Королевство белок

-Ладно, дай ему другую работу. Думаю, урок он запомнил.

Они с Хассемом сидели на пустыре под стенами Богадельни. Энкино хотел рассказать ему о себе: о том, что с ним было в последние два года. Он начал и запнулся, с растерянным лицом поискал слова.

— Хассем, я ничего не могу рассказать, — Энкино сделал беспомощный жест рукой. — Я потом... когда-нибудь...

Хассем увидел этот жест и горькую усмешку и не стал допытываться больше ни о чем. Он просто подумал, что у Береста был свой, у него — свой, а у Энкино — свой Демон.

-Смотри, Зоран, — показал Хассем.

Зоран показался из дыры в стене, одной рукой прижимая к груди обвисшего серого кота.

Энкино вскочил. Зоран заметил и подошел.

— А, вот вы где! Илла меня выгнала, чтобы не мешал ей прибираться, — объяснил он. — Говорит: сходил бы ты погулял. Велела купить вина к ужину. Я женюсь на Илле, как только мы найдем какое-нибудь жилье в Соверне, — Зоран вдруг смущенно хмыкнул несколько раз и, чтобы спрятать улыбку, сделал вид, будто почесывает бороду. — Есть, за что выпить.

— Берест с Ирицей куда-то ушли вдвоем, — продолжал он. — А я — в трактир в Колокольне. Хотите вместе?

Энкино осмелился:

— Зоран, я хотел тебя спросить...

Тот ободрил:

— Ну?

— Когда мы будем в Соверне, я сумею найти себе работу, — торопливо сказал Энкино. — Я попрошу господина, который, может быть, помнит моего отца, дать мне рекомендацию секретарем, или переводчиком, или, переписчиком бумаг. Я заработаю и верну тебе деньги за выкуп. И я... смогу платить за уроки, чтобы ты меня научил... — он замялся.

— Ну? — спросил Зоран, недоумевая, чему он может научить этого книжника.

— Драться, как ты. Ты ведь не только выступал в цирке. Хассем говорит, что ты был наемником.

От удивления Зоран вскинул широкие брови:

— Ах-ха-ха! — вырвалось у него. — Да тебя разозлили! Тебя, право, разозлили! И ты, никак, собрался воевать!

Энкино молчал, не зная, над ним смеется Зоран или не над ним.

— Да, — сказал он наконец.

— Я тебя и даром научу, — сказал Зоран, подумав. — От меня не убудет. Только, брат, знаешь... это если ты на самом деле собрался воевать. А то я знаю вас, мальчишек. Через месяц забудешь, как тебя обидели, и бросишь.

— Я не брошу! — горячо ответил Энкино. — Я понял: мне недостаточно просто думать о мире. Я хочу сам во все вмешиваться.

— И меня, брат, молодым так же разозлили, — Зоран взял его за плечо. — Я тоже стал воевать. Я бил, меня били. И тебя, брат, будут... один всех не одолеешь.

— Ну, пусть. Лишь бы не всегда меня, а иногда и я, — ответил Энкино.

Зоран одобрительно хмыкнул.

— Хочешь проверим? Если тебя сильно разозлили, ты это выдержишь, а если нет — еще пусть жизнь дозлит.

— Давай, Зоран! — попросил Энкино. — Проверь!

— Сейчас ударю тебя, а ты поставишь защиту, — решил Зоран. — Сперва покажу. Бить буду в лицо. Смотри, не успеешь подставить руку — плохо твое дело.

Энкино, нахмурившись, внимательно слушал.

— Защищайся левой, — продолжал Зоран. — Вот этим местом, — он взял руку юноши и указал на середину предплечья. — Вскинешь руку до лба, а там развернешь. Ладонь чтоб ко мне была повернута. Это и есть защита, когда бьют в лицо.

Зоран помог ему сделать правильное движение, потом сказал:

— Пробуй сам.

Энкино несколько раз повторил движение. Зоран решил:

— Ладно. Теперь бью. В полную силу.

Энкино молча кивнул. На самом деле у него перехватило дыхание. Одной рукой отбить удар Зоранового кулака? С тем же успехом можно встать против крепостного тарана. "Конечно, он меня ударит, — подумал Энкино, — но все равно, лишь бы потом научил. Я не хочу быть жертвой больше никогда".

Глядевший со стороны Хассем не поверил своим глазам. Зоран сделал свирепое лицо. Это был настоящий сорвавшийся с привязи бык. Наклонив голову, не разжимая губ, Зоран глухо зарычал, его кулак со свистом рассек воздух. Хассем увидел, как Энкино вскинул левую руку... Каменный кулак Зорана остановился в воздухе, так и не нанеся удара.

— Ну, брат, тебя в самом деле разозлили, — тотчас добродушно ухмыльнулся Зоран. — Я думал, ты от страха или руку забудешь поднять, или отскочишь в сторону. А ты ничего, даже глаза не закрыл. Конечно, в настоящей драке не в лицо мне надо смотреть, а сюда, — Зоран ткнул себя в грудь над самым животом. — Будешь любоваться моим носом — пропустишь удар ногой понизу.

Энкино отер со лба выступивший пот и неожиданно для себя признался:

— Зоран, ты такой страшный в бою... Я... никогда не видел, чтобы человек был таким страшным.

На широком челе Зорана лежала печать славы, а через плечо висел серый кот. Хозяин трактира на Колокольне — отец Плаксы Стина — стал угощать Зорана пивом. Трактирщику хотелось, чтобы Хромой Мясник немного посидел. Дармовой кувшин сейчас же окупился бы за счет желающих присесть за один стол со знаменитым силачом Богадельни. А одним кувшином дело не ограничилось. Хозяин велел подать и второй. От крепкого пива косматое лицо Зорана совсем подобрело.

— Зоран, пошли, а? Илла скажет, что ты зря раньше времени выпил, — Хассем подергал его за рукав.

Зоран послушно кивнул, осушил до дна последнюю кружку, сгреб своего кота и направился к выходу.

Отыскав укромное место в развалинах, они втроем уселись на землю. Зоран решил, что неплохо и впрямь немного проветриться, прежде чем возвращаться домой. Чтобы скоротать время, он начал рассказывать:

— Меня ранили в колено, и я остался хромым. В наемники или в охрану к купцам меня стали брать неохотно. Наемника ноги кормят, а я целый день идти наравне со всеми не мог. Пришлось искать другой кусок хлеба.

Раз я пошел наниматься в купеческий обоз: "Что вам за беда, если я иногда на краю телеги подъеду? Зато спросите у ребят, кто я такой!". В охране были мои знакомые. Они подтвердили: "Это Зоран, по прозванию Сокол. Это вправду славный боец". Я успел обноситься, оголодать... Купцы морщатся, глядя на меня. Но взяли. И откуда ни возьмись приносит в обоз какого-то бродягу. Сложением похудее меня, но роста почти моего, волосы лохмами, подбородок выбрит, только уже опять начал зарастать. Он нанимается, а купцы ему отвечают: все, нам больше не нужно. Этот пес говорит: "Я сильнее ваших людей. Ставьте против меня любого. Если я одолею, то наймете вместо него меня".

Зоран нахмурился:

— Купцы этого обычая держатся. Им только на руку заменить того, кто слабее. А что будет с парнем, которого побьют, да еще он заработка лишится, — им наплевать! И показывают на меня: "Побей вот этого хромого!". Бродяга еще усмехается: как же, говорит, вы хромого взяли в обоз, мне стыдно драться с калекой! Я, право, от обиды чуть не заплакал. Отвечаю: "Ах, ты!.. Людей обижаешь, с которыми одним хлебом кормишься! В другой бы раз я тебя пощадил, а теперь не будет пощады!". И вышел против него.

...Зорана с чужаком обступили купцы и наемники. Зоран в кругу нагнул голову и поднял кулаки, тяжелые, как кузнечные кувалды. Чужак подпустил его ближе и осыпал целым градом молниеносных, почти невидимых глазу ударов, с удивлением ощущая, что они как бы скользят по подставленным рукам хромого, и нет никакой возможности попасть жестко. Зато Зоран прорвался к нему вплотную. Чужак вывернулся и отскочил, и на отходе получил такой удар, от которого зашатался. Вторым Зоран отправил его на землю.

Зоран сам остался на месте, терпеливо дожидаясь, поднимется противник или нет. В поединках не до смерти был обычай: лежачего не бить. Наемники радовались: "Молодец, Сокол!". Зоран не смотрел вокруг и не обращал внимания на крики. Чужак вскочил на ноги. Зоран уже решил, что неприятель против него слаб: подставился под кулак в первой же сшибке! Он почувствовал, что расслабился и подобрел. Уже думал, что угостит бродягу еще раза два, и тот сам поймет, что лучше больше не вставать.

Однако чужак распробовал, что перед ним умелый боец, и уже не шел на него так бесшабашно. Вскоре Зоран неуклюже упал на одно колено: он тоже пропустил несколько ощутимых ударов. Но тотчас же выпрямился, делая жесты товарищам: это, дескать, пустяки, я споткнулся на хромую ногу. Теперь оба бойца узнали друг другу цену.

Наемники давно не видали такого поединка. Кто побеждает, было не разобрать, и в толпе то поднимался гомон, то наступала тишина. Тогда слышно было, как топают по земле бойцы и даже как их кулаки рассекают воздух. Зоран дрался в сапогах, а бродяга был босой. Он пробовал пробивать Зорану быстрые и сокрушительные удары ступнями в голову и грудь. Тот не уклонялся, а отводил удар, заставляя его скользнуть по плечу, или по руке, или по склоненному по-бычьи затылку. Сокол, судя по его защите, знал такую работу ногами, хоть сам так и не дрался. Зато чужак очень скоро почувствовал неприятную привычку Зорана бить носком сапога в голень, в колено, в подколенный сгиб, а, если доставал, расщедриться и на крепкий пинок в подреберье. "Хитрый старый кабан!" — чужак чувствовал в своем противнике какое-то непонятное ему мужицкое коварство, необъяснимое нарушение всех правил, из-за которого хромой и неторопливый Зоран заставлял его, быстрого и молодого, плясать под свою дудку.

И Зоран, и бродяга оба были в крови, и оба несколько раз оказывались на земле. Зоран лишь припадал на колено, опираясь рукой о землю, и подымался. Но чужака он уже трижды валил с ног. Поединщики стали двигаться медленнее, и дыхание звучало сипло. Сокол с потным лицом, прилипшими ко лбу седеющими прядями время от времени встряхивал головой: у него была рассечена бровь, и кровь заливала левый глаз. Он и пропустил удар слева, под сердце, и руки у него начали опускаться. Чужак успел попасть в Зорана еще дважды. Ему чудилось, ход боя уже переломлен... Зоран вдруг встряхнулся и зарычал — в небесах даже отозвалось эхо. Он рассвирепел и, пропуская удары, не чувствуя их, прорвался к своему неприятелю. Вблизи ему, тяжелому и сильному, было привольно.

— Ну я тебя!.. — услыхал над самым ухом чужак.

Он вскинул руки, не успевая отскочить перед этим безудержным натиском. Кулачище Зорана пробил подставленную защиту. Чужак больше не понимал, что происходит. Зоран, хрипя, без передышки вколачивал удар за ударом, сбил потрясенного неприятеля с ног плечом, точно в какой-нибудь кабацкой драке. Толпа раздалась: новым мощным ударом Зоран выбил бродягу за пределы круга. Оставшись в кругу один, он огляделся вокруг и свирепо фыркнул. Наемники наклонились над чужаком: им показалось, что Сокол в конце концов его убил. Зоран все еще сжимал кулаки, хрипло дышал и, чудилось, ждал нового соперника, который бы осмелился к нему подойти...

Зоран закончил рассказ и вздохнул. Энкино и Хассем молчали. У Энкино в пальцах замер стебель травы, который он зачем-то сорвал недавно.

Наконец он сказал:

— У одного древнего царя был девиз: "Грозный с сильными и кроткий со слабыми". Зоран, ты как тот царь...

Ирица и Берест сидели у реки вдвоем. Развалин Богадельни не было видно из-за густых кустов ивняка. Широкая река медленно плыла между покрытых зарослями берегов. Солнце садилось, но еще грело.

— Ну вот, теперь ты моя жена навек, до самого конца, — тихо говорил Берест.

Ирица чувствовала душу Береста так же ясно, как чувствовала лес, реку, рост деревьев и камышей, любую птицу в зарослях... Ей было тепло от его объятий.

Еще до полудня они спустились к реке и сели на берегу, постелив плащ. Ирица, обрадованная живой красотой прибрежного камыша, прислонилась головой к плечу Береста. Тот наклонился к ее лицу, касаясь губами ее губ. Ирица потянулась навстречу, ощущая, как их обоих подхватывает поток чувств, с которым оба не совладали.

— Ты моя, Ирица? — только успел спросить между поцелуями Берест, и Ирица ответила:

— Твоя!

Берест прижал Ирицу к себе с какой-то неистовой радостью. Только так он мог бы сейчас рассказать ей о своей любви и о том, почему нераздельны будут их судьбы, и почему им хорошо в этом мире. "Ты моя, а я твой", — говорили его объятия и до сих пор неизведанная Ирицей ласка...

Они надолго забыли обо всем мире — а когда снова вспомнили, у Ирицы мелькнула мысль: "Значит, я стала теперь человеческой женщиной?". Берест помог Ирице сесть и подал ленту, которая соскользнула с ее растрепавшихся волос. Он выглядел смущенным. Ирица встретила его виноватый взгляд сияющими глазами — и тогда Берест тоже улыбнулся. Они обнялись снова. Берест шепнул:

— Теперь ты моя, а я твой.

Иногда Ирица чувствовала себя одинокой. Зоран — тот везде провожал Иллу восхищенным взглядом, а Береста больше заботили насущные дела. Он не умел чувствовать ее душу, как она его, он думал, что и без того все идет ладно. Ирица грустила: ей казалось, он забывает о ней. Но сейчас Ирица с удивлением ощущала его непривычную покорность. От реки тянуло ветром. Берест прижал ее к себе крепче, чтобы согреть.

— Теперь и захочешь — а никуда от меня не уйдешь: я твой муж, не пущу! — улыбнулся Берест.

Он шутил, а Ирица думала: "Не пускай..."

В трактире Плаксиного отца Зоран купил вина и прочего, что перечислила ему Илла, и заказал пирог. Решили: это будет свадьба. Берест и Ирица, держась за руки, вернулись с реки. Берест сказал: "Ирица — моя жена". Иллесия разлила по плошкам весь жир и зажгла фитильки. Пусть будет светло. Все равно они скоро уедут из этой норы. Берест с Ирицей стояли посреди каморки. Из-за них никому было не развернуться. Илле показалось, что они тоже светятся. Она засмеялась:

— Садитесь! Смотрите, что у нас есть!

Она стала резать ножом остывший пирог. Зоран так любовался Иллесией, что той опять стало смешно:

— Сегодня еще не твоя свадьба, — она показала Зорану язык, но не удержалась, отложила нож и притянула к себе его косматую седую голову:

— Ты мой прекрасный витязь.

Волосы Ирицы, цвета пеньки, были украшены собранными у реки поздними цветами. В сумрачной каморке глаза лесовицы время от времени ярко вспыхивали. Энкино долго присматривался к ней. Еще рассказывая о побеге Береста с каменоломен, Хассем предупредил: "Ирица — лесовица. Я думал, что она Бересту только чудится. А она сбила со следа погоню, рану ему вылечила своим лесным волшебством". При свете светильника Энкино различал, что у Ирицы острые, как у кошки, уши. Ирица прятала их под волосами.

У Плаксы Илла выпросила на вечер лютню. Плакса важничал: смотрите, не расстройте струны. Он пел уличные песенки и считался в Богадельне сердцеедом. "Не бойся! — отрезала Иллесия. — Мой братец из Соверна — актер, он сам настроит тебе твою бренчалку!". Теперь Энкино в самом углу каморки старательно настраивал лютню, которую вручила ему "сестрица" Иллесия. Энкино давно не играл, пальцы его огрубели от черной работы. Он неуверенно пробовал то перебор, то аккорд, наклоняя голову к самым струнам.

Ирица подала ему кружку. Энкино осторожно прислонил лютню к стене.

— Я разучился, — растерянно сказал он. — Ничего не получается.

Энкино был задет. Он думал, что сумеет хотя бы хорошо сыграть на лютне на этом маленьком пиру. Здесь никто не слыхал игры артиста, которого бы учили с детства, в ком находили дар. Энкино думал, что заменит музыканта на свадьбе.