Нашествие арабуру

С тех пор генерала Го-Тоба больше никто никогда не видел. Поговаривали, что он превратился в арара — самого главного демона ужаса и часто являлся в какую-нибудь харчевню, такой же окровавленный и страшный, чтобы напиться и побуйствовать. Самое ужасное заключалось в том, что убить его было невозможно, потому как в нем не было ни капли крови, да и разве нашелся бы молодец, способный на такой подлый поступок?

* * *

Для того, чтобы добраться до шуньяту, следовало пройти несколько стадий: стадию насти , стадию шанти , стадию ачинате . Таков был путь. Правда, мало кто проходил все стадии, а кто прошел, тех уже и не помнили. Случалось это очень и очень редко, и мир сохранил воспоминания о подобных событиях как легенды. Даже прохождение этих стадий не являлось гарантией хоть какого-то результата в достижении шуньяту. Лишь единицы из единиц среди избранных добивались успеха неустанным чтением сутр, шастр, постом и изнурительными доири .

Доири в положении Акинобу и Натабуры были недоступны, потому что они не имели возможности совершить даже стодневный кайхогё . Поэтому Натабура и не верил в собственные силы. Читал сутры и не верил. То есть он знал, что происходят всякие чудеса, но не был уверен, что они произойдут именно с ним. Ему казалось, что без кайхогё ничего не получится. Не было у него такого опыта, и он пребывал в страшных сомнениях. Если бы не пример учителя Акинобу, он бы давно бросил это занятие, которое казалось ему абсолютно бесполезным. Есть ему уже не хотелось, а довольствовались они с учителем лишь одной водой.

На следующий день после ухода генерала Го-Тоба, когда государственная тюрьма Тайка гудела, как растревоженный улей, а учитель Акинобу, абсолютно не обращая внимания ни на что, сидел в позе Будды и читал сутры, Натабура, решил наконец задать вопрос: 'Когда же они ощутят плоды бдений?' Но то, что он увидел, привело его в страшное волнение: учитель Акинобу парил в воздухе. Натабура, конечно же, знал, что все неожиданное происходит внезапно, но никогда с этим не сталкивался наяву.

— Учитель! — воскликнул он невольно, ему даже захотелось помочь ему, словно учителю грозила опасность.

Акинобу, не открывая глаз, произнес:

— Летай! Летай!

Этого оказалось достаточно, чтобы Натабура оторвался от пола и завис над ним совсем чуть-чуть, совсем немного — на ширину ладони — но ощущение было настолько неожиданным, что у него даже закружилась голова. Чтобы не упасть, он невольно оперся о стенку клетки — и о чудо! — его рука погрузилась по локоть в камень, а клетка стала просто огромной, как базарная площадь.

— Сэйса! Сэйса! — вскричал Натабура, не в силах сразу приспособиться к своему телу. Должно быть, это и есть насти, лихорадочно думал он, в котором все размягчается. Но если это так, то что же произойдет в состоянии шанти?

Акинобу остудил его порыв:

— Разве я тебя не предупреждал, чтобы ты ничему не удивлялся?

— Предупреждали, сэйса... — виновато ответил Натабура.

— Читай сутру и ни о чем постороннем не думай.

— Но, сэйса...

— Никаких сэйса! Читай!

С этими словами учитель Акинобу закрыл свои черные раскосые глаза и вернулся к сутрам, больше его ничего не волновало. Натабура выдернул руку из стены и незамедлительно последовал его примеру. Он больше не обращал внимания ни на какие чудеса. Он был воодушевлен успехом, и кровь закипела в нем, не оттого, что спасение близко, а оттого, что он еще на один шаг приблизился к архатам . Он начал неистово твердить сутры и сразу приподнялся на целую сяку . С этого момента он становился только легче и легче. Но силы в нем не убавилось, а наоборот, ему казалось, что он способен выломать решетки и уйти, презрев всю тюремную стражу и даже кэбииси. Только равнодушное спокойствие учителя Акинобу останавливало его. В голове у него, кроме сутр, крутилась еще одна мысль: 'Когда? Когда же мы бежим?!' Но Акинобу ни на что не реагировал, и приходилось ждать. Должно быть, с нами произойдет еще что-то, а я просто не понимаю, наивно думал Натабура. Однако именно стадия насти сыграла с Акинобу и Натабурой злую шутку.

Между тем всесильный и могущественный начальник кэбииси — Бугэй, решал свои проблемы — как бы никто ничего не узнал. Только через три дня он вздохнул с облегчением — никто не донес ни о говорящей голове, ни о самом генерале, который ушел на своих двоих из самой тщательно охраняемой тюрьмы, ни о его крамольных речах, которые этот генерал позволил себе произнести. Народ у нас добрый, с умилением думал Бугэй, просыпаясь среди ночи от непонятного страха, умный. Любит он меня, любит. А как же иначе? Теперь остается только одно — без сучка и задоринки сварить Акинобу с Натабурой, и тогда смело можно смотреть в глаза императору, потому как победителей не судят.

Конечно, сразу на Бугэй никто не донес, потому что все боялись непонятно чего. Но постепенно слухи сами собой — ни шатко ни валко ни на сторону, но все же доползли до ушей самого императора арабуру — Кан-Чи.

Главный жрец Якатла сладкоголосо нашептал ему:

— Если мы не сладили с какой-то головой, то не сладим и со страной.

Император Кан-Чи был очень большим. В детстве, как положено, голову ему сдавливали двумя дощечками, и голова постепенно стала походить на дыню. Нос ему тоже деформировали согласно канонам Богини Ушучин, и тот теперь походил на клюв орла. Да и роста он вышел немалого. Огромный живот и тяжелые, широкие плечи придавали ему сходство с медведем. Даже ходил он, переваливаясь с ноги на ногу и косолапя. К тому же все его тело было разрисовано орнаментом Тескатлипоко . Смолоду его готовили в императоры, только вот трон подыскали не на родине, а на краю света. Но ничего, ничего, терпеливо думал он, еще две-три волны переселенцев, и мы вырежем местное население, жадное, глупое и ленивое, которого так и не научилось выращивать опунцию для производства конишели. А пока займемся теми, кто убил брата Чачича, и очень, кстати говоря, вовремя, ибо больше никто не будет мешать мне править этой, хотя и поганой, но отныне только моей империей.

Так вот, император Кан-Чи страшно удивился:

— Как же так?! — вскричал он, сидя на троне в своем замке на двенадцатиярусной пирамиде Оль-Тахинэ, голой, как морская скала. — Даже в нашем краю никто никогда не видел говорящих голов. А здесь у меня под боком она еще и ушла, совершив самое дерзкое преступление — оболгав власть и Богов, такого быть не может! Такие поступки надо пресекать в корне! Куриное дерьмо!

И ничтоже сумняся, решил посетить государственную тюрьму Тайка. Пойду-ка я взгляну, что произошло, решил он. Тем более, что в ней как раз сидят эти самые преступники, которые убили брата. Нельзя допустить, чтобы они сбежали таким же необычным способом, как диковинная голова. Впрочем, думал он, дурная страна Се-Акатль. Ненормальная. Не нравится она мне. Все здесь неправильно. Не по-нашенскому. Надо срочно все переделывать. О, великий Ицампа , помоги мне!

— Мудрое решение! — похвалил его главный жрец Якатла.

Главный жрец Якатла была маленьким и старым. Он родился таким. Голос у него был писклявый и противный. Передвигаться он сам не умел из-за кривых ног. Его носил раб Тла в специальных носилках, которые крепились у него за спиной. Плечи и руки у раба Тла были искусаны и исцарапаны Якатла. Император Кан-Чи давно бы от него избавился, но Якатла представлял собой власть жрецов и с ним приходилось считаться.

Тот день начался вообще необычно. Натабура еще дремал, когда почувствовал, что с ним снова творится что-то неладное — он находился в клетке и как бы одновременно вне ее. Мало того, он вдруг увидел Афра, который сидел в какой-то хижине вместе с Баттусаем и вел дивные речи:

— Скажи, гав!

— Гав! — отвечал Баттусай.

— Скажи, р-р-р!..

— Р-р-р! — покорно рычал Баттусай.

— Учитель! — воскликнул Натабура, продирая глаза, и осекся.

Учителя Акинобу, который все последнее время пребывал гораздо выше — под самым потолком, там не было, его не было и ниже, и вообще — даже в клетке.

— Учитель... — на этот раз шепотом позвал Натабура и выпучил глаза.

Страх овладел им. С перепугу он забыл, о чем хотел рассказать. А хотел он рассказать о том, как Афра обучал Баттусая своему собачьему языку и что это было более чем удивительно, но еще более удивительное заключалось в том, что учитель Акинобу находился по другую сторону решетки. Мало того, он преспокойно шел себе по тюремному двору, словно прогуливаясь, и даже разговаривал со стражниками. Зачем? Почему он там? — оторопело подумал Натабура. Ведь так не бывает!

— Бывает, — сказала учитель Акинобу. — Это и есть шанти.

— Шанти? — глупо переспросил Натабура и живо обернулся.

— Да, да, шанти, — подтвердил учитель Акинобу. — Но на самом деле меня там не было. Я все время находился в клетке.

— Но я вас видел... — Натабура оглянулся и снова посмотрел на тюремный двор, — я только что вас видел там!

— Да, я немного погулял, размял ноги. Кстати, ты можешь сделать то же самое.

— Не-е-е... — нервно отказался Натабура. — Мне и здесь хорошо.

Он просто не решился. Не решился испытать чувство раздвоения. Ему казалось, что если он выйдет из грязной вонючей клетки, то лишится незримой защиты, которую она ему давала, даже может разучиться летать — ведь он еще не был уверен в себе так, как учитель Акинобу.

— Ну как знаешь, — учитель глянул на него сверху вниз, потому что опять находился под потолком, и усмехнулся.

— Значит, мы можем сегодня сбежать? — с надеждой в голосе спросил Натабура, завидуя ясному уму учителя.

— Нет. Еще рано. Это опасно. Да мы и не сможем.

— Но почему? Почему не сможем?

Как я глуп, как я глуп! — страдал он. Задаю глупые вопросы. Юка должна презирать меня.

— Потому что мы еще не совершенно просветленные. Ждать надо и читать сутры день и ночь, день и ночь, ибо... — и он процитировал: 'Те, кто видел меня телесным, те, кто преждевременно последовал за моими сутрами, предались лжемыслям, — те люди не узрят меня'. Понял?

— Понял, — огорченно кивнул Натабура, хотя понял только одно: придется во всем довериться учителю и главное — ждать и ждать, а ждать не хотелось.

Учитель Акинобу и сам не знал, когда придет пора бежать. Знака не было. Он ждал его давно, но чувствовал, что время еще не пришло.

* * *

Рано по утру, когда солнце только-только вставало над морем и равниной Нара, а в воздухе еще витала ночная прохлада, зазвучала писклявая музыка рожков, непривычная японскому уху, громкий бой барабанов, и в тюрьму на белом коне въехал император Кан-Чи. На нем был наряд из белых перьев. Три пера черного цвета в короне символизировали траур по единоутробному брату. Руки и ноги у императора были украшены золотыми кольцами, а тело блестело от благовонных масел. Кроме двадцати пяти воинов арабуру, которые его охраняли, его также сопровождал огромный черный, как сажа, пес по кличке Мурасамэ, что значит 'Великолепный'. Мурасамэ был славен тем, что способен был загрызть медведя и сражаться сразу против трех разъяренных вепрей, а убить человека для него было сущей ерундой, даже если этот человек был в двойных доспехах.

Все тамошние стражники, включая начальника тюрьмы — Мунджу, пали ниц и не смели поднять глаз. Даже Бугэй распластался на земле, хотя император жаловал его особой почестью — ему разрешалось лежать на боку и смотреть на императора, только отвечать без позволения не дозволялось.

— Ты ли это, Бугэй? — спросил император, брезгливо поводя носом, потому что пахло нечистотами, кровью и мочой, а над отрубленными головами вился рой мух, и все это несмотря на то, что за три дня до визита императора тюрьму отчистили и надраили, как золотой рё.

— Отвечай, когда с тобой разговаривает наш господин! — потребовал первый великий министр Дадзёкан, но из деликатности только слегка пнул бывшего повара, а черный Мурасамэ зарычал, показывая огромные белые клыки, с которых капала слюна.

Хотя первый великий министр был арабуру, он взял себе японское имя, дабы стать ближе и понятнее здешнему народу. Он даже одевался в местные одежды и причесывался на японский манер, а также учил местный язык, хотя официально тот был запрещен.

— Отвечай! — пискляво потребовал главный жрец Якатла и в очередной раз укусил своего раба Тла.

Тла даже не шевельнулся. Он был огромным, как император Кан-Чи, и привык к укусам своего мучителя.

Бугэй, который для такого торжественного случая надел парадную камисимо , лежал, уткнувшись носом в землю — там муравей тащил какую-то былинку и ему не было дела до всех людских страстей вместе взятых.

— Не смею в вашем присутствии, — едва пролепетал Бугэй.

Так полагалось отвечать. Ответь Бугэй по-другому, он мог лишиться головы. Черный Мурасамэ удовлетворенно понюхал Бугэй, у которого душа ушла в пятки и, подняв лапу, помочился на него.

— Теперь ты тоже мой пес, — засмеялся император Кан-Чи, но глаза его остались холодными и пустыми, как море в декабре.

— Благородная собачка... — униженно пробормотал Бугэй, — благородная... у нас таких не водится...

Но гордость, скользкая, как змея, вертелась в нем, и он стал оправдываться: будь я самураем, подумал Бугэй, я бы этого не перенес, да и меня бы запрезирали. Будь я самураем, я бы разорвал его на кусочки и скормил бы его псу. Но! Но я не самурай. Стало быть, меня и презирать не за что. А раз я червяк, то мое дело угождать, лишь бы выжить.

— Говори, я разрешаю, — велел император, нюхая пахучую индийскую палочку.

— Встать, титлак! — приказал первый великий министр Дадзёкан, тоже нюхая пахучую индийскую палочку.

— Да! Встань! — прокричал Якатла.

Бугэй, рискуя попасть на острые зубы Мурасамэ, подскочил, словно его ткнули в зад копьем:

— Слушаюсь, таратиси кими!

Что обозначает слово 'титлак', Бугэй не знал, просто иногда он слышал это слово из уст арабуру и мог только догадываться о его значении.

Черный Мурасамэ снова заворчал. Он не любил резких движений, а тем более у людей, которых не любил хозяин.

Со всей предосторожностью, на которую Бугэй был способен, и угодливо улыбаясь псу, он подвел императора к Саду голов, точнее, к шесту, на котором еще три дня назад была воздета голова непокорного генерала Го-Тоба. Бамбуковый шест на всякий случай вымыли от крови, а землю вокруг него посыпали песком. Предосторожность эта оказалась нелишней. Еще накануне Бугэй донесли, что к шесту относятся, как к святыне, и что стражники по ночам поклоняются ему, словно Будде. Землю же, пропитанную кровью генерала Го-Тоба, тайком разнесли по тем окрестным монастырям, которые еще сохранились, а специальные ходоки, одетые, как крестьяне, унесли еще дальше: и на все побережья, и в горы, и даже на самые-самые дальние острова, передавая из уст в уста новую легенду о непокорном генерале Го-Тоба, который не умер даже после самых жестоких пыток арабуру, а живет и борется вместе с народом. Знал ли об этом император арабуру или, не разбираясь в тонкостях местной религии, готов был совершать другие кощунственные поступки, Бугэй судить не мог. Но предупреждать императора не собирался. Своя голова дороже. Это была завуалированная месть, на которую был способен лишь местный житель. Бугэй мстил еще и за собственное унижение, полагая, что теперь у японцев появится лишний повод ненавидеть пришельцев.