Мастер Харрунга, лекарь из Приозёрья

Тагайчи рассмеялась. Спросила с пониманием:

— После дежурства, мастер Харрунга?

Как выяснилось потом, мы многое пропустили. Например, как Дани чуть не сшиб иностранцев и Мумлачи, гонясь за какой-то девицей. Или дикую выходку Чабира. Это когда гости в его палату зашли, а он сказал, что не намерен рассказывать о своих больных при посторонних. И очень откровенно покосился на ту самую жрицу. После уже, для наших, пояснил: "Здесь храм Науки, а не Религии. И священников нам не надо".

А что поделать, если на Варамунге все больницы — храмовые? Недужная, между прочим, даже не против была, чтобы о ней иностранцы узнали. Но Чанчибар надулся, и Исполин счел за лучшее двинуться с гостями дальше. В общем, тот еще денек выдался.

Зато — сколько новостей для господина Нариканды. И про наши страдания о Буно, и про чабирово рвение законы блюсти. Да, а еще эта беседа газетная. Что мастер Чангаданг с "Ларбарским Доброхотом" вел. Первого числа вышла, как подарочек к Новомесячью.

Чего-то такого я от него, признаться, и ожидал. И все ожидали. Арнери меня, вон, даже предупредить пытался. Собственные соображения господина Змия, как нам надо работать и чем мы его не устраиваем. Да почти всем. И особенно Мумлачи. И хирург-то он — неважный, и лезет не в свое дело, пусть лучше на руководящей работе сосредоточится. И то, что нас всех учили неправильно, не так, как самого Чангаданга. И вообще — все кругом дураки, недужные — пьяницы, гильдейцы — жадины, а газетчики и вовсе ни фига не смыслят ни в чем, в том числе и в писательском ремесле. А в конце пожелал всем школярам удачной учебы, ибо сия сволочная работенка принесет им много-много счастья.

Кажется, Ягондарра рассказывал, что его родственника-вестовщика, который эту беседу от лица газеты вел, потом посадили. Правда, скоро все-таки выпустили, но Бенг на Чангаданга долго злился. А Змий ему ответил, что газеты и газетчики и вовсе не нужны, потому что все новости в Мэйане распространяются сами собой. "Ну каково, а? — сокрушался Бенг. — Это если бы мне какой-нибудь писатель сказал, что лекари не нужны, потому что больной и так выздоровеет!" Короче говоря, многие на Чангаданга обиделись. Уж не с того ли он так развеселился? Как же — такую дею развел!

В том же номере, кстати, еще одна статья была. О древленских знахарях. Лечебные танцы там всякие, иглоукалывание. Обещали еще продолжение — как другие племена лечат. Тамми об этом от соседок на кухне услышала и очень заинтересовалась. Стали про прижигания полынью вспоминать, про карличье лежание на камнях. Ладно, трепаться — пусть треплются, главное, чтоб сама пробовать не начала. Где знахарство — там и целительство, только этого мне в моем доме не хватало.

Мы с ней даже по этому поводу повздорили. Так она — мне назло — пока я на дежурстве был, мой пиджак праздничный распорола. Тот, в котором я еще на свадьбе был. По правде говоря, единственный мой выходной наряд. А у нас в лечебнице на конец Плясуньи большая гулянка намечается. Все об этом только и говорят. А еще — это будет год, как я к Мирре хожу. Может, Ратамми все же что-то узнала? И главное — как мне теперь? Дежурить проситься в этот вечер? Знал бы заранее — отложил бы денег, купил бы новую одежку. Вот ведь подлость!

А теперь я иду домой, к жене, с которой третий день не разговариваю. Быстро иду. Не потому, что видеть ее хочу, а потому что холодно. Не спасает от ветра поддергаечка. И с неба какая-то пакость сыплется, и под ногами дрянь, и деревья все голые стоят. И на душе — та же тоска и серость. А еще ножку эту у стола чинить.

И навстречу мне — Чамианг. Дангман. Весь из себя нарядный. Пальто у него длинное, темно-зеленое, белый пушистый шарфик на шее. В руках — зеленоватая банка, а в банке — белая мышь. И на физиономии непривычно глубокая задумчивость. Была задумчивость, по крайней мере, пока Дани меня не разглядел. А как разглядел — сразу оживился, и вручил мне банку, будто букет.

"Зачем? Это мне, что ли?"... "А-а, а то уж я подумал"... "Кому-кому, Яганди?"... "Так теперь модно, да? Девушкам мышей дарить?"... "Ах, в лабораторию. Для дела. А там — чего, мыши кончились?"... "Ты занимал?"

Зверушку в лаборатории Дангман тоже для дела одалживал. Подложить свинью мастеру Курриби. Правда, для пущего удобства решил ограничиться мышкой. Выкрасил ее зеленкой, посадил в шкаф, где Талдин себе тайничок обустроил — старый ящик для стерилизации, а в нем бутылочка и закуска. Бутылку Дани изъял и спрятал, а сыр мышонок благополучно скушал.

Открывает ночью Курриби свою хоронушку — а там зеленая мышь. Это Чамианг таким образом хотел коллегу от пьянства отучать. Согласно пожеланию Исполина. Да, если бы я такое увидел — точно бы решил, что допился. Меня б еще, глядишь, и удар хватил. Тоже мне, шуточки! Но Курриби — ничего, только ящик с испугу уронил.

Мышь убежала, а за Дангманом оказался должок. В нашей лаборатории все учетное. Вот он два дня по городу и носился — подходящую мышь добывал. Правда, так и не выяснил: тот, сбежавший зверь, кем был — самцом или самочкой. Но, может, не важно.

Это он мне все рассказал, пока мы к лаборатории шли, а я банку нес. И лишь когда мы у приемного остановились, мне вдруг в голову пришло — а я-то с какого с ним иду? Мне — вообще домой, в другую сторону. Дани немедленно объяснил. Что поскольку с Яганди у него "любовь", она его просто так не отпустит, а он сегодня не настроен, потому что в баню собрался. А если я с ним приду, то мы быстрее освободимся, и в баню вместе пойдем. Раз уж я его так выручил — он меня приглашает.

Я подумал и согласился. Чего мне, правда, домой-то сейчас спешить? А в бане тепло. И компания неплохая. Чамианг-младший — он ведь чем хорош? Тем, что за его болтовней обо всех бедах забываешь. Так что вручили мы зверя лаборантке — она даже подмены не расчухала — и пошли. Не куда-нибудь, а на Арандийское подворье. Там, по словам Дангмана, самые лучшие бани в городе. И девушки — тоже, если, конечно, мы чего захотим.

А по дороге он рассказывал про свою новую подругу. Ту самую, из-за которой он на днях чуть Исполина не уронил. Она — химичка, мужа ее пригласили сюда из столицы лекции в Университете читать. Больше всего, как я понял, Дани увлекает то, что дама эта одного с ним роста оказалась. То есть — каланча каланчой. Я еще подумал, что если в этих банях девицы ей наподобие, то я уж лучше так. Обойдусь как-нибудь.

Ехали мы на трамвае, но я все равно замерз. Слезли у подворья, прошли в ворота, а из-за угла впереди нас Змий выворачивает. Господин Чангаданг собственной особой. Как всегда важный и кислый. Хорошо, он к нам спиною оказался, и зашагал не навстречу, а вперед. Так что получилось, будто мы за ним следом.

— "Идет, шагает Мемембенг, сторонник крайних мер", — заметил Дани, приостанавливаясь. — Надеюсь, он хотя бы купаться не собирается!

Оказалось, нет. Отыскал какую-то лавку и в ней скрылся. И слава Семерым.

В восточных банях я еще в Марбунгу бывал. Сначала можно просто помыться, а после — залезть в большой каменный садок с горячей водой. Там греться, выпивать и разговаривать о Божественном.

Может быть, потому что он сам меня пригласил, Дангман взялся все устраивать. Очень ловко и толково, надо признать. И ванну выбрал уютную, и меня так ненавязчиво подтолкнул, показывая, куда идти. Чтобы я не топтался в растерянности. Выпить велел принести и поесть. А от девушек отказался, словно мое настроение угадал. Оказалось, что там не только водоросли подают, но вполне себе и пирогов можно взять. С кашей и мясом, какие я люблю. И откуда только Дангман об этом узнал?

— "Кто пасется в водных травах? То морской ленивый бык!", — вспомнил он детскую песенку. — Ты же, Тава, на быка не похож.

А сам он больше всего походил на журавля или на аиста, поворачиваясь неспешно и плавно. Развел руки, пытаясь коснуться каменных бортов — да так, будто крылья расправлял. Потянулся и сказал: "Хорошо!". А я опять вспомнил Нираирри. На лекциях он всегда сутулился, словно, и правда, крылья за спиной прятал, опасался кого-нибудь задеть. Птенчиков много, гнездо маленькое — как бы не вывалился кто. Точно, аист.

А еще я подумал, что когда Дани говорит вот как сейчас, негромко, тон у него совсем отцовский. И вообще, у нас, оказывается, многие профессору Чамиангу невольно подражают. И Амби, и Таморо, и Магго. И даже Мумлачи, если хочет своим словам мягкости придать.

Наверное, у меня эти мысли на роже отразились. К сожалению, потому что Дангман упоминания о батюшке все еще плохо переносит. Он тут же встрепенулся и неожиданно спросил:

— Ты с Чангадангом, кажется, ладишь?

— Я?! Да ты чего!

Мастер Харрунга чуть под воду не ушел от этакой ужасной мысли. Неужели со стороны так выглядит? Издевается.

— А чего? Что, думаешь, с ним по-хорошему нельзя?

— С ним? Это он по-хорошему не может.

— Да может, Тава. Вон, с Тагайчи или с Магго. Или с Курриби. У нас же сейчас только ленивый над Талдином не потешается. Но не Змий. И даже прохаживаться на его счет в своем присутствии не позволяет.

— А ты уже пробовал?

— Конечно! По поводу мумлачиных запретов на пьянку. И услышал сквозь зубы сказанное: "Когда ввели законы против краж — появились и воры". Тарунианг Сантанга, я его тоже люблю. Как уж тут не безобразить, когда люди в ответ на это с такой хорошей стороны открываются.

Это он про всех сразу. И про себя, и про Талдина, и про самого Чангаданга. И про меня, может быть. Я ведь, не хуже Курриби, люблю, когда меня, похмельного, жалеют. И Мирре я берусь помогать лишь после того, как она какую-нибудь чушь спорет. И за Буно хлопотать взялся, когда Баланчи Корону помянул, не раньше.

— Так сочувствие Чангаданга к Курриби вполне понятно. Сам он, что ли, не пьет? Ну, пусть дома, не на работе, но приходит-то иногда... Стоя рядом — закусывать нужно.

— Ты, кстати, тоже пей, угощайся. А то я — уже, а у тебя чашка полная... Ага!.. Жалко ведь его.

— Талдина? Ну да, жалко.

— Талдина, конечно, тоже. Но я про Змия. Вот я или Нурачи — мы ж просто так пьем, а этот — от безысходности.

С хорошей — не с хорошей, но с неожиданной стороны люди иногда тоже раскрываются. Кто бы от Дангмана таких суждений ждал? Да не о ком-нибудь, а о Чангаданге. Который ему самому гадость ввернуть случая не упустит.

— Какая уж такая безысходность? Ведущий специалист. Третий разряд. Ученики. Поди, плохо?

— Ой-ой-ой, и всего-то радостей! Читал же его беседу в "Доброхоте"? Там все и сказано.

— Деи там полно и спеси. И более — ничего.

— Значит, ты только это и видишь?

— А ты там нечто другое разглядел, да?

— Да чего разглядывать-то? Он же к этой работе с самого детства, как раб к веслу прикован. Всё без него, и даже без родителей его решили. Этому потомку Мемембенга назначено быть врачевателем. И все. Ни свернуть, ни отказаться.

— А он, по-твоему, не хотел?

— А он этого теперь и сам не знает. Он же кроме больниц ничего и не видел. Дали ему час на семейную жизнь. По часам засекли — чтобы род продолжил. И — пожалуйте обратно, в операционную.

— И что ж его тогда из Кэраэнга отпустили, Великого Царя-Лекаря?

— Да не отпустили, Тава, а выгнали. Это ж еще хуже. Ступай и сделайся достоин Золотой Столицы. И он старается. Тебе бы понравилось каждый день, всю жизнь экзамен сдавать?

И что случится, если Змий теперь на все это плюнет? Покарает его Божья милость? Пожалуй что и покарает. Изнутри на куски разорвет. А у Буно — не так же? Ох, как не прост, оказывается, малыш Чамианг, если до всего этого так запросто додумался.

А Дани пирожком закусывает и посмеивается:

— Я ведь, Ваттава, тоже из породы обреченных. Думаешь, мне с детства что-то иное светило, кроме лекарского ремесла? Как бы не так!

— Тебе? Да пожелай ты хоть в балагане танцевать — кто б тебе запретил?

— Ага, конечно, "в балагане"! Да не хотелось мне ничего другого желать. Отец бы не запретил, но расстроился.

— С чего ж? Есть же Рангаи, чтобы батюшкино дело продолжить. И мастер Нираирри тебя бы неволить не стал.

Сказал я это второпях и осекся. Потому что в первый раз, кажется, Чамианг с кем-то вдруг про отца заговорил. Правда, сам он, видимо, неловкости моей не заметил. Ответил мне очень тихо, и очень серьезно, даже непривычно как-то серьезно.

— Не понимаешь ты, Тава! Любил он это все. И нас всех любил. А как же можно любимого человека самого лучшего занятия на Столпе Земном лишить? Я, знаешь, что вспоминаю? Как папа меня в клинику с собою брал. Когда я совсем еще маленьким был, лет восемь. Точно помню, потому что он над лодыжками как раз работу заканчивал. Так вот, отец с костями возился с такой же нежностью, как со мной. Даже лицом светлел. Видеть надо было, на словах не расскажешь. И я тогда думал: "Наверное, это очень здорово и интересно". И вообще, ты размышлял когда-нибудь, как лекарские дети растут? Вот у вас дома чем мясо режут?

— Чем-чем? Ножом, как все.

— Обычным, кухонным? А у нас — сколько себя помню — ампутационным. Удобная штука, между прочим. Я еще читать-писать не умел, а уже косточки людские рисовал. Потому что у отца в кабинете скелет стоял разборный. Заходи — играй. Вместо кукол или корабликов. Рассказывал, что тварь разумная из себя представляет — человек ли, орк, мохноног или карл. Вместо сказки на ночь. Почему они такие. Как ходят, едят, на свет появляются. Что женщина устроена так мудро, чтобы дитя выносить и родить. А мужчина так — чтобы к ней подстроиться, чтобы лучше для нее было. И картинки из атласа показывал. Я школу заканчивал — он меня спрашивает: "Пойдешь на Лекарский?". Я плечами пожимаю, пойду, мол. И не потому, что мне все равно, а просто ни о чем другом по-настоящему не думал. А отец решил, что не слишком-то мне охота. И не сказал даже, попросил, будто извиняясь; "Попробуй поучиться — может, тебе понравится. А нет — так потом куда захочешь — туда и пойдешь. Главное, только попробуй". И после, уже в Университете, все спрашивал, бывало: "Ну, как — не нравится?". Самое обидное, что со страхом ведь спрашивал или с виной. А мне нравилось. Всякое случалось — и с преподами скандалы и разбирательства, но не оттого, что мне не интересно было. Просто уж, так...

— Ты ему так и не сказал?

— Сказал. Прошлой зимой, когда... когда мы узнали. Так что мне повезло. Очень повезло с "обреченностью". Потому что я ее люблю, и усилия для того не делаю. А Чангаданг? Кто его знает, может, он и не задумывался об этом вообще.

Вот так мы и посидели. Вымылись, погрелись, поговорили и разошлись. По домам, в смысле, разошлись, а не буйствовать начали. И я все никак не мог решить: успокоил ли меня сегодняшний наш разговор или наоборот — еще больше расстроил. Потому что от Дангмана я все же такой чуткости не ожидал. Приятно в людях ошибаться, если, конечно, в хорошую сторону. А на душе все равно муторно было. То ли из-за Буно, то ли из-за себя, а то — и вовсе странно — из-за Чангаданга.