в золото. Золото — оно ведь болото, не имеющее дна. Потянись к его сладким ягодам разок, напейся его обманной воды — и никогда уже не очнешься. Золота не бывает много. Его всегда не хватает, сколь ни добудь. Золото втягивает в трясину жадности, засасывает с головой. Уже и дышать нечем — и нет сил двинуться, что-либо изменить. Женщина презрительно усмехнулась. Красиво подумала. Вроде, и не она виновата. А только пришла-то в этот лес по своей воле, и полагала, можно брать и не платить, и не меняться, и не стать добычей других берущих. Почему-то настоящие хищники, вроде брата и отца, за свои дела не платят. Порой всю жизнь гниют, уже и глянуть страшно, и не люди вовсе становятся, — а золото к ним течет, послушное и ужасное в своей силе...

До утра можно передумать много всякого. До утра есть время. Это потом уже не будет ничего. Ни времени, ни самой жизни. Иногда, оказывается, надо перед смертью оказаться и всякую надежду утратить, чтобы начать о себе думать, ничего не приукрашивая...

Выродер сдавленно охнул и подобрал под руку длинный клинок.

Женщина презрительно фыркнула, покосившись в сторону костра. Нелепо и грустно сознавать, что поймавший тебя — такой исключительный трус. Кого испугался? Обыкновенного пастушка, немочь кудрявую. На вид, может, лет двадцать и есть, но тощ до прозрачности. Если такой враг у выродера дрожь вызывает — как наемник ловил выров? А так и ловил! Вряд ли поднимаясь выше пяти десятков монет, всегда вторым и на подхвате у более сильных, опытных, азартных. Зря пробовал хвастать именем. Нет у него имени и нет о нем сказок и слухов. Клык не станет ему служить. Умрет, а не покорится. Он такой, его за золото не приманишь и голодом не переборешь.

Пастушок вежливо поклонился костру, карие глаза блеснули смешинками, отражая огонь. Выродер начал было нащупывать рукоять клинка, но унял руку. Задумчиво почесал затылок. Возможно, подумал то же в точности, что и Марница. Откуда бы посреди леса взяться ночью этому нелепому пастуху? И кого он тут может пасти? Биглей? Но их никакой силой в лес не затащить. Страфов? Так выр нужен, чтобы удержать породистого.

— Тепла вашему очагу и достатка дому, — начал гость со странным выговором и нелепой улыбкой блаженного. — Я тут сестру разыскиваю, ей на вид лет шестнадцать. Она у меня красавица, умница... Коса длинная, бурая, глаза карие, светлые да ясные. Не встречали?

— Здесь? — от изумления выродер заговорил, отозвался. — Ночью? Парень, ты в уме?

— Вроде, до сего дня не жаловался, — задумался гость, хитро щурясь. — Хотя дед тож самое спросил, когда я в бега пустился. Ему виднее, он мудрый. Можешь считать, что я и не в уме. Если это тебе важно. Так вы уж ответствуйте по чести: сестру не встречали? Ни один из вас?

— Я тебе сейчас ответствую, — выродер побагровел, запоздало осознав, как глупо он смотрится. — Я тебя... Да я...

Пастух сел к огню, заинтересованно кивая в ответ на угрозы и чуть склоняя голову, чтобы разобрать невнятные и понять смысл внятных. Выродер пришел в крайнее и окончательное бешенство. Поднялся во весь свой немалый рост.

— Еще я спросить надумал, — вздохнул парнишка, не замечая выродера, сопящего и тянущего клинок из ножен. — Вам, хозяюшка, пастух не требуется? А то животинка ваша вовсе уж неухожена. Чудная она, я такой и не видывал. Но нраву мирного и веселого, мне сразу глянулась. Как звать, я уже выяснил. Клыком, да? А вот что за вид её? В целом как именуется?

— Страф, — не понимая, отчего решила заговорить, выдавила Марница сухим горлом.

Нелепый тощий парень вызывал доверие. Он так наивно хлопал линялыми ресницами и так добродушно улыбался, так рассматривал лес, что не отвечать было невозможно. Хотя говорящий с посторонними заказ выродера — это же глупость.

— Убью! — запоздало взревел незадачливый исполнитель простого заказа.

— Ты не шуми, — посоветовал парнишка все тем же добрым тоном, нырнув под клинок и снова разогнувшись. — Не суетись так, рукав подпалишь, костер здесь, разве не видно? Ишь, бороду уже спалил, эка жалость. Страф, значит... Красивое имя. Новое, а все одно, нравится, для сказки оно годное. Да не тычь ты в меня железкой, ну слова нельзя вымолвить... — парнишка отпрянул в тень и сердито покачал головой. Погрозил пальцем. — Экий ты перечливый да невежливый, недобрый ты молодец... Сядь. А хочешь, и не садись. Мы с Клыком поговорили, так он настаивал изрядно: не лезть к тебе и ему дороги не переходить.

Парень улыбнулся, снова качнувшись под свистнувший клинок и выпрямившись с простотой былинки, разогнувшейся после порыва ветра. Подмигнул выродеру, указал пальчиком вправо. Точно туда, где из тьмы холодно высверкнул, костром на миг обозначенный, круглый лиловый глаз страфа. На сей раз безразличия в нем не осталось. Клык ядовито зашипел, потянул шею вперед и вниз, разевая клюв в предшествующей атаке последней угрозе. Выродер охнул и прянул назад, споткнулся, сел, подцепил выроненный в траву клинок и перекатился в тень. Перебрал руками, юркнув в кустарник на четвереньках. И захрустел далее, не оглядываясь.

Парнишка озадаченно взвел бровь.

— Твой страф — хищный? Надо же, а я его малиной угощал... неловко получилось. Почитай, обидел, да и ягоду зазря извел. Лучше бы сестре оставил или тебе вот. Ты малину любишь?

Марница ощутила, как страх медленно отпускает душу, но наливается болью и ознобом в отказавшемся слушаться теле. Только что мнилось: она под пыткой слова не вымолвит, так и умрет молча, прикусив язык. Но теперь воет, распоследней деревенской дурой воет, зверем раненым себя чует и нутряную боль никак не может выплеснуть даже в этом звуке. Парень, однако, все понял, торопливо присел рядом, растормошил в одно мгновение узлы веревок, хоть на вид и тонок — а не слаб: подхватил на руки и перенес к костру. Крепко обнял, устроив голову на плече, и стал баюкать, вроде даже подвывая в такт.

— А и поплачь, а и правильно, так и надо, так и верно, так оно и схлынет. Было худо, да сплыло все, да быльем поросло... И не всколыхнется, никогда уж не вернется. Слезы — они горючие, ими душа умывается, к новому меняется...

Ничего более странного Марнице в жизни не доводилось слышать. Слова плыли и кружились, рука ночного гостя гладила по волосам. Как паутину, снимала боль и убирала страх. У костра стало уютно, тепло и хорошо... лес более не казался настороженным, он тянулся к свету и играл узорами теней, цветными, прозрачными и переменчивыми.

— Ты кто такой? — удивилась Марница, зарываясь носом в дерюгу лохматой от времени рубахи. — Ох, и странный ты пастух... Моего Клыка добрым и веселым называть никто не пробовал. А малина — она, вроде, в сказках была, я однажды от мамы слышала. Но в жизни нет её.

— В этой жизни много чего нет, — согласился пастух. Протянул руку к костру и стал рассматривать её, алую с золотом по кромке, на просвет. — Но я, вишь ты, взбунтовался... Перерос я свою сказку. Все одно умрет она, если некому станет её слушать. Я так деду и сказал. Пусть Фима растет, зайцем скачет и лесом занимается. А мне пора. Ну, как сестру отпускать сюда одну?

— Ты всегда сам себе отвечаешь? — хмыкнула Марница, чувствуя себя глупее прежнего. Хоть под руку голову сама толкай: пусть гладит. Отродясь никто так не гладил. — Я спросила, кто ты такой.

— Так я и отвечаю, — удивился упреку пастух. — Не знаю я. Понятия не имею. Наверное, человек. Даже и наверняка. Чуды по ту сторону тени обитают, а я теперь по эту обозначился. И малиной не могу угостить, и лес в полсилы слышу... брожу, удивляюсь, о корни спотыкаюсь... Думаю: того ли хотел, на что налетел.

— Вечером много выпил? — женщина неуверенно предположила понятное объяснение.

— Сестру, значит, не встречала, — вздохнул гость. — Ну, да ладно, все одно, найду. Ты вот сядь поудобнее, тепло тебе надобно. Я пока дров принесу, грибов наберу да еще всякого, что под руку прыгнет... если прыгнет.

Он встал и пошел себе прочь, и тень веток накрыла его, потянулась, обняла. Марница истошно вскрикнула, испугавшись внезапно рухнувшего на неё одиночества ночи.

— Что еще? — вынырнул из тени улыбчивый гость. — Прежде большого страха не убоялась, а теперь от малого стоном стонешь. Ох, странная ты... Что не так?

— Не уходи!

— А то что? — карие глаза блеснули лукавством.

— А то плакать стану, — выпалила Марница, шалея от выбора довода, который вчера нипочем бы ей и в голову не явился. Кому страшны её слезы? — Не уходи. Холодно, лес мокрый, выродер этот... да и звери тут, вроде, водятся.

— Звери? — возмутился гость, глядя на мясо над огнем. — Вы всяких вывести готовы, дай вам волю... то есть нам. Страшно — плачь, вот что я скажу. Вся на слезы не изойдешь, вернусь я скоренько. Не могу я дикое мясо есть. Не могу, я его зверем помню, и сказкой тоже, вот так-то...

Он повторно нырнул в тень и растворился, сгинул. Ни звука — ни движения в траве. Марница потерла гудящую голову. Встряхнулась. Зевнула мучительно глубоко и длинно, сгоняя остатки страха. Огляделась, подобрала поближе сумки. Свою, грубо вывернутую на траву, требующую осмотра и повторной упаковки. Потом чужую. Хмыкнула заинтересованно: богатство... Сорок кархонов ей причиталось за таннскую соль, вот они, в мешочке. Еще полторы сотни оставил посредник, взяв себе долю. После пересчета ясно: тридцать монет ему ушло. А еще есть тощий кошель наемника, в нем трется горсть серебра. Живи в свое удовольствие и не тужи, Монька — неисполненный заказ...

— Везет же некоторым, — завистливо вздохнула Марница, выбрасывая сумку выродера за кусты и перекладывая в свою полезные вещи и деньги. — У них братья вон какие. Ищут по лесу, переживают. Ночей не спят. Ха! Мой тоже не спит. А чего ему спать, коли я жива? Он теперь похудеет в неполный месяц, весь на страх изойдет. Вдруг да батюшка узнает, кто под батюшку копает... Тьфу, повелась с этим, сама уже петь начинаю. Эй, пастух! Ты где?

Ветерок качнулся, вроде бы погладил по голове и затих, запутался в кронах темного ночного леса. Стало чуть спокойнее. Марница нашарила дрова, заготовленные с вечера не ею и не для такого мирного сидения у огня. Выбрала самые сухие, подбросила на угли в стороне от готового, истекающего жиром мяса. Положила горкой мокрые рядом — на просушку. Поползала по поляне, ругаясь сквозь зубы. Нашла свой нож, выброшенный вместе с ножнами. Обрадовалась, привесила на пояс и вернулась к огню. Поддела мясо, жадно впилась зубами, шипя, обжигаясь и облизываясь. Когда вернулся безымянный гость, она уже доела второй кусок.

— Орехов вот нашел, — безмятежно улыбнулся чудак. — Хочешь? И грибов тоже. Незнакомые, но я с ними потолковал, неядовитые они. Есть можно, ежели не портить грибницу, само собой.

— Я сыта. Мясо тебе оставила, хоть ты и твердил, что не станешь, — зевнула Марница. — Страфа не видел, пастух?

— Он такой проказник, — огорчился парень. — Кругом гоняет нашего злодея. Дальним кругом, раз за разом. Я уж и так ему, и сяк: негоже, заканчивай ты с этим... Неслух. Однако ж обещал одуматься и делом заняться. Сестру мою поискать. Ох, ты ж, ну вот... — Парень вскочил и тревожно глянул в ночь. — Все, наигрался... эй, неслух! Хоть клюв как следует почисть, не пугай хозяйку-то, она и без того натерпелась.

— Так его, — зло прищурилась Марна. — Макушка — самая мишень для страфов. Пробивают до...

— А ну, ляг, — строго велел гость. — Вот еще, на ночь такое думать! Запрещаю. Глаза закрой, не подглядывай. Тепло?

— Тепло. Ха, ну и чудной ты! Как хоть звать?

— Чудной, это верно. Не знаю имени. Прежде Кимкой звался, — задумался гость. — Так он в небыли был, а я в были есть... Ким, наверное. Даже наверняка. У тебя тоже имя хорошее, марник — цветок красивый, хоть и капризный малость. К солнцу тянется, листья пушит, вроде — заполнить мир хочет. А только все он врет, не надобно ему такого. Просто внимания ждет. Похвали, поговори с ним, тепла дай — он и расцветет. Ты не подглядываешь?

— Нет.

— Нехорошо обманывать. Ну, да ладно. Ты накройся вот так, я буду тебе сказку сказывать. Интересно мне, могу я тут сказки выплетать? Не пробовал. Тебе про чудов или про лес?

— Все сразу и погуще, — предложила сонная нахалка, враз ощутив себя маленькой и даже, сказать неловко, милой.

— Эк, ты хватила! Все и сразу... очень даже по-человечьи, пожалуй. Ну и пусть. Давным давно, когда лес не копил обид и мир еще не поменялся, жил да был Кимка, из чудов он происходил, какие в тенях прячутся от детей. Жил — не тужил, лесом заправлял. Зайцев строем водил, шубы им шил да снег взбивал, чтоб наста не было. А потом наста и вовсе не стало... и снега не стало... Мир весь покосился, надорвалось его полотно. Люди умирали, и чуды, и выры... И некому стало канву держать. Совсем некому, только мы и остались... да еще те, кто на нас ниток не пожалел, душу вложил и себя отразил в нас. Может, потому и нашелся для меня ход в большой мир... Негоже это: из чужой души нитки драть да жить припеваючи. Вот я и не смог. Привык, что время на месте не стоит, как сестрой обзавелся. И стала она мне дороже леса. Нельзя, чтоб её обижали тут. Нельзя не помогать, люди чудов выплетают, а чуды наполняют людям душу. Нам надобно вместе быть.

— Вместе, — зевнула Марница, нашарила руку гостя и сунула себе под щеку. — Завтра будешь говорить про малину и зайцев. Обязательно. А потом про страфов. Надо про Клыка сказку собрать.

Она плотнее вцепилась в тощее запястье и уснула по-настоящему, тихо и глубоко. Во сне ей виделся иной лес, совсем незнакомый, пронизанный светом, золотой. Драгоценный. Вот только рушить эту красоту, выковыривая камни и отдирая золото, ничуть не хотелось. Наоборот, казалось интересным добавить в лес новое. Уместить в тени веток шею вороного Клыка, вставить в тонкую оправу золота камень лилового глаза... она пробовала, ничего не получалось, но все равно было тепло и хорошо, и смешной пастух смотрел, улыбался и подсказывал, как справиться с новым делом половчее.

При пробуждении огромным, как крушение мира, огорчением стало то, что рука пастуха под щекой отсутствовала. Опять сгинул... Хоть плачь! Есть глубокое подозрение: он на такое отзовется. Нелепый человек, на человека совсем не похожий. А только и без него, едва знакомого, уже никак невозможно обойтись.

— Дай лапу, — настойчиво попросил приятный голос. — Ну, дай, не жадничай!

Марница почти собралась с просони протянуть руку — но одумалась, презрительно фыркнула и села, стряхнув чужой тяжелый плащ. Огляделась. Утро давно высушило и вчерашние слезы дождя, и сегодняшнюю росу. Пекло макушку, намекая на леность сонной бездельницы. Лес стоял не золотой, но и не гнилой, как казалось вчера. Вполне приятный, зеленый да густой, тени переливаются, лоснятся. Хорошо думать: в их круговороте носится, прыгает некто нездешний, имя ему, вроде бы, Фима... и еще заяц. Странные мысли, совсем новые. Марница зевнула, прищурилась в небо, снова огляделась. Возмущенно ахнула.