Миша-Мишутка Романов

Царь он как гроза — молнией может убить, а может пройти мимо.

Лаврентий — он как туман, тихий с доброй улыбкой. Но если вступить в Туман в тревоге — всюду будет, мерещится чертовщина. Люди о нём многое выдумывают, но часть из их баек, безусловно, правдива.

Наверное, я люблю мужа. Мне на шесть лет больше чем ему, я многое пережила, но по сравнению с ним я кажусь себе маленькой девочкой.

В один из нечастых скандалов я рассказала ему подробности того, как со мной обращались мужчины во время моих скитаний.

Он мягко улыбнулся, и я вдруг поняла, что мой рассказ для него детский лепет. Подумаешь, мол, на такое обижаться. Так что уже год как я тихая. Зачем попусту ругаться с одним из палачей моей семьи.

Я поняла, что в скандалах я раскрываюсь — что ведёт к ещё большему нашему сближению. А мне хочется думать, что я на многое способна и сама, ведь выбралась же я по трупам из того клоповника. С другой стороны бежать бесполезно, а любая его смерть — влечёт мою — так меня предупредил царь — сказал, мол, даже если косточкой от персика подавится, виноватой будешь ты.

У моего мужа два прозвища — первое Паук, второе Клещ, если он вцепится в человека тому конец. Как бы он не крутился, не путал следы, его всё равно поймают. Пусть не сразу, пусть ниточка, дернется через годы — искать человека не прекратят никогда — пока не найдут его или его труп.

В подпольном самиздатовском листке промелькнула статья об одном давнем случае — графе из черного списка, тот подставил свою жену, детей, обрядил кого-то в свою одежду и устроил пожар. Труп сильно обгорел — а мой муж не поверил этому — оставил осуждённого в оринтеровках, и попалась рыба.

Он кстати графа этого, как мне потом признался, у царя выпросил — за редкую беспринципность и беспощадность. Работает теперь в заграничной президентуре — чуть ли не вождём у зулусов заделался.

Да что тот граф — взять меня — в девичестве Галицыну. Как в песне поётся:

— Мой отец из страны убежать не успел.

А мы с матерью и братьями жили в нашем Лондонском доме. В тот день я задержалась у подруги — поэтому выжила, та барышня, как потом рассказывала горничная, убила всю семью и тех из прислуги, кто сопротивлялся или кричал.

Затем дом продали за долги — мать как всегда за деньгами следила отвратительно.

И вот мне пятнадцать я одна в почти чужом городе, без гроша в кармане, без опыта, без лучшей подруги, родители которой не разрешают дружить с бедняками.

Мои скитания закончились закономерно — борделем, теперь я понимаю, что на тот момент это был далеко не худший вариант — будь у меня в тот момент хоть немного денег — всё могло, закончится в канаве с перерезанным горлом, а так меня просто попользовали и продали.

Русских англичане в тот год активно не любили. Кто ты князь или чернь им было плевать. Муж в прошлом году устроил мне терапию — возил на развалины Тауэра.

Очень в стиле нашего царя устроить среди обломков платный туалет. И знаете, воспоминания даются мне теперь намного легче. Казалось, я облегчалась на всех английских мужланов, которые в течение двух лет ломали мою гордость — где же они теперь?

Прах, тлен, побеждённые. А я сижу на толчке в сердце их бывшей империи. Приятно. Я и мальчиков, моих близняшек, сюда приводила, обломки набрала — сделала им обереги — на счастье.

А как я тогда вырвалась — вспомнить страшно. Не дом — маленький замок, убежать невозможно — нас, девушек, было там двадцать.

Все красавицы и сиротки. Немаленький дворик с садом, высокие стены, охрана.

Я пользовалась повышенным спросом — рассказала дура о себе — русская, дворянка.

Я жила там, будто в страшном сне. Ночью обслуживала клиентов — днем, если тобой оставались, довольны, разрешалось гулять в саду.

Та неделя в Июне выдалась каторжной. Моряки. С вечера до утра. У меня всё болело. Тянуло блевать.

Спасибо кормилице Марфе — она была травницей, многое рассказывала и показывала мне. В тот день я гуляла в саду и думала о петле, и тут наткнувшись на участок, заросший чистотелом, вспомнила её уроки.

Та рассказывала о своей матери и отце-пьянице. Мать её тоже была знахаркой и вот в один день, не снеся побоев, надавила четверть стакана чистотела и залила его чуть мутным первачём. Муж умер через два часа.

Отказал желудок — по пьяни это убойная смесь. И я решила, что терять мне нечего.

Бог хранил меня, когда я срывала стебли и выдавливала зеленоватый сок в литровую бутылку из-под рома. Эти три ночи я была самой искусной куртизанкой на свете. Мной были довольны и отпускали в сад.

На четвёртый день хозяева открыли новую десятивёдерную бочку пива, продегустировали. Туда я и вылила полную бутыль. Ближе к ночи бочка начала пустеть, не побрезговали пивом и охранники.

Мадам и её кавалера-моряка я убила острым осколком зеркала с одной стороны замотанным платком — они тоже пили пиво и хоть ещё были живы, когда я перерезала им горло — слабость у них была жуткая.

В столе у мадам нашёлся маленький пистолей, а у капитана я забрала хороший нож. К утру я покидала разгорающийся дом полный мертвецов, а в небольшом саквояже приятной тяжестью оттягивали руку трофеи кольца, кулоны, фунты и гинеи — я не повторяла ошибок матери, предпочитая делать свои.

Следующий год я провела во Франции — отмокала после грязи. А затем чёрт меня дёрнул поехать в Россию.

Нет, собой я не взяла много наличности, а мои французские документы были в полном порядке.

Просто не знав теперешних порядков, я зашла в кафе напротив нашего петербургского дома и неосторожно поинтересовалась у официанта, чей он. Тем же вечером в мой гостиничный номер вошли без стука — среди агентов была женщина, которая меня опознала — в 81-ом она полгода была у нас младшей горничной.

Сейчас же она была уверенна в себе и неплохо одета — оказалось, теперь работает на радиотелеграфической станции. Сдав меня властям, она спокойно поинтересовалась у одного из шпиков, может ли быть свободна. Перед ней извинились за задержку, дали десятирублёвую монету и отпустили.

Следущюю неделю я сидела в одиночке и ждала казни. Чёрные списки — это не шутка. Это серьезно. Ребенок ты или старик — Императора это волнует мало.

Но смерть-избавительница всё обходила меня стороной. На допросах — без боли, чисто формальных, я, тем не менее, ни чего не скрывала о моём прошлом — даже указала, в каком банке лежат драгоценности Мадам. Оказалось, эти откровения меня и спасли.

Лаврентий, как и Михаил, был взрослым не по годам. И как раз в это время стал интересоваться женским телом не только в болевом аспекте.

По его просьбе царь меня Лаврентию подарил. Дали мне новую биографию. Мол, срок мой три года — за мелкое воровство. Денег моих не тронули и я начала отрабатывать авансы. Расставаться он со мной не захотел.

Когда ему исполнилось пятнадцать — повёл к алтарю. Мое слово интересовало его только в том случае, если я говорила да. Я была беременна, и он это слово от меня услышал.

Причуда судьбы. На светских обедах я люблю приглашать моих старых подруг, из выживших, и их отцов и мужей — коллаборационистов — кто отдал половину. Я на этих встречах очень похоже изображаю из себя бывшую уличную торговку, которая выбралась в Герцогини. Заставляю их плясать под мою дудку, иногда в переносном, иногда в прямом смысле. Муж неплохо научил меня на ней играть.

Отказаться от моих званных обедов непросто. Нужно быть очень полезным государю и отечеству, чтобы муж велел мне придержать коней.

Все знают, кто я такая и хорошо играют свои роли. В начале таких обедов некоторые пытались нарушить правила — теперь нарушителей нет.

Я стервозная женщина. Никого в жизни не боюсь кроме Царя и мужа. На него я перенесла весь свой страх и ненависть, ему же дарю свою любовь. Он живёт пока я так хочу. В конце концов, я дам ему яд — я знаю, так будет.

PS

Имперская правда. 20.4.1918г

"сегодня на сорок четвёртом году жизни оборвалась жизнь Лаврентия Павловича Оруженосцева.

Он так и не оправился после перенесённого месяц назад покушения. По нашим сведениям этим утром у него отказали внутренние органы — почки и правое лёгкое.

Он принял яд, не дожидаясь неминуемой кончины.

...........

На похороны прибудут пятеро детей и семнадцать внуков покойного".

Глава 31

Территория Российской Империи

Земля. Царьград-Магадан.

1887-1922

Пиши, сестричка, пиши. Да успокойся, раскажу я тебе, где у меня болит. Ты другое записывай, раз смерть моя приходит о себе — расскажу.

А ты пиши, раз всё записывать велели. Может, чему-то из моего рассказа и научишься, хотя вряд ли — молода ты ещё, да и русская к тому же.

А я знаешь, из каких буду? Нет не армянин я, а турок. Может даже отец с матерью и армяне — да кто ж его знает. Как в детстве забрали меня у родни, в солдаты по вашему, султану служить — так я и служил, воевал против северных варваров.

Как это, каких? Вот как исполнилось мне семнадцать лет — я первую пулю от них и поймал — в 78 году. Поняла, что это за варвары? Русские это. Обиделась? Ты не обижайся. Мне ведь, по словам твоих командиров — не больше трёх суток осталось.

А, так ты обиделась, что я тебя русской назвал? Мать — якутка, отец — казах? Все равно русская — раз на плечах погоны лейтенанта РСС.

За царя — значит русская. У нас сейчас тоже многие турки — русскими стали. Исламбек Муратович Бантарбашев — вот так на русский манер ваши сволочи меня в тюремный паспорт и записали.

Да сиделец я, тебе, что не сказали? Ну и что, что только записываешь? Могли ведь, и проинструктировать сволочи?

А русских не люблю, хоть и сидел у вас столько — что в пору самому русским стать. И ещё столько бы сидел, если бы не эта ваша шайтан-бомба. Зачем вам такое оружие. Вы и так на колени весь мир поставили, и раком его имеете. Для надежности? Нет, не понимаю я вашего императора.

И тогда в 87 не понимал. Я уже в тогда десятком командовал. В ту ночь мы были на усилении в одной из батарей. Да, каюсь, службу несли спустя рукава. На англичан надеялись — идиоты. Шутка ли — двадцать железных чудовищ на рейде, да батареи наши тоже были не лыком шиты. Надеялись мы, дураки, крепко.

Царь русский вроде как на трон сел — с Бриттами не воюет. Вроде мир. Господство русских на тихом океане англичане признали — утёрлись и пока не рыпаются — готовятся.

Короче когда в городе взрывы пошли, мы сначала подумали, что нас английский флот обстреливать стал. Затем, когда в сполохах огня их корабли стали взрываться — до нас дошло — русские. А как в городе пулемёты застрочили — так мы окончательно уверились — ведь только у русских почти у каждого солдата по пулемёту.

Но куда стрелять нашей батарее мы решительно не понимали. Маленькие лодочки — видимо наполненные взрывчаткой — добрались только до первых пяти кораблей — до остальных не успели. Остальные были начеку. А затем начали тонуть остальные. Паника нарастала, а стрельба в городе стала чаще.

А русских судов всё небыло. Когда наступил полдень до нас дошли слухи, кто виноват — у русских оказалось две подводные лодки — сейчас они топят все суда, которые пытаются прорваться в средиземное море. Все телеграфные кабеля перерезаны. Султан, видимо, убит.

Русские действуют малыми группами — у каждого из солдат ручной пулемёт, убивают всех, кто оказывает хоть видимость сопротивления, и поджигают дома. В городе хаос, верных присяге боеспособных войск немного — да и те не знают, кому подчинятся. Претиндентов на трон трое — и те уже начали грызню между собой. Русские в первую очередь выкашивают все иностранные силы.

Из батарей на окраине бегут люди — спасать родичей в этом огненном аду, в который постепенно превращается город — да что говорить сам чуть к своим не ринулся.

Но в целом дневные события явились как бы перерывом — русские предпочитали темноту.

Около трёх десятков судов прошло ночью мимо нас. Как только какая либо батарея начинала по ним огонь, в её сторону летели сотни русских огненных стрел, о которых мы столько слышали, но видели впервые — это было жутко. Они разнесли пять батарей, и шли дальше — больше по ним не стреляли. Уже в лагерях я познакомился с одним из матросов стреляющих в нас той ночью, что ракет у них оставалось только на две батареи — ещё немного, и мы осложнили положение противника до крайности.

Большая часть судов была из дерева — половина из них минные заградители. Они завалили вход в средиземку — на всякий случай. Следующей ночью пришли новые корабли. Больше организованного сопротивления на море никто не оказывал. Кроме отдельных смельчаков — включая нашу батарею — перед тем как она открыла огонь, я предложил командиру отвлечь внимание русских — атакой на брандере — как они сделали в первую ночь.

И вот я и пять человек добровольцев гребём на большой рыбацкой лодке груженой взрывчаткой. К сожалению, в последний момент один из них струсил и с криком прыгнул за борт. Это не только замедлило наш ход, но и привлекло внимание. Мы не доплыли буквально полста метров, когда застрочили пулемёты, и меня настигла пуля. Дальше темнота.

Очнулся я в русском госпитале. Вокруг отвратительно воняло гарью, да и фельдшер, в отличие от тебя сестричка, красотой не блистал. Потом допросы, тюрьма. Долгий, как жизнь, срок. Точнее и срока то не дали — написали в паспорте — бессрочный заключённый.

Задело их, что корабль чуть было, не утопил. Говорят, меня хотели даже в РСС взять — но отдел контразветки прокачал меня по своим каналам и вынес вердикт — ненадежен, предаст при первой возможности. Вот так я и стал добывать руду для империи.

Урал, Магадан, Якутия — я побывал везде. Дважды бежал. Первый раз поймали через неделю. Другой раз пробыл в бегах полгода, затем опять сцапали.

Как ни странно поймав, отдубасили несильно. Я оказался хорошим горняком — чествовал породу. Особенно ценили мой нюх на гиблые штреки — что-то меня как будто дёргало, и я не лез в такие ни в какую. Сначала били — потом заметили — стали ежели, что подозрительно вперёд меня посылать.

Если бы ни статья в паспорте — сделали бы давно меня подданным империи. Да и без гражданства неплохо жилось — годиков через пять после второго побега остепенился я.

Жил не тужил с одной из вольнонаемных. Даже детей завели — на неё записанных. Проблемы с этим были — но категорического приказа сверху небело — начальство закрывало глаза и прикрывало нужного ему сидельца. Оба раза её задним числом расписали с погибшими недавно в забое. И всё вроде прилично и семье прибыток — на детей, погибших вольнонаёмных деньги выделялись — конечно, половину приходилось в откат начальнику отдавать — но мы не жаловались.

Да как говориться грамм золота то там застрянет в одежде то тут, короче на жизнь хватало. Ко мне отношение тоже было как к вольняшке, а не зэку.

А сколько интересных людей сидело. Скольких рас и народов, даже негры были. Были и политические — таких уничтожали с особым садизмом — чтоб другим неповадно было.

Постепенно уменьшали паёк — давая работать до упаду. Особо значимых фотографировали во всех стадиях — от борова до тростинки.