| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Вечности!!! — взревел зал в исступлении.
— Те, кто приносит жертву, хотят вечности! — мощные усилители превратили голос в рев, но он не перекрывал воя ошалевшей толпы.
— Вечности!!! — визжали прихожане Романовой Церкви Упырьего Корма, царапая себе лица и полосуя запястья ножами и бритвенными лезвиями. Кровь текла ручьями в стеклянные чаши, хлестала на пол, фанатики топтали ее и скользили по ней; кто-то, то ли от водки, то ли от крови, грохнулся в обморок — и обезумевшие соседи размазывали его кровь коленями, облизывали его разрезанные запястья, задирали к эстраде окровавленные лица...
— Вечности!!!
Запах перегара, дезодорантов, спермы стократно перекрывался металлическим запахом крови. И в этом душном отравленном воздухе, как в нежном бальзаме, купался упырь, успевший выучить правильные слова. Ира относила за сцену чаши, полные крови и приносила новые. Они оба были настолько счастливы, насколько только могут быть счастливы упыри — их вечный голод был утолен, а вечное злорадное презрение к живым удовлетворено.
— Тот, кто смотрит на вас, выбирает достойнейшего! — крикнул Василий глумливо. — Достойнейший получит вечность!
Роман неторопливо шел по улице.
Весенняя ночь была матово-голубой, как чернила, разбавленные молоком; фонари тускло светились через один, и весь мир был полон майской истомы. Уже начиналось время безлунья и безвременья, томные ночи, лишенные теней, молочные и золотые, с полосками мерцающего огня на горизонтах, ночи, пахнущие сладкой зеленой свежестью — предощущением будущих рождений.
Роман упивался ночью. Мир был чист хрупкой младенческой чистотой. В нем не находилось места грязи и злу; неизбежная человеческая боль слышалась негромко, как-то издалека — люди в большинстве своем не рвались умирать в эту ночь. Роман отдыхал. Он был слишком сыт любовью и силой, чтобы рыскать в поисках крови, не глядя вокруг.
Однако блаженная безмятежность продлилась недолго. Возникшая линия крови вдруг отозвалась в душе фальшивым звуком, как лопнувшая струна — это был не обычный зов, это было очень неприятно.
Роман встряхнулся и прислушался. Он уже привык слышать голоса смерти, это бывало грустно или блаженно, в самом крайнем случае — вызывало боль сожаления, но никогда раньше это не было мерзко. Роман удивился.
Все его существо отчаянно сопротивлялось желанию идти на зов и смотреть, в чем там дело, но любопытство пересилило муторную гадливость. Роман решительно повернулся в том направлении, откуда будто падалью тянуло, и пошел, старательно ускоряя шаги, кусая губы и морщась.
Пройдя несколько спящих высоток, Роман вышел на перекресток напротив ночного бара. Тут, в расплескавшемся синем и красном навязчивом свете, он и обнаружил источник зова.
Молодая женщина с полным туповатым лицом, накрашенная так ярко, что тени вокруг глаз и губная помада казались в сумерках черными на бледном лице, стриженная, небрежно осветленная, в дешевой коже, стояла и курила около входа в зал игровых автоматов. Она выглядела скучающей и сонной, но Роман учуял нестерпимо сильное чувство, которое было затянуто скукой и сонливостью, как флером.
Голод.
Романа передернуло. Он видел живого упыря, кандидата на грязную смерть, видел эту ее смерть — скорее всего, убийство — и чуял ее отвратительный запах. Захотелось тут же бежать без оглядки — но когда он был уже готов удрать, наплевав на все свои новые кодексы, женщина заметила его.
Она бросила окурок, глядя на Романа во все глаза. В ее взгляде загорелся откровенный голод и дикая жадность упыря. Взгляд слизывал силу так явственно, что Романа затошнило.
Он замешкался на мгновение — и этого мгновения хватило женщине. Она облизнула губы и быстро пошла Роману навстречу. Бежать теперь было глупо. Роман остановился, инстинктивно скрестив руки на груди, неосознанно сощурившись и вздернув верхнюю губу.
Женщина чуть притормозила. На ее лице мелькнуло выражение страха и вожделения. Она снова облизнула губы и хрипло спросила:
— Молодой человек, не подскажете, который час?
— Четвертый, — огрызнулся Роман совершенно против воли. Он уже хотел идти, но женщина, обклеивая его вожделеющим взглядом, умильно спросила:
— Ну чего вы такой сердитый? Такая погода хорошая, весна...
Она потянула руку, чтобы дотронуться до Романова рукава — и Роман шарахнулся назад.
— Не прикасайся ко мне! — прошипел он рысьим шипом, обнажая клыки — и тут его осенило.
Вот так он, жалкий, грязный смертный, на две трети упырь, жадный, жестокий и тупой, пялился в метро на Феликса, а потом пристал к нему с идиотскими вопросами, когда хотелось только прикоснуться — впитать в себя — растворить в себе — сожрать — уж называй вещи своими именами! Вот так же он шлялся по ночному городу с голодными глазами, выискивая тех, кто мог бы заполнить хоть чем-нибудь его пустоту. А они, те самые, кто мог бы, вот так же скалились и фыркали, и отдергивались, и ругались ужасными словами — а он считал их подлыми снобами, ненавидел и хотел одновременно... Интересно, какой омерзительной и грязной смертью умерли бы вы, сударь? Если бы Аннушка не попыталась помочь вашей несчастной душе выйти на новый круг...
А женщина смотрела на Романа глазами избалованного ребенка, которому показали и не дали пирожное — обиженно и сердито. И уязвленно.
И Роман с трудом улыбнулся.
— Я не люблю, когда меня трогают незнакомые дамы, — заставил себя сказать игриво и весело. — Просто не люблю.
— А меня зовут Нина, — отозвалась женщина с готовностью.
Она уже и думать забыла о злости, об обиде, она уже заискивала и лебезила, и ее голод сочился из глаз, как гной — а Роман вдруг почувствовал вместо омерзения совершенно абсурдную жалость.
— Сестренка, — прошептал он упавшим голосом.
Она осклабилась той искусственной пустой улыбкой, которой такие люди и нелюди заменяют улыбку настоящую, придвинулась к Роману. Он заставил себя не отстраняться — и женщина обхватила его за шею, потянулась губами к лицу, в экстазе голодного при виде жратвы, в необоримом вожделении...
И Роман, борясь с тошнотой и гадливостью, снова улыбнулся через силу и поцеловал ее в губы.
Потом несколько бесконечных мгновений, под этим дивным молочным небом, заляпанным кляксами режущего рекламного света, он пил ее жадность и злобу, ее глупость, ее неумение жить и страх умереть, пил ее нелюбовь, пил ее мертвенный холод и жар ее похоти, пока не почувствовал, как уже совершенно чистая сущность покинула потрепанную оболочку, уходя туда, куда не может проникнуть даже всевидящий взгляд вампира.
Роман медленно и осторожно опустил на мостовую обмякшее тело. Светофоры на перекрестке мигали желтыми глазами, световая реклама казино плескала синим и красным на ее мертвое умиротворенное лицо. Роман присел рядом на корточки.
— Не забудь вернуться, только, пожалуйста, стань другой, — сказал он нежно и поправил ее жесткую крашенную челку...
Часть вторая
Кукла
... Но один громкий звук — и покатятся кости,
Один громкий крик — и обвалятся крыши...
Боже мой, не проси танцевать на погосте!
Боже мой, говори по возможности тише!
Наутилус Помпилиус
... Они любят стриптиз — они получат стриптиз!...
Наутилус Помпилиус
Вот тебе работа.
Вот тебе стоны ночного ветра в антеннах на крышах высотных домов и истерический лай бездомной собаки. Вот тебе стук шагов, шуршание шин, звяканье банки из-под пива, с которой забавляется ветер. Вот тебе скрежет трамваев по замерзшим рельсам, грохот грузовиков, визг тормозов, вопли противоугонной сигнализации, вопли пьяных подростков, вот тебе нервная ночная тишина Питера — сделай себе из этого музыку.
Пляши, куколка, пляши!
Вот тебе глухой мрак подворотен, вот — лиловое молоко фонарей, вот блеск асфальта, вот низкие рыхлые небеса — и неоновые лучи шарят по ним бесстыдными зелеными пальцами. Вот тебе черные ветки, серые стены, расписанные скабрезностями, освещенные неживым электрическим светом, вот — автомобильная эмаль, в которой отражается красный огонь, вот тебе колючки звезд, нарезка желтых окон, блестки луж. Вот орнамент вывесок, вот пестрые клочья рекламных щитов, вот осколки стекла и дым из мусорного бачка, вот — ночной ветер и запах распада. Сшей себе из этого концертный костюм.
Пляши, куколка, пляши веселей!
Вот тебе опустевшая мостовая, вот красивый контраст между светом и тьмой, вот — залитый пивом и кровью песок в глухом дворе, под косым фонарем, вот — бетонная клетка, вот — покрытая битумом крыша, вот мощенная брусчаткой площадь перед дорогим супермаркетом. Вот — заасфальтированная площадка напротив дежурной больницы, освещенная окнами морга — вот тебе сцена, выбирай.
Пляши, куколка, пляши! Пляши!
Вот тебе партнер... И не для того тебе партнер, чтобы заглядывать в глаза, и не задерживай дыхание, и не отнимай руки, и не кусай губ. И позволь поцеловать себя под занавес, при свете холодных прожекторов, в последний миг, под восторженными взглядами. И ни о чем не жалей. Не о чем...
Пляши, куколка, пляши! Спляши напоследок...
За окном стоял глухой мрак.
Лариса знала, что нынче — первая ночь полнолуния, это было необходимое условие, и это условие соблюли, но луна, вероятно, освещала задний двор дома. Из окна было видно только небо, пустое и черное, как провал в никуда, без луны, без звезд, без облаков — слепая бесконечная тьма. И все.
Шестнадцатый этаж — электрический свет спящего города остался внизу. Здесь гуляли черные ветра — и Лариса слышала, как дрожит под напором ночи холодное, как лед, оконное стекло. Лариса боялась высоты; ее подташнивало при мысли о ветреной бездне, отделенной от нее тонкой перегородкой бетона. Она бы с удовольствием повернулась к окну спиной — но ее усадили так, как было должно, и она глядела в черноту между тяжелых бархатных штор.
Комната была обставлена с претензией на тяжеловесную роскошь. При электрическом свете современные подделки под готический стиль смотрелись забавно; сейчас — жутко. Будто хозяйка дома намеренно сделала все возможное для превращения в полумраке своей уютной гостиной в заброшенный склеп. Почему — склеп, подумала Лариса, ничем не похоже — но ассоциация никак не выходила из головы.
Вокруг горели свечи. Ларисе всегда нравился живой огонь, она любила смотреть, как пространство смыкается вокруг, становится как бы теплым чревом дрожащего света, создает ощущение защищенности и уюта — так было всегда, но не сегодня и не здесь. Здесь длинные скорченные тени ходили по стенам, будто бы и не соответствуя движениям находящихся в комнате людей, будто сами по себе, по какой-то странной недоброй воле, возникшей в их плоском, сером, качающемся мирке. Лица Риммы, Антона и Жорочки, освещенные дрожащим желтоватым светом, в глубоких черных провалах теней, сами казались восковыми, как посмертные маски. Ну вот, откуда опять, подумала Лариса. Всегда, абсолютно всегда лица при свечах выглядят так. Глупости.
Глупости.
Огоньки свечей плыли в большом стеклянном шаре на трехногой подставке — от взгляда в его мутную глубину делалось холодно в животе. Бронзовые канделябры были тяжелы и громоздки; стол покрывал кусок бархата, темно-зеленого, почти черного. Дым благовоний, приторно сладкий, густой, синеватый, плыл над свечами, колыхаясь и слоясь — от него у Ларисы кружилась голова и путались мысли.
Римма перебирала странные предметы, а Жорочка с Антоном благоговейно взирали на ее узкие руки в чешуе множества причудливых серебряных перстней, с ногтями, выкрашенными черным лаком. Ее лицо — сухое лицо моложавой дамы с ухоженной кожей, с тщательно уложенными волосами без седины — приобрело невесть почему жесткое, почти злое выражение. Лариса, ради которой, собственно, все и затевалось, сидела, обхватив руками плечи, борясь с болезненным желанием закурить и слушая обычный спор внутри собственной головы. Но если два ее "я" не могли договориться, что в данном случае делать умнее — уйти или остаться — то некая третья сущность, внутренний арбитр, уже давно принял решение. Лариса не двигалась и смотрела.
Римма отложила круглую пластинку темного металла, исписанную какими-то значками, похожими на греческие буквы, и спросила:
— Так значит, вы решили твердо, Лариса? Не видеть, не слышать — только письмо. Да? И пробовать не станете?
— Я не буду принимать наркотики, — сказала Лариса. — Значит, только письмо.
Римма бросила на нее короткий взгляд, в котором мелькнула тень презрения, и сделала Жорочке королевский знак рукой. Звякнули серебряные браслеты. Жорочка с не сходящей туповатой улыбочкой придвинул к ней планшет с листом плотной белой бумаги и длинное перо — птичье, иссиня-черное, очиненное на конце для письма. Вокруг наступила абсолютная тишина, будто люди, сидящие за столом, перестали не только переговариваться и шевелиться, но даже дышать. Хозяйка взяла перо и раскрыла бронзовую чернильницу, откинув крышку в виде безобразной химерьей головы. Что-то начало происходить. Лариса увидела, как ее лицо в клубах приторного дыма замерло и обессмыслилось, а глаза закатились так, что были видны лишь белки — как кусочки разбитой фаянсовой чашки.
Приход, прокомментировал голос диктора внутри разума Ларисы. То, что Римма нюхала, наконец, подействовало. Надо было все-таки уйти отсюда. Но в этот момент перо опустилось на бумагу с чуть слышным, но отвратительным скрипом. Лариса пронаблюдала, как из-под него появились две неровные строчки. Перо зацепилось за шероховатость бумаги, незаметную глазу, и брызнуло десятком крохотных клякс. Пламя свечи рядом с хозяйкой дернулось и погасло. Римма сморгнула. Ее лицо постепенно обрело нормальное для себя выражение — надменной неотмирной скуки, с двумя брезгливыми морщинками, идущими вниз от уголков накрашенных темной помадой губ.
Антон выхватил лист из планшета и протянул Ларисе.
— Его почерк?
Лариса посмотрела на бумагу. На неровные буквы, развалившиеся вкривь и вкось. Пожала плечами.
— Он пером никогда не писал. Непонятно. Похоже, не похоже... Не знаю.
На листе было написано: "Не вздумай подписывать. Она — дура. Я за тебя б..." — и россыпь кляксочек.
— Чушь какая-то, — пробормотала Лариса. — Кто — дура? Что — подписывать?
— Он за тебя беспокоится, — сказал Антон.
— Он бы так не сказал, — Лариса усмехнулась.
— Ну, значит — боится, — поправила Римма с ноткой досады.
— А так и тем более не сказал бы, — Лариса встала. — Никогда он ничего не боялся. Спасибо за потрясающе интересный вечер, Римма. Мне пора идти.
— Я провожу, — вскочил Антон.
Лариса только пожала плечами.
— В более удачную ночь вы могли бы увидеть более интересные вещи, — сказала Римма. Она выглядела усталой и раздраженной. — Сегодня, как мне кажется, вибрации тонкого мира не слишком благоприятны для потусторонних визитов, да и гость был...
— Ничего, ничего, — сказала Лариса. — Я насмотрелась. Извините, мне очень курить хочется.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
