Цитадель души моей

Всякое людское занятие со временем своими байками да легендами обрастает. Наше ремесло — не исключение. Кто из егерей истории про Ночных Охотников не слышал? Про бестий, столь на людей похожих, что запросто за оных сойти могущих. Но при этом силы неимоверной, скорости молниеносной и такой злобой ко всему живому переполненных, что живут они поодиночке и даже парой сойтись не могут; а, чтобы род продолжить, самцу приходится самку оглушить первым делом. И горе ему, если очнется самка до того, как он дела свои закончит. Правда, утверждали те легенды, что кровь у Ночных Охотников голубая и пахнет остро. Хотя — на то она и легенда. По ней же еще Ночные Охотники могут кем-нибудь знакомым прикидываться, бдительность притупляя; а потом стоит только отвернуться и вдруг уже видишь мутнеющим взором свое собственное обезглавленное тело. Некоторые верят и своих же товарищей пугаются, когда те, по той или иной причине, необычно себя ведут.

— Господин егерь?

Я встал, посмотрел вопросительно в сторону покинутого мной недавно окна. Держа еще горящий, но уже совершенно бесполезный факел, из него свешивался всё тот же милит.

— Нежто ушёл, злодей-то?

Я промолчал.

— Как же вы так его упустили-то, господин егерь?

Я опять промолчал — еще не хватало мне перед милицией оправдываться. Молча повернулся и пошёл к входу в дом. Пусть с ним, с Ночным Охотником, капитан разбирается. Или квестор, или магистры местные, мне без разницы. Солнце уже скоро на небосклон вылезет, а мне еще припасы собирать и обратно до лагеря топать.

Милит, разумеется, и не думал оставлять меня в покое.

— Во что он одет-то был? Я только плащ заметил красный и всё. Или коричневый? — прицепился он ко мне, стоило только перешагнуть порог, — Хоть разглядели чего, нет? Мне ж отчитываться надо.

Похоже, милит его, не успев разглядеть, за человека принял. И надо ли мне милита разубеждать, при том, что я всё равно не знаю, что это за тварь такая?

— Сапоги, меандром греческим по краю вышитые, куртка с тем же узором, плащ кавалерийский охряного цвета, на лице полумаска темно-серая.

— Ишь ты, — удивился милит, — меандром! Когда успели-то? А как бы вас потом найти, господин егерь? Квестор-то, думаю я, поговорить с вами захочет.

Я пожал плечами. Захочет он. А я захочу?

— Либо в лагере, либо здесь, — сказал я, вытаскивая из-под стола сундук, — это мой дом.

— Как то есть? — недоумённо поднял брови милит, и даже Авл, до того бессмысленным столбом посреди гостиной торчавший, вдруг вспомнил, что у него язык есть:

— А нам соседи сказали, что это старой Марты дом...

— У каковой Марты я его уже второй год снимаю, — кивнул я, перебирая содержимое сундука и выкладывая из него нужные мне предметы. Длинная, тонкая, но прочная цепь с шипастыми звеньями у концов. Ножи нескольких видов — не боевые, чисто утилитарные — короткий и широкий засечный, острый и узкий "шкуродер" с крюком на спинке, жомный со специальным лезвием для изготовления петель и ловушек. Мешочки с травами и порошками: сушеные плоды белладонны и чёрной белены, побеги паслёна, кора волчьего лыка. Горчичный порошок (подвыдохшийся, но пока сойдет) — для сбивания нюха у идущих по следу бестий. Олений мускус, кориандр и полынь — наоборот, для создания "пахучих следов". Ну и прочее в том же духе. У милитов только глаза всё больше округлялись, пока я вытаскивал из сундука и тут же рассовывал по карманам и пазухам свое снаряжение.

— А как же... убитый? — спросил вдруг Авл, сглотнув, — он тут как?..

— Товарищ это мой был, — сказал я, закрывая сундук и задвигая его обратно под стол. Встал, обернулся к милитам.

— Товарищ, — милиты переглянулись, — так он выходит, тоже егерь... был?

Я усмехнулся невесело.

— Вот так вот. Тебя как зовут?

— Что? — Пожилой милит слегка отстранился, огляделся вокруг, словно подыскивая кого-то, к кому мог бы быть обращен мой вопрос, потом пожал плечами.

— Секст Апулей... но не из тех Апулеев, что в Роме трибунами, а из...

— Хорошо, — перебил я его, — Секст Апулей не из тех Апулеев. Я сейчас должен идти — отправляюсь на чистку, и, с неделю, меня не будет в городе. Если у квестора возникнут вопросы — пусть дождется моего возвращения или задаёт их капитану.

— Но...

— А тебя, Секст Апулей, — не слушая возражений, продолжил я, — я бы хотел попросить проследить за тем, чтобы из дома ничего не пропало.

Я заглянул ему в лицо и принялся давить милита взглядом до тех пор, пока он, смущенный и вспотевший, не отвел глаза в сторону.

— Дорогих вещей здесь нет, — сказал я мягко, — хотя много вещей редких, и в нашем ремесле очень нужных. Я чрезвычайно огорчусь, если вернувшись, не найду какой-нибудь недорогой, но редкой и важной безделушки. Ты меня понимаешь?

Дождался неохотного ответного кивка и молча вышел на улицу. И так уже подзадержался.

Капитан, против моего ожидания, новостью особо не удивился. Либо вида не подал. Хмурясь, выслушал внимательно. Посмотрел в сторону, подумал о чём-то.

— Знал кто-нибудь, что Клюв у тебя ночует? — спросил. Тоном безразличным, но меня однако же, морозцем продрало не хуже чем тогда, перед дверью. И ответил я, еще и сам не успев сообразить, почему именно так отвечаю:

— Секрета не делали. Клюв сразу, как узнал, что я на гиттонов иду, попросился у меня пожить. Кто-то наверняка слышал, да и Клюв тот еще болтун... был.

Кивнул капитан медленно, о чём-то своём думая, а я только сейчас и сообразил, почему соврал. Явно капитан о моем госте больше моего знает. И вопрос он задал вовсе не затем, чтобы убийцу вычислить, а затем, чтобы узнать — за чьей жизнью он приходил. А тут и следующий вопрос напрашивается — зачем этой твари жизнь конкретного егеря? Или, спросим по-другому: чем этот конкретный егерь должен от других отличаться, что к нему эдакие гости по ночам заходят? И если предположить, что капитану ответ на этот вопрос известен...

— Значит, Клюв... — сказал Дерек задумчиво, — жаль...

— Что — жаль? — быстро спросил я.

Царапнул капитан меня взглядом, усмехнулся холодно.

— Жаль, что умер, конечно же. Ладно, иди. Твои там тебя заждались уже.

— Понял, — сказал я и вышел из штабной палатки. А что еще делать? Не пытать же его, в самом деле.

VI. Ad bestias!

Гиттоны, пожалуй, самые странные бестии из всех, с которыми мне случалось иметь дело. Начать с того, что знаем мы про них очень мало, хотя они живут с нами бок о бок вместе с урсами и вергами с самого начала Смутного Века. Но на вержьем и на урса я вполне неплохо разговариваю, сотню-другую слов и выражений на чекалочьем знаю, и могу при надобности с пардусом, с люперном или мелесом объясниться. Даже вольповский немного помню. А вот на гиттоньем — ни слова. И ладно я, я как-то нечасто с этими бестиями дело имел — взять остальных моих бойцов, которые уже не один десяток гнёзд вычистили — так у них то же самое! А почему? А всё потому, что менее склонной к общению твари, чем гиттон — еще поискать надо. И главное, не разговоришь их никак. Наш, веками проверенный способ, плохо ли — хорошо ли, но всегда работающий с другими бестиями, на гиттонов не действует — уж очень у этих бестий болевой порог высокий. Если вообще есть. Но в этой их необщительности главная их слабость — они ж не только с нами, людьми, разговаривать не хотят — они и друг с другом особо не общаются. Мирок гиттона ограничен его норой и тем, что он видит у себя перед носом. Не раз бывало — охотим гиттонью пару возле норы, драка уже полчаса как идёт, визгу и рёву столько, что мертвеца уши заткнуть заставит. А у соседней норы другая пара, как ни в чём не бывало, хозяйством занимается. И ведь не могут не понимать, что покончив с этими, мы за них примемся — а всё равно. Редко-редко бывает, что от соседней норы на помощь избиваемым кто-то придёт — только если уж норы совсем рядом расположены и игнорировать происходящее гиттоны из второй норы уже просто не в силах. И что забавно, когда такое случается, пришедшие на помощь как будто больше на соседей своих злятся, чем на нас — языка-то ихнего мы не понимаем, но по интонациям выходит, что первые вторых ругают: мол, сплошное от вас беспокойство, приходится вот идти, выручать вас, непутевых. А вторые огрызаются: мы вас не звали, идите себе, мы сами разберёмся. Ну, такое впечатление. Опять же, я сам не видел, но рассказывают, что после такой отповеди помощники порой обратно себе в нору убираются и больше уже на помощь не рвутся. Такие дела. Странные бестии, говорю же.

И к предкам своим звериным у них нетипичное отношение. Вот для вергов, скажем, волки — первые друзья и помощники, как собаки когда-то для людей были. Для урсов медведи, и особенно, медведицы — священные животные, в каждой семье обычно пара-тройка медведиц живёт, и беды не знает. А вот гиттоны к росомахам без малейшего почтения относятся — забредет какая на территорию гнезда — задавят и съедят. Еще и подерутся из-за мяса. Считается, что гиттоны — самые недалекие из всех зверолюдей и вообще разумом недалеко от животных ушли. Правда, как выяснилось недавно, они счет знают и даже умножать-делить умеют, чему не каждый свободный гражданин из людей обучен. Но гиттоньей репутации эта новость не сильно помогла, только удивление вызвала — дескать, надо же, такие тупые, а считать умеют.

Ну и по этой их недалёкости гиттоны у наших государственных мужей меньше всего головной боли вызывают. Когда гнездо большое, вычистить его трудно, это да. Но даже самое большое гнездо в политику никогда не полезет — ни с соседями военный союз устроить, ни с другими бестиями втихаря договориться, ни даже условий каких особых для себя выторговать — ничего этого от них ждать не стоит. При всём при том бойцы они хорошие: может, силой урсам, а скоростью — вергам они и уступают, зато живучестью и выносливостью любую бестию втрое превзойдут. Вот только один в поле — не воин, потому и бьем мы их повсеместно без особых затруднений.

Лет сто назад кому-то мысль в голову пришла: раз непонятно, кто есть гиттоны — глупые бестии или умные животные, так, может, их приручить удастся? Идея нашла своих поклонников — и то сказать, получись задуманное, это бы громадной удачей вышло. Прирученные, они и за ездовых животных бы сошли, и в бою от них польза бы несомненная вышла. Но — сто лет утекло, а успехов пока никаких. Пробовали щенков молочных забирать и среди людей воспитывать — вырастают тупые злобные твари, в любой момент готовые вцепиться своему хозяину в руку, если он не успеет её отдернуть. Пробовали щенков постарше брать — аналогично; разве что чуточку менее тупые, зато еще более злобные твари получаются. Пробовали с целыми гнездами хорошие отношения устанавливать — подкармливали их, оружие и доспехи (под их тела адаптированные) дарили. Без толку. Продукты ели, снаряжение забирали, но и благодарности к людям не испытывали при том ни малейшей. Так что пыл "приручателей" довольно скоро остыл, но отдельные попытки до сих пор не прекращаются.

И единственной пока (весьма при том сомнительной) пользой от вековых попыток стало то, что гиттоны очень на арене хороши оказались — на непредвзятый вкус черни, которая в основном на бои и ходит. Других бестий распорядители на арену с опаской выпускают — неизвестно, чего они там выкинут. Особенно вергов. Урса еще можно раздразнить так, что он голову потеряет и станет в бешенстве бросаться на всё, что шевелится, об осторожности забыв. А у вергов разум всегда холодный, и желания подыхать на потеху ненавистным людям у них, как нетрудно догадаться, нет ни малейшего. Было несколько случаев, когда верг, гладиатору на плечи запрыгнув, или за выступы зацепившись, через ограждение арены перепрыгивал и устраивал среди зрителей резню, пока его лучники не успокаивали. Опять же, хотя вергов и выводят на арену обессиленными, да одурманенными, гладиаторов они часто убивают — причем не разбирают, кто из них любимец публики, а кто — на заклание выведен. Ну и наконец, живьем верга взять — это еще постараться надо. Так что я уж и не упомню, когда крайний раз верг на арене оказывался. А вот гиттоны — наоборот, частенько в боях участвуют. Дерутся они с упоением и яростью до самой смерти, живучие, видом страшные, при том как противники хоть и опасные, зато предсказуемые. Короче, самое то для зрелищного боя. Как они на арену попадают? А мы привозим. Амфитеатры хорошо за гиттонов платят, вот мы и стараемся с каждой чистки нескольких бестий живьем привезти на продажу. Лейтенанту две части от выручки идет, всем остальным — по одной.

Вот и сейчас — едем на чистку, а егеря мои всё рассуждают о том, скольких гиттонов мы живьем возьмём, сколько за них получим, и кто как потом деньгами распорядится. Нехорошая, вообще-то, примета — непойманного зайца разделывать — но мой нынешний сквад на приметы внимания мало обращает. Предсказуемы они очень, гиттоны, случайности с ними редко выходят, потому и приметы тем, кто в основном только на них и ходит, без надобности. Зачем нужны приметы, когда всё и так известно? Поэтому я молчу, хотя слышать такую уверенность в своем будущем мне необычно и немного неприятно. Вмешался лишь, когда бойцы мои решили с сожалением, что только одного гиттона мы и сможем обратно в Бурдигал привезти: дорога дальняя, нас же — мало. Не увезем двоих. А повозку нанять — денег не хватает.

— В Лютеции тоже амфитеатр есть, — говорю, — и бои там каждую неделю. Дадут, конечно, поменьше, чем в столице, но всё ж лучше, чем ничего. До Лютеции от Ганнека — часа три езды.

Переглянулись егеря, заулыбались довольно. В другую сторону теперь разговоры пошли — собираются нескольких бестий живьем взять, и возить по одной в Лютецию. До того договорились, что послышались уже предложения все гнездо целиком пленить.

— Ишь, размечтались, — решил я остудить их пыл, — в Лютеции все ж амфитеатр поменьше нашего. Не думаю, что они больше одного возьмут. Я и насчёт одного-то не уверен, просто попробовать предложил.

Порешили заехать по дороге в Лютецию — благо дорога сквозь идёт — и выяснить, скольких бестий амфитеатр возьмет, и сколько заплатит.

Так и сделали. Взял я с собой двоих егерей для внушительности и пошел с ними распорядителя искать. До Смутного века Лютеция была большим городом, и части её, расположенные по разные стороны реки, соединялись добрым пятком мостов. Теперь от былого величия остались только монументальные трехэтажные дома на, огороженном стеной, острове посреди реки, которые большую часть города и составляли. Старый город по левую сторону Секваны еще давал приют черни и некоторым ремесленникам, а по правому берегу всё тянулись развалины и, заросшие бурьяном, пустыри. Амфитеатр — Арены Лютеции — находился тоже по левому берегу и, определенно, знал лучшие времена: галереи первого яруса засыпаны обломками досок и мусором, камень стен повыщерблен, водопровод, когда-то превращавший арену в бассейн для наумахий, расколот и сух; часть аркад наглухо забита досками — очевидно, из-за обрушившихся лестниц. Но кой-какая жизнь здесь всё же теплилась — доносилось откуда-то гулкое рычание (медвежье, определённо), слышались голоса, пробегали порой слуги в серых хитонах. Несколько рабов, с натугой орудуя громадными деревянными граблями, ровняли песок на арене. Распорядитель — Косий Аппий — жил в небольшом домике, пристроенном с южной стороны прямо к стене амфитеатра. Пристроенном, похоже, недавно — стены его были белыми и гладкими, контрастно выделяясь на фоне щербатых серых камней амфитеатра.