Поёжился. Естественно, знаю. Но от её вмиг ставшего ледяным взгляда и прорезавшихся в голосе холодных ноток стало не по себе.
— 'Оружие — часть тебя. Боец, оставивший свое оружие, недостоин носить гордое звание солдата Венеры!', — как по писанному отрапортовал я, вытягиваясь в струнку.
— А знаешь, что оно означает на практике?
Разумеется. Это знает на Венере каждый, с пелёнок. Это тоже часть военно-патриотической программы.
— Если ты бросишь или выронишь оружие, Шимановский — понизила она голос почти до шепота, — твои тесты на этом закончатся. За воротами. И это не моё правило, а Венерианского королевства. Вопросы по этой части?
Вопросов не было.
Оружие для бойца — продолжение его руки, часть его самого. Как сердце, печень или почки. Боец, потерявший оружие, равносилен бойцу, потерявшему жизненно важный орган. За такой проступок мгновенно выгоняют из армии, а в военное время даже расстреливают. Наша армия — наша гордость, защита и опора. Порядки в ней строже, чем в любой другой в мире, но это потому, что мы в кольце врагов. Нам НАДО выжить, несмотря ни на что. И такие суровые драконовские порядки — лишь составляющая выживания.
Боец всегда при оружии, в столовой, в спальне, в туалете. Без него он — никто. За пределами 'имперских' секторов или во время усилений его берут с собой даже в увольнительные. Для нашего государства и общества это норма, и я только что стал частью этой нормы.
Отныне я — солдат. Боец. Настоящий. Именно это означают ее слова. И требования ко мне теперь такие же настоящие, взрослые.
'Игры кончились, Шимановский! Ты хотел взрослой жизни — получай! И отвечай за неё по полной программе, без скидок'.
Я вытянулся в струнку и козырнул, благо, на мне был шлем.
— Никак нет, сеньора инструктор! Никаких вопросов!
Той моя реакция понравилась.
— Пошли, соискатель Шимановский. Будем делать из тебя человека.
* * *
Мною, как и в прошлый раз, занимались трое. 'Первая', еще одна, до сей поры незнакомая тётка с суровым лицом и рваным шрамом на щеке, 'Вторая', и Катарина. Сеньора майор, уже переодевшаяся в форму, в основном стояла в стороне с планшеткой, в которую время от времени что-то записывала. Остальные постоянно со мной общались, давали задания и объясняли непонятные моменты.
Для начала я повторил свои упражнения на дорожках, теперь в скафандре и с игломётом за плечом. Ну, скажу я, это что-то! Совсем не то, что бежать налегке!
Мешало всё. В доспехах я не чувствовал земли, опоры, постоянно норовил потерять равновесие и завалиться в сторону, позорно растянувшись. Несколько раз даже растягивался, чуть не умерев со стыда. Инструкторская группа делала вид, что не замечает, но про себя тётки мило улыбались.
— Ничего, поначалу всем сложно с доспехами, — подбодрила чуть позже Катарина, когда увозила домой. — Вначале все падают. К доспехам надо приноровиться, подстроиться. И это не так сложно, поверь. Зато потом сможешь спать в них, и если они не надеты, будешь чувствовать себя голым.
Я пыхтел и отмалчивался. Она права, через это надо пройти и привыкнуть. Но есть ли у меня на это 'привыкнуть' время?
Время, как оказалось, было. Точнее, инструкторская группа сделала всё, чтобы оно появилось, не щадя меня.
Кроме чувства потерянного равновесия, доспехи мешали при движении, сопротивлялись, приходилось постоянно прилагать усилия, чтобы банально сдвинуться с места. Вроде небольшие усилия, но зато постоянные. Одна из инструкторов на моё замечание об этом ответила:
— А представляешь, на что будет способно твое тело, если после такого тренинга включить сервоприводы?
То, что тело адаптируется к доспеху, я понял, когда к вечеру, обессиленный, еле-еле смог стащить его. К этому моменту настолько привык напрягаться, переставляя с места ноги и двигая руками, что чуть не упал, делая первый же шаг налегке. Чем вызвал волну смеха.
— Привыкнешь! — ласково похлопала меня по плечу 'Первая', помогавшая теперь уже снимать доспехи.
Я кивнул. Сил отвечать не осталось.
Если первый раз я занимался после школы, то есть не так уж много, всего несколько часов, и вымотался настолько, что чуть не проспал на занятия, то теперь, после целого дня тренировок, еле-еле передвигался. Тело болело полностью, с головы до ног, от постоянной раскачки лишенных привода сочленений и суставов, от постоянной гонки и ускорения в непривычном скафандре, да ещё с неизменным оружием за плечом, мешающим нормально двигаться. Это был ад.
Катарина, успевшая переодеться, повела меня в гараж, посадила в машину, села рядом и протянула бутылку с каким-то тёмным шипучим напитком. Я глотнул. Освежающе!
— Что это?
— Хорошая штука, — улыбнулась она, заводя двигатель. — Придаёт бодрости. На время. До дома тебе хватит, поесть, помыться и спать. Завтра не проспи.
В её голосе я смог рассмотреть заботу и сочувствие. Впрочем, не пересекающие некую грань показного безразличия.
— Постараюсь, — буркнул я, чувствуя, как боль переливается из сустава в сустав, из мышцы в мышцу.
— Ты как, держишься?
Кивнул.
— Я думал, ты отменила мне занятия в школе, чтобы не пересекался с Кампосом, который обязательно захочет выяснить подробности. Или с дуболомами его папочки. А ты оказывается вон для чего.
Она усмехнулась.
— Да, действительно, в школе тебе лучше не появляться. Какое-то время. — Она помолчала. — Сегодня мой мнимый шеф с подачи главы корпуса должен был с ним связаться. С Кампосом. И объяснить, что его сын не прав. Но ты сам понял, причина не только в этом.
Я тяжело вздохнул и откинулся назад, проваливаясь в полудрему. Да, не только в этом. Хотя и в этом тоже.
Что ж, ей виднее. У неё в таких вещах есть опыт, до чего мне расти и расти.
Вот чего я не знал, так это как вести себя с матерью. Тяжело было видеть, как она на меня смотрит. Прекрасно понимает, со мной что-то не так, но в подробностях разобраться не может. Действительно, что думать на её месте, если сын, имевший на неделе столько проблем в школе, вдруг пропадает неизвестно где вечерами, заявляется побитый и немощный, еле-еле хватает сил дотянуть до постели, и при этом не говорит ни слова? И сейчас, запихивая в себя ужин, я вдруг осознал, что если не расскажу сегодня, случится что-то нехорошее.
— Это всё она, да? — не выдержала долгого молчания мать.
Я отрицательно покачал головой.
— Она тут не причём. То есть, 'причём', но косвенно.
— Это всё после свидания с ней, — продолжала давить мама. В её голосе слышались боль и отчаяние. — Ты другой, Хуанито. После того свидания стал совсем другим. Я не узнаю тебя. Что происходит, сын?
Я тяжко вздохнул и протянул руку, накрывая её ладонь своей.
— Мам, я тебе сейчас одну вещь скажу, только ты не ругайся, ладно?
Она подумала и кивнула. Внутри её колотило.
— Постараюсь.
— Это не только из-за неё.
И медленно, не торопя события, всё-всё обстоятельно рассказал. Про Бэль — мода-аристократку. Про Кампоса. Про моё решение навсегда изменить свою жизнь. Про беседу с сеньорой Тьерри и её обещания мне. И даже про то, что не вижу в своей школе ничего хорошего в плане перспективы.
— Ты сам так решил, или кто подсказал? — подняла вдруг она голову, внимательно выслушав.
— Сам.
Не поверила. Ну, да ладно, главное не осуждает.
Её реакция оказалась странной. Пока я рассказывал, она не перебивала, не устраивала разнос, не обвиняла, дескать, щенок, что придумал, куда лезешь. Только слушала. Когда же всё-всё рассказал, у неё будто отлегло от сердца. Она встала и потрепала меня по голове.
— Какой же ты у меня взрослый, сынок!..
Затем расплакалась и прижала к груди.
— Ты не злишься, мам? За мой поступок? Я ведь даже не посоветовался.
Она улыбнулась сквозь слезы.
— А ты бы меня послушал?
Я тоже обнял её, крепко-крепко. Нет, не послушал бы. Мама — святой человек, но серьёзные решения мужчина должен принимать сам, иначе он не мужчина, а тряпка. И этому меня тоже учила она.
— Мам, я всё равно тебя люблю! Больше всего на свете! Я никогда не предам и не подведу тебя!
— Знаю. — И она разрыдалась.
Когда успокоилась, я всё-таки спросил:
— Ну, так как ты относишься к моему поступку?
Мама промокнула платком последние слёзы и выдавила улыбку.
— Всё-таки решил спросить благословения?
Я кивнул.
— Мне будет тяжело там, зная, что ты осуждаешь и злишься.
Она сделала попытку рассмеяться.
— Ладно, что уж теперь спрашивать. Иди, раз решил. Если это для тебя так важно. Но что бы ни случилось, что бы ты ни сделал, помни, я всегда с тобой, и ты всегда можешь на меня рассчитывать. На мою любовь и поддержку.
Я поднялся и обнял её.
— Спасибо, мам!
— Она тебе понадобится. Поддержка. — На её губах промелькнула тень улыбки. — И гораздо раньше, чем думаешь.
Помолчали.
— А то, что меня могут там убить? Как к этому относишься? Всё равно отпускаешь?
Мама вновь улыбнулась, на сей раз улыбкой умудренной опытом женщины.
— Все мы смертны, сынок. Все умрем. Всевышнего не обманешь. А погибнуть просто так, не из-за чего, по дури, она тебе не даст. Защитит. Иди с миром.
Я склонился. Она перекрестила меня.
— И пусть твоя дорога всегда ведет к победе. Любая дорога.
— Спасибо, мам — только и смог выдавить я.
Я не спросил, кто такая 'она'. Понял.
* * *
Следующие дни пролетели, как в тумане.
Наутро после первого раза в доспехах я еле встал. Подняла меня, как ни странно, мама, у которой был выходной, сам бы не поднялся. Больно было пошевелиться, не говоря о том, чтоб одеться или сделать что серьезнее.
Мама после вчерашнего разговора прониклась, поняла меня, не стала вставлять палки в колеса. Дескать, если ты так решил, сынок, так тому и быть. Я не думал, что будет так легко, ждал накладок, но их не последовало. Она не кривила душой, и даже красочное описание кровавого Полигона, почерпнутое мною из разговоров с Катариной, не произвело на неё впечатления. Что ж, мама — есть мама, а моя мама — лучшая на свете.
В машину к Катарине еле залез, часы в этот момент показывали почти без пятнадцати. Та, несмотря на следы бурной бессонной ночи на лице, цвела и пахла, находясь в превосходном расположении духа, потому не сделала втык за опоздание, и вообще всю дорогу посмеивалась надо мной. Однако когда мы доехали, вдруг грубо вытащила из машины и дала самого настоящего пендаля. Да так резко и сильно, что я, не успев среагировать, позорно растянулся на бетоне.
— А теперь, Шимановский, предупреждение, — нависла она надо мной, грозная, как скандинавская валькирия. — Если ещё раз увижу, что ведёшь себя, как нюня, сделаю из тебя отбивную. При свидетелях. Соберу как можно больше девчонок помоложе, пусть полюбуются, какой 'настоящий' мужчина набивается служить с ними.
Я попытался подняться, беря себя в руки и душа ярость. 'Тихо-тихо, Хуанито. Она права. К твоему позору'.
— Будешь ещё ныть? — усмехнулась сеньора майор. Я поразился её умению быстро перевоплощаться из добродушной весёлой Катарины в жестокого и бесстрастного офицера корпуса. Резво замотал головой, и, перебарывая боль в руках, всё-таки поднялся.
— Не буду.
— Встать! Смирно! — рявкнула она. Я тут же вытянулся в струну. Довольная улыбка. — Так-то лучше. А теперь надень вот это, — она протянула чёрную тканевую маску, — и за мной, шагом марш! Продолжим веселье.
И я держался. Из последних сил. Падал, еле-еле переставлял дрожащие от нагрузки руки и ноги, полз (ибо бегом такое назвать нельзя), но упрямо продвигался к поставленной цели. Инструкторши, обе, улыбались, всячески демонстрируя симпатию. Видимо, моё теперешнее состояние и поведение тоже входило в их расчеты, и на него они также планировали посмотреть. Интересно, как я справлюсь. И я в тот день не единожды мысленно поблагодарил Катарину за утренний пинок.
Через пару дней стало легче. Постоянная терзающая боль отступила, я перестал падать и вообще замечать доспех на себе. Будто его и нет, а усилия, необходимые для движения воспринимались как нечто само собой разумеющееся. Как и предсказывала Катарина. Конечно, тут мне здорово помогли мои прежние тренировки, база. Если бы я не занимался так усиленно спортом, привычный к перегрузкам, я бы загнулся на этих тестах.
Больше всего напрягало оружие. 'Жало' требовало постоянного ухода и контроля, я не мог ни на минуту забыть о нём. Таскал с собой везде, до самого момента отчаливания домой, когда сдавал вместе со скафандром. Но признаюсь честно, мне это нравилось. Держать в руках оружие, настоящее, из которого можно стрелять и убивать — разве есть в этом мире для мужчины что-либо прекраснее подобного ощущения?
Я всё отчётливей осознавал, если меня возьмут, придётся очень туго. Теперь ещё и представлял, насколько. Но с каждой тренировкой всё больше чувствовал, что не хочу возвращаться в школу. Мне здесь нравилось. И дело даже не в девчонках, которые постоянно крутились рядом, под любым благовидным предлогом подбираясь поближе, поглазеть, и не в ощущении кайфа, когда сжимал в руках боевой игломёт. Это было нечто на духовном уровне, я чувствовал, только так, через боль, кровь и пот можно достичь чего-то в жизни, стать настоящим мужчиной. Может, дико это, стать мужчиной здесь, в главной женской обители планеты, но что поделаешь — это жизнь.
Девчонки... Они были везде. В любом зале, в любом коридоре. При выполнении любого теста на меня смотрело несколько пар любопытных глаз. Поначалу такое внимание напрягало, чувствовал себя не в своей тарелке, но затем привык. Только закрывал лицо забралом, так требовали инструкторы, которые были богами не только для меня, но и для всех, кто здесь занимался. Жёстко у них поставлено, ой, как жёстко! За проступок офицеры могли съездить подопечным по физиономии, под дых, применить болевой прием или ещё что покруче. Пару раз при мне били в полную силу, совсем не по-женски. Я ёжился, но молчал, идиома про устав и чужой монастырь не выходила из головы ни на минуту.
Требование с забралом не случайно. Оказывается, я у них тут засекречен, никто не должен меня видеть. Во всяком случае, теоретически. Потому в залах, где мы занимались, присутствовали только молодые девочки, максимум лет по шестнадцать, им запрещено покидать территорию корпуса, они вроде как меня не рассекретят. Другие, постарше, больше не появлялись. Черная маска теперь всегда была на мне, когда я снимал шлем, и покидала голову только в машине на обратном пути. На вопрос о тех, кто меня уже видел в первые дни, Катарина промолчала, неопределенно пожав плечами.
Выходных у них не бывает. Даже понятия такого нет, 'выходные'. Посему и для меня суббота не стала выходным днем. Впрочем, как и воскресение. На что я сильно надеялся. Точнее, не надеялся, я привык к субботе, как к выходному, и в мыслях не держал, что может быть иначе. Потому ее простые и привычные слова в пятницу вечером стали для меня откровением:
— Завтра в восемь тридцать, как обычно.
Я поперхнулся и закашлялся, но задумавшись, не нашёл аргументов для возражения. На любые мои доводы у неё припасен стандартный ответ: 'Шимановский, ты передумал? Если передумал, до свидания!'.
