Тотем Человека

Черный почувствовал, что закипает, и мгновенно остыл. За эти два месяца он здорово научился управлять собственной яростью. Вспомнилось, как он очутился в больнице, пришел в себя среди угрюмых нянечек и молодых обалдуев-врачей. Всем кругом плевать было на изувеченного человека. Плевать, что ему нужна утка, плевать, что он хочет пить, плевать на все, кроме нескончаемой болтовни друг с другом (в случае нянечек) и халявной наркоты из аптечек (в случае врачей). Он долго терпел. О, Тотем свидетель, он терпел бесконечно долго! Зато, когда терпение кончилось, пришла такая чистая, незамутненная рассудком ненависть к этим сволочам, что началось настоящее светопреставление. Для начала прорвало трубу в коридоре — так, для затравки. Вода в трубе была горячей: Черный с радостным удивлением слушал вопли из-за дверей. Потом водой залило проводку, и на всем этаже погас свет. Позже Черный узнал, что это стоило жизни какому-то бедолаге на операционном столе, но это не особенно тронуло. Убив собственного друга, как-то перестаешь замечать такие мелочи. После проводки настал черед лифта. Задохлик-практикант полетел на дно шахты в компании трупа на каталке. (Черному представлялось: за секунду до того, как оборвались несущий и страховочный тросы, практикант, скорее всего, думал, что отвезет жмурика в морг, а сам пойдет пить пиво). И все это, не считая уборщицы, уколовшей палец об использованный шприц, хирурга, до кости порезавшегося собственным ланцетом, интерна, ширнувшегося второпях не из той ампулы... Затем приехала Саша. По ее словам, просто решила навестить больного. Единственная, заметьте, среди всех. Она погладила его по спутанным волосам, напоила соком. Вызвала дежурную сестру и учинила той допрос с пристрастием. Потом ушла — а с Черным стали обходиться, как с раненым народным героем. Пару недель спустя в палату явились четверо людей в белых халатах, которые забрали Черного из больницы. Тогда он еще не знал, куда его везут, и был поэтому совершенно счастлив.

По коридору зацокали каблучки. Дверь распахнулась, появилась Саша — легка на помине, как ангелочек. Черный мысленно поаплодировал незадачливому терминатору. Саша, заранее улыбаясь, плотно затворила дверь, приблизилась и села на кровать, так что боком Черный ощутил через одеяло женское тепло.

— Болит? — участливо спросила она.

— Еще как, — сказал Черный. — Что не здороваешься-то?

Саша подняла руку до уха. Черный ответил тем же. Саша засмеялась и, нагнувшись, обняла его, коротко, но крепко. Черному всегда делалось легче, когда она была рядом. Странно, он никогда не испытывал влечения к этой девушке, а вместо этого ощущал к ней что-то вроде братской любви. Не любви даже, просто она была — своя в доску. Сестренка. Единственная, кто мог его понять. Вокруг были одни простецы, наглые, бездарные вонючки. А Саша была хинко, к тому же кошкой. Как Дина.

— Ты чего? — спросила Саша, испытующе на него глядя. — Заболел?

— Да нет, — ответил Черный, отведя глаза.

— А что случилось? Твой куратор позвонил сам не свой, сказал, ты плохо себя чувствуешь, буянишь...

— Дебил, — прокомментировал Черный.

Саша улыбнулась, и он тоже заулыбался, глядя на нее.

— Ну, в чем проблема-то? — спросила она.

— Так... — нехотя сказал Черный. — Надоело все. Когда вы меня выпустите уже. Полагаешь, очень здорово два месяца подряд в четырех стенах сидеть?

— Ну, ну, — сказала Саша успокаивающим голосом. — Во-первых, ты вспомни, какой ты два месяца назад был. Думаешь, легко врачам пришлось?

— Я уже здоров, — упрямо сказал Черный. — Могу идти, куда захочу.

Саша покачала головой.

— Далеко не уйдешь на одном желании. Без костылей.

Черный промолчал: Саша была права. Он ходил каждый день. Ходил взад-вперед по комнате, ходил упорно и трудно, ходил, пока во рту не становилось сухо, а от боли не начинали трястись колени. Но все равно получалось очень плохо, и ни разу он не смог пройти без костылей больше трех шагов. За последнюю неделю у него наметилось улучшение — теперь он мог обходиться одним костылем.

— Потом, — продолжала Саша, — ты же знаешь. Пока ты здесь, под моим крылышком, тебе ничто не грозит. Выйдешь отсюда — они сразу на тебя набросятся.

— Кто набросится-то, — вяло сказал Черный. — Да они и думать про меня забыли.

— Ага, конечно, — сказала Саша, жмурясь. — Они тебя что просили? Деньги вернуть?

— Ну.

— Ты им вернул?

— Не успел, — буркнул Черный. — Ваши ребята постарались.

— Во, — сказала Саша. — На бабки бандитов кинул, и думаешь, они от тебя так просто отстанут... Ты имей в виду, тебя в Отделе ценят, но не до такой же степени, чтобы охрану круглосуточную на дом обеспечить.

— Хотя бы телефон дайте, позвонить, — взмолился Черный.

Саша покачала головой.

— Об этом и думать забудь. Сюда все равно никого не пропустят, а у тех, кому ты позвонишь, начнутся проблемы. И весьма серьезные. Например, знать, где ты находишься — очень опасно, а по телефонному звонку это вычислить проще простого. Кстати, а почему ты опять об этом заговорил? Мы же сто раз это обсуждали. И вообще, обвинений с тебя никто не снимал. Нападение на сотрудника милиции при исполнении. Разбойное, с целью ограбления и с нанесением телесных повреждений. Нападение на... — Саша моргнула, — другого сотрудника милиции, уже с применением оружия, то есть, покушение на убийство. Опять же, при исполнении. Это, как бы, не считая всякой мелочи, типа угона автомобиля, кражи 'макарова', разрушения муниципальной собственности...

— Какой еще собственности? — удивился Черный. — Той развалины, что ли, которая на меня же и грохнулась?

Саша пожала плечами.

— Так ты в суде будешь говорить. Если слово дадут.

Черный помолчал. Вот как. То есть, я еще спасибо им сказать должен, что не обычную зону топтать отправился, а в этом лепрозории сижу.

Потом он решился. Гулять так гулять...

— Я хочу живой объект, — сказал он, глядя прямо в зеленые Сашины глаза.

Та хмыкнула.

— Тебе не рано живой-то объект? Это ведь работа оперативная, там, может, бегать надо будет, а ты бегать не можешь.

— Ничего, — упрямо сказал Черный. — Настоящему воину бегать ни к чему.

Саша задумалась.

— Ну хорошо, — сказала она, — я спрошу. Но ты обещай, что будешь хорошо себя вести.

— Оки-доки, — сказал Черный. — Вести так вести. Хорошо так хорошо... Как раз посмотрю, что я реально могу. А то, э-э, сидишь, на фотографии онани...

— Могу сказать, что ты достаточно сильный по сравнению... — Саша смешалась, но тут же продолжила, — по сравнению с теми, кто раньше был. То есть, да, результат налицо. Ты хорошо работаешь.

— Расскажи, что за результат, — потребовал Черный. Саша вздохнула.

— Ну, что тебе рассказывать... Все просто. Люди бьются в авариях. Промахиваются по нашим ребятам. На прошлой неделе... помнишь такого, худощавого, с поломанным носом?

— Ну. Такого забудешь. Морда отвратная.

— А еще одного, в очках, лысого?

— Тоже помню. Я всех помню. Дерьмовая фотография, кстати, была, черно-белая, к тому же.

— Они три дня назад стрелку забили. Друг с другом. Не поделили что-то, видать, — Саша замолчала.

— И кто кого? — заинтересованно спросил Черный.

— Победила дружба, — сказала Саша. — Мы только трупы забрали.

— Во как, — сказал Черный.

— Да, — поддержала Саша. — С таким, как ты, у нас скоро работы не останется.

Черный помолчал, осознавая услышанное. Где-то в душе, подумал он, должен быть, наверное, какой-то предохранительный клапан, который вот сейчас заставил бы его раскаиваться, думать о содеянном, мучиться совестью. Говорят, у всех такой клапан есть. Даже у Бен Ладена. Но, видно, у Черного после смерти Тима этот клапан перегорел.

Он вдруг вспомнил, о чем давно хотел спросить.

— Сашка, — спросил он, — а есть... ну, у сфинксов такая фишка, что порча наводится каким-нибудь особым способом? Я сколько раз ни делал, все выходит: то стекла бьются, то кипяток какой-нибудь...

Саша подумала.

— Нет, — сказал она с уверенностью. — Нет. Такого нет. Просто чем сфинкс сильнее, тем у него больше масштаб разрушений. У тебя по мелочи так получается, понимаешь?

Черный пожал плечами.

— Смотри, — сказала Саша. — Чаще всего человеку не везет в быту. А какие неприятности в быту самые частые? Разбил что-нибудь, порезался, током ударило, обварился... Вот, аварии, опять же.

— Ясно, — разочарованно сказал Черный.

— Сильные сфинксы экзотичную порчу наводят, — объяснила Саша. — Такую, что не выжить. Был один лет двадцать назад, я про него в архиве прочитала. Так он молнию вызывал. Объекты у него все время попадали в грозу. Вышел на улицу, хоп — дождь пошел. Не будешь же ты дома сидеть, ждать, пока тучки разойдутся. Объект раскрывает зонт, тут молния бабах — и все. Угольки.

— Ух ты, — сказал Черный. — А землетрясение можно вызвать?

— Вряд ли. Это же конец всему, как бы. Не только объекту, пол-города в руинах. Ты же не будешь пол-города ненавидеть?

— Посмотрим, — загадочно сказал Черный, и они засмеялись. Саша была единственной девушкой, с которой Черному удавался разговор. Рядом с ней он себя чувствовал, словно вернулся домой после долгой отлучки и нашел, что дома все в порядке. Саша не пыталась затащить его в постель, не кокетничала, не требовала денег, а самое главное, не учила жить. Вот это последнее было, пожалуй, основным.

Она была действительно похожа на Дину...

Стоп-стоп-стоп, сказал себе Черный. Это нам совершенно ни к чему.

— Главное — практика, — сказала Саша. — Надо работать, надо тренироваться. Тогда со временем будешь становиться все сильнее. Сравни-ка, что ты умел в самом начале, и что умеешь теперь.

— Посмотреть бы, — сказал Черный.

— Всему свое время, — сказала Саша терпеливо. — Хочешь выезд — будет тебе выезд. Но только, когда окрепнешь. Мы не можем позволить, чтобы наш... единственный сфинкс подвергался опасности.

— Ты так и не ответила на главный вопрос, между прочим. Когда вы меня выпустите?

— Солнце, — серьезно произнесла Саша, — да ведь это не мне решать. Есть начальство, ему виднее. Могу только сказать, что прямой директивы тебя здесь удерживать никто не давал. А, значит, рано или поздно тебя выпустят. М-м?

Черный задумчиво кивнул. Уже что-то. Хотя надежда, разумеется, слабая. 'А вот пускай попробуют, — с мрачным удовлетворением подумал Черный. — Пусть только осмелятся. В землю вколочу. По ноздри'.

— Ну как? — спросила Саша. — Договорились?

— Ладно, — снисходительно проговорил Черный. — Скажи, нехай свой конверт хлебанный несут. Потружусь... на благо Родины.

— Вот умница, — одобрила Саша. — Ладно, пойду я... Тебе принести чего-нибудь?

— Дисков принеси в следующий раз, — попросил Черный. — 'Раммштайн' найди полную коллекцию.

— Ладно, — сказала Саша. — Все, что прикажешь. Пока!

Она взмахнула на прощание ладошкой и упорхнула. Черный заложил руки за голову и стал смотреть в потолок. Он смотрел в потолок очень долго, пока не пришел куратор и не положил конверт на прикроватную тумбочку.

Ну, что ж. На таких условиях можно и потрудиться. Черный дождался, пока уйдет куратор, пошарил под подушкой, вытащил плеер и аккуратно вложил наушники в уши. Плеер принесла ему Саша, она же обеспечивала его музыкой. Увы, вместо крохотного флэш-плеера Черному приходилось пользоваться громоздким и неудобным в обращении дискменом. Флэш-технологии всем хороши, кроме одного: прежде чем слушать такой плеер, надо в него что-нибудь закачать, а компьютера, сколько Черный ни просил, ему так и не дали. Зато в тумбочке росла стопка компакт-дисков.

Черный не глядя запустил руку в тумбочку. Что у нас выпало сегодня? Какие-то японцы. А, это те самые, которые в конце каждой строчки орут слово 'нинген'. В отличие от тысяч идиотов-поклонников Черный знал, что оно значит. С первого аккорда Черный ощутил легкое головокружение — таблетки подействовали в полный рост. Был в них, похоже, какой-то слабый опиат. Недаром самую зверскую боль они снимали в два счета. Черный содрогнулся, когда звук ударил по барабанным перепонкам — громкость, как всегда, была на максимуме — и, чувствуя, как по жилам течет разбавленный кровью анальгетик, взял конверт. Он подождал, пока вступит вокалист, и разорвал конверт, попав точно в такт музыке. Посыпались фотографии. Вот вы где у меня, паскуды. Десять штук, как с куста. Парочка на завтрак, пятеро на обед, трое на закуску. Ненавидеть — это очень просто, нинген. Аппетит приходит во время еды. Главное — начать, потом все легче и легче, и уже неважно, кого. Ненависть прибавляет сил, словно экстази, будоражит, как кокаин, делает свободным, как кислота, а главное — она всегда с тобой, нинген. Черный во все горло заорал слова припева, так, чтобы перекричать музыку в наушниках. Затем принялся хватать фотографии одну за другой. Он вглядывался в лица, скалил клыки, рычал и выл. Он выстроил их всех в ряд на одеяле, а потом глядел на них, слушая гитарный рев, исходя злобой, чувствуя себя бесконечно сильным, огромным, всевластным, хватал по одной и рвал в клочья. Вот ты, старый козел. Что ты сделал Отделу? Убивал стариков, насиловал малолеток, взрывал бомбы в метро? Да плевать. Ты простец, разменная монетка, вонючая падаль, нинген. Раздавлю. А ты, толстая харя — ты, наверное, проворовался? Как же, вижу, едва не трескаешься от жира, свинья, небось, попил крови, поел свежих мозгов — ад-ми-ни-стра-ция... В печку бы тебя, чтобы вшей прожарить в башке. Хорошо бы ты живым Отделу попался, чтобы они тебе яйца вырвали и сожрать заставили. Ты, и ты, и ты — не стоят ваши жизни ни хрена, как не стоили с самого рождения, и хорошо бы вам увидеть перед смертью, как дохнут ваши прыщавые сыновья и похотливые дочери. Я, Черный, великолепный хинко, ненавижу вас и желаю вам смерти. Вы мне за все заплатите, мрази. За ноги, за голову, за то, что подсел на эти поганые колеса, за то, что сижу здесь, как в тюрьме. За Тима, которого из-за вас убил. Из-за вас! Всех пущу в расход — в клочья, в кашу кровавую, в пыль. Одну Дину пощажу. Только Дина останется. Когда-нибудь так и будет. Ну, а пока — вот они, те, кто первые пойдут. Все, как на ладони. Ты, и ты, и ты, нинген. Иди к папочке, к папочке в когти. Кошки умеют ждать. Кошки умеют помнить.

Он долго рвал фотографии, кричал и пел, и не заметил, как сестра принесла обед. Только когда хлопнула дверь, перекрыв грохот в наушниках, Черный вздрогнул, выключил музыку и долго, долго сидел, глядя на клочья фотографий перед собой.

Потом он произнес шепотом:

— Дина.

Глава 3

Вниз по течению

Закрыв за собой дверь, Саша прижалась к стене спиной и некоторое время стояла, глубоко дыша, чувствуя, как под горлом колотится сердце. Великий Тотем, как же страшно-то. Опять выиграла, утихомирила этого зверя, заставила работать. Надолго ее не хватит. Ведь сначала было не так плохо. Черный дичился, отказывался верить в собственные способности, нервничал. Только на третью неделю он приступил к работе с фотографиями — осторожно, боязливо. Зато как он умел ненавидеть! Мягкому, незлобивому от природы Тимке не угнаться было за Черным... Самое главное, не показать, как я его боюсь, подумала Саша. Поймет, что притворяюсь — конец.