Лесс Таллер - выродок

Зато теперь, кажется, начинал понимать. И поневоле отдавал должное дальновидности Совета: разумней жертвовать 'плевелом', чье воспитание и так зиждилось на естественном отборе 'сдохнет-выживет', нежели лишаться тех, чей отбор обходился не так дешево. К тому же, в случае неудачного для Тар-Караджа исхода охоты — труп любого скамора годился в кем-то заваренную кашу. Куда правильнее тут поступиться остальцами, чьи тела, как и тела обыкновенных смертных, откликались на пресловутую метку. Задернув рукав, я вывернул оголенную руку остальца ладонью кверху. Под бледным снегом кожи темнели набухшие ручьи вен. По ним, от локтевой впадины вниз, тянулись прерывистыми стежками черные точки. Их было не меньше сотни. Да у нас тут, похоже, долгожитель остывает. Впрочем, могло статься не все стежки на руке сводного брата — издержки ремесла. Мне уже доводилось слышать о новом, стремительно набиравшем популярность увлечении. Необычайно тонкие, очищенные от яда иглы геерн — полые внутри — при помощи мудреных приспособлений помогали ввести опий прямиком в кровь. Так он действовал быстрее, ярче высаживая мозг. Воистину две вещи на этом свете обречены человеком на вечный прогресс — истребление ближнего и самого себя.

Негоже философствовать натощак, да еще когда под ногами того и гляди полыхнет. Чутье подсказывало мне, что очень скоро я буду вспоминать местную скуку с нежной грустью. И этот труп на полу, и тот, чей стилет я подобрал в доме — не последние гости, прибывшие по мою душу. У Тар-Караджа достанет 'родственничков', чтобы занять меня: свою расторопность он уже доказал. Немного беспокоило, каким образом на мой огонек так скоро слетелся герцогский гнус, однако, учитывая в его рядах остальцов, можно было не сомневаться: Совет держал ситуацию под контролем. Вот только не знаю, чего мне стоило по сему поводу больше — волноваться или гордиться. Передышку следовало использовать с толком. Дом лавочника мне пришлось покинуть налегке. С тяжелым сердцем я припомнил кошель с золотом, оставленный на столе. Об остальном можно и не вспоминать, не то боль утраты грозила стать воистину невыносимой. Про дом, конечно же, придется забыть: полуночники обрыщут его сверху донизу, пометят каждую стену, каждый угол, вылижут дочиста. Оставался Рюго. Вернее, его корчма. Не думаю, что в светелке толстяка оставили засаду, иначе я утрачу веру в благоразумие людей, которому сам собирался изменить. Можно конечно потрясти сводного братца (с его молчаливого согласия), но обирать трупы не в моих правилах. И не столько из суеверия, сколько из опаски получить в руку отравленный шип, или еще какой гостинец от весьма изобретательных по этой части скаморских умельцев. Стилеты относились скорее к 'расходникам' и 'начинки' не содержали, но тащить этот из головы остальца, точно редис из грядки, желания у меня не возникло. Я поднялся. Наверное, самое время сказать 'покойся с миром' или что-то вроде того, однако слова, сказанные не от чистого сердца, навсегда повиснут в воздухе, в котором и так уже не осталось места от людского лицемерия, так что я уж честно:

— Лучше ты, чем я.

К 'Озорному вдовцу' я вышел, когда Ковырь — местный вышибала — выпроваживал из корчмы последнего клиента. Церемониал расставания был сильно упрощен: амбал бережно вынес его на крыльцо и пинком отослал вниз по лестнице. Под крыльцом, около фонаря и у блевотной лохани слабо возились в пыли или неподвижно лежали те, кто уже успел испытать на себе его настойчивое радушие. Судя по обилию тел, смерть толстяка мало затронула дела корчмы, лишний раз доказывая старую как мир поговорку 'свято место...'. Дверь за Ковырем с треском захлопнулась, послышался глухой стук задвинутого засова. Задний двор корчмы оказался безлюдным, а оба окна в комнату Рюго были распахнуты настежь. Зловещие кровавые отсветы Сети на стенах усиливали предчувствие западни, словно грошовые декорации к дерьмовому представлению. Все это выглядело настолько пошло, что запросто могло оказаться правдой. Что ж, по тем же канонам, внезапное появление героя на сцене неизбежно застигало злодеев врасплох и несло им кровавую расплату, оставляя зрителей прямо-таки выть от удовольствия. Хотя в моем случае зрителям лучше было бы заткнуться и сидеть тихо-тихо.

Одолев в одно мгновение торный путь наверх, я влетел в распахнутое окно. Комната встретила меня знакомой вонью коптильни и непривычной гулкой пустотой. Тут не было затаившейся стражи — ей просто негде было таиться — из всей обстановки в комнате оставался лишь камин с черным, непроглядным как дыра в преисподнюю зевом. Дверь в чулан оказалась распахнутой настежь — давешняя бадья вкупе со скамейкой и похожим на саркофаг сундуком не избежали участи прочего скарба. Отскобленный, гладко ошкуренный от стены до стены пол сиял. Кто-то вчистую вымел всю память о бывшем владельце. А стало быть... Нет, оба тайника остались нетронутыми, но их убогое содержимое говорило, что и Рюго не планировал надолго задерживаться в городе. Тощий кошель с медью, не самый добротный стилет, кое-какая мелочевка да пара пустых флаконов из-под зелий — все это больше смахивало на брошенный за ненадобностью хлам. Похоже, толстяк и в самом деле готовился убраться из Затужи, а посему пытать удачу, напрасно копошась в схроне винного погреба — лишь подтверждать деловую сноровку моего бомли, о которой я и без того самого лестного мнения. Оставался мой собственный тайник. Мохнатый треугольник все так же красовался на дверной ручке — шутка явно удалась. За самой же дверью меня ждал сюрприз: всё и без того невеликое пространство моей клетушки от входа до окна было сплошь завалено барахлом Рюго. Справедливое низведение светелки до заурядного хламовника я принял бы с куда большим удовлетворением, если бы устроенный бедлам не преграждал путь к тайнику. Пришлось изрядно повозиться, прежде чем я смог выбраться обратно, но уже с дерюжным мешком, приятно оттягивающим плечо. Более в 'Озорном вдовце' меня ничего не держало. Я приоткрыл дверь.

— Впусти, Яля, слышишь, ну? Впусти.

Слева по коридору, шагах в пяти от меня топтался Свирч. Отклячив угловатый зад, он хрипло нашептывал в закрытую дверь.

— Дурочка же, не понимаешь, с кем будешь. Ты слушай, тут теперь всё моё ... всё. Я ж по-отцовски к тебе... как к родной... да я же за ласку... не подумай чего, я же и одарю... завтра ж на базар пойдем... платьице васильковое, что глазки твои, хочешь? Шелками завалю, не хуже прочих будешь... моей будешь... Языков не бойся, все они у меня вот тута вот! Отвори...

За дверью тоненько, по-детски всхлипывали. Эка разбирает старого похотника, тощими босыми ногами по полу сучит, что кобелек молодой. Аж взопрел сердяга. Насквозь сырая ночная рубаха облепила сутулую хрящеватую спину, обвиснув спереди пузырем, белесым точно рыбье брюхо. Свеча в жилистой руке так и ходила ходуном, понуждая и без того неверный огонек бешено метаться на фитиле. Вот значит, кто корчму прибрал. Надолго ли? Не успеет и глазом моргнуть, как гости заявятся. Только не мое это дело. Путь свободен: старый черт сейчас себя не видит. Я выскользнул из комнаты.

— Открой, Ялька! Ты думаешь, что... я с тобой вожжаться долго буду? Ковыря-то видала? То-то! Знаешь, чего он с бабами делает? Я тебя, сука, ему отдам — шелковой станешь! Да не ему одному — каждый пройдется! К кровати прикручу и по медяку с клиента! А матери отпишу, мол, с полюбовником сбежала! У нее-то вас мал мала меньше — забудет враз! А коли ты с лаской ко мне, так и я со всем сердцем. Впускай, тварь!

Свирч бухнул в дверь плечом. Всхлипы переросли в рыдания. Не мое это дело...

Свирч поперхнулся, едва почувствовав упертый в бок стилет. Я надавил, чтобы у него не осталось никаких иллюзий, чем там в него тычут. Свирч понял, всхрапнул точно конь, дернулся в сторону. От него и разило аккурат как от коня, даже в глазах резало.

— Стой смирно. Свечу ровнее держи — я положил руку Свирчу на плечо и притянул к себе — Рюго видал? — Свирч судорожно сглотнул — Хорошо. Теперь слушай внимательно. Её в покое оставь. Я прослежу. Если узнаю за тобой что — выпотрошу как рыбу. Уразумел? Головастый. Медленно считай до ста золотых. Сойдешь с места или обернешься раньше — отправлю к Рюго.

Я отступил словно художник, придирчиво оглядывающий свое творение. Свирч стоял, уткнувшись лбом в дверь, его колотило, по тощим ногам у него текло. Завтра я буду корить себя за внезапный порыв. И, скорее всего, пожалею о том, что не сдержался. Но сейчас... я улыбался.

Глава 21

...Ветер. Я чувствую его стылые пальцы у себя в волосах. Воет, словно все плакальщицы мира собрались посостязаться в скорбном ремесле. Мои глаза открыты, но перед взором пустота: угольно-черная, из края в край беспросветная, непроглядная. В ее антрацитовой глубине ворочается неясный рокот, словно далекие раскаты отошедшей грозы — отзвуки моих воспоминаний. Я хочу к ним, но что-то мешает. Это тепло, что вслед за ледяной пястью ветра опускается на мою голову... Такое крошечное, но когда оно рядом — вой ветра отступает, и мне чудится колыбельная. Я не могу уйти, пока оно здесь. Я беспомощен перед ним. Все, что мне остается — слушать.

— Глянь-ка туда, — голос слева. Хряский, точно скручивают веник, — а ну подь проверь, живой ли.

— Да кажись, снулый, — второй голос глухой, словно поверх рта втрое навёрнут рушник, — ребра наружу и хошь бы хны, а стынь так и сечет — верно мертвяк. Ну его к бесам, Шага, не терплю я деток снулых! Болтают, души у них докучливы, токмо коснись — привяжутся, до кровавых чертей умотают.

— Мало что ль за свою жисть ты им головенок поскручивал!? Испужался он! Ране надо было робеть. Поди хороводы вкруг тебя водят ужо, — смех такой, будто по сухостою ломится кто.

— Типун те на язык, трепло! Пока ими схрустнешь, они живые щё, трепыхаются под ногами точно рыбехи, а после я и не касаюсь. Ты глянь лучше, чой у него там на мослах? Сверток нето?

— Мож цацки успел из дому прихватить, а? Подь посмотри, ну. Чего рыло кривишь? Пусти, я сам тогда, баба!

Грузное 'хруп, хруп' вплотную. Чужое касание ледянее пятерни ветра.

— А, зараза! — удар отправляет меня в пустоту. На мгновение я сливаюсь с ней, но лишь на мгновение, затем меня принимает мягкое. Оно завладевает мной, обволакивает. Тепла я больше не чувствую, только холод, но и он милее мертвенной стужи чужого прикосновения. Самое время уходить, но я всё еще здесь, всё еще могу слышать.

— Чего там, Шага?

— Ваше сраное сиятельство на руках поднесть!? Поди да сам глянь!

— Это чего же в тряпье?.. Башка!?

— Леденец, твою мать! Нет, верно говорил хромой, клятая деревня, пропащие души. Мы жреца потрошим, а он нам грехи отпущает. Служек вспарываем, а оне песни поют. Я одному требуху на шею намотал, так он меня, слышь, простил! Что ни хата, то подле кол налажен — верно тебе говорю, их тутошние бабы заместо мужиков пользовали! Выблядки вот с оторванными башками обымаются... Одно слово — ерытики. Слухай, Енек, дак мы, сталбыть, богоугодное дело сладили, а?

— Ага, отправит те Кларий с белым голубком поцелуй в гузно. Нам деньгой плачено, Шага. Без нее родимой я б хромого и слухать не стал. И ты б не стал. И робятня наша не почесалась бы. А с деньгой споваднее: всё одно, кого резать. Жаль сверх зашибить не вышло. Вона Горыль — дурак дураком, а приметил, паскуда, что молчуны выблядков в обоз пакуют. Покамест мы селян свежевали, он тишком по дворам пацанов шукал да молчунам сводил. За серебро! Я уж его и так, и эдак крутил-совестил, мыслил, он поделится, куды там... слухал он со вниманием, чуть башка не оторвалась, так соглашался, опосля отослал меня нахер и вся недолга.

— От оно как... и тебя, сталбыть... А молчуны могли б и упредить, что за сучат монетою платют!

— Дак на то они и молчуны, чтоб помалкивать. Да и была б охота к ним с расспросами лезть. С души воротит от их бельм! Не зеница — желток в пережаренной яишне! Неспокойно мне, Шага. Тут один из них четверых положил. Враз! Я и приметить за ним не поспел, как!

— Что с того? Радуйся, что оне задарма режут — нам суетни меньше! У хромого-то глаз всегдашный, да и сам он, я так разумею, за набольшего у них. С ним и ведем! До молчунов нам дела нету.

— Оно так, но я вот о чем: мы-то им на кой сдались, Шага? Оне б эту деревеньку и без нас сладили.

— Сталбыть с нами споваднее. Да не думай пустого! Уплочено ж загодя, мошна ляжку так и жжет! И-эх, бабу бы теперь!

— Тебе со щелкой наискось что ль!? Вы ж всей оравой таскали какую-то. Чего ж еще?

— То-то и оно, что оравой! Повырезали всех баб вчистую — и старых, и малых,— а как поостыли-опомнились, так хошь друг друга насаживай! Выколупнули откель-то чахлую, так она и пятерых не потянула — померла. До меня черед так и не дошел! Мужики, кто побойче, остались блажить, а я свалил. Теперь-от промеж ног свербит.

— Так за чем дело стало — вертайся. Что холодновата — тебе не привыкать. С твоей-то рожей и живая, поди, лежит не дышит, от счастия этакого стынет!

— Ты за мою рожу не боись, ты вона за своей доглядывай! А приходовать снулых — грех это!

— Охолонь, праведник, шутю я! Ты глянь-ка сюда лучше. Мы тута языки полощем, а он промеж тем и не мертвяк вовсе, вона как на нас зенки таращит!

— Твоя правда — живехонек! Наварим, сталбыть, серебра-то! Глянь, так и зыркает! Тощой, волосья длинные... на девку сделан.

— В обоз сволочем бельмастым, пока не отчалили. Да и хромой с нами двоими потолковать желал перед уходом. Ну, чего обмер?

— Ты это, Енек, погодь чуток, я тут вот чего... попридержи-ка этого да пасть ему заткни хорошенько.

— Дак он и не орет вроде.

— Заорет, когда примусь.

Я открыл глаза и выдохнул.

Сон. А память особо не церемонится, я гляжу. У нее прямо-таки необоримая страсть к мелочам. И этого в стерве не избыть. Теперь, когда она всерьез решила вернуться, следует запастись терпением. И немалым. Полагаю, у нее достанет дерьма, чтобы обдать меня им с ног до головы, точно из ушата. Немного жаль, что нам пришлось пропустить розовую пору, когда помнится лишь хорошее, и разом перейти к будничной грязи. Словно супружеская чета, давно миновавшая елейный миг страсти, делим опостылевший быт, уживаемся, свыкаясь с общей вонью. По крайней мере, я вступил в эту связь, не теша себя иллюзиями: еще в первое свое откровение память честно назначила цену. И мне придется заплатить ее.

Вставать я не спешил — лежал, смакуя подзабытое за пару дней чувство покоя. В Зловищах, как и во всей Затуже, впрочем, хватало мест, где с готовностью распахивали радушные объятия и саму душу в ответ на распахнутый кошель. С той лишь разницей, что объятия тут были погрязней, да душа погаже. Хотя в моем случае, как говаривал приснопамятный Рюго, привередничать — великий грех: с моим кошелем я не мог рассчитывать даже на казовую жалость. И совсем уж неожиданно на помощь его скудному содержимому пришла щедрость, какую я некогда явил хозяину этой выгребной ямы под дерзкой вывеской 'У бога за пазухой'. Скучные, ничем не примечательные заказы, где-то с полгода назад. Оба раза цели опрометчиво понадеялись на укрывающую способность Зловищей. Мне не составило особого труда разочаровать их... смертельно. В обоих случаях я провел тогда 'у бога за пазухой' не дольше ночи, заплатив вперед за седмицу, и обратно денег не взял. На мое счастье владелец дыры, как оказалось, обладал редким для Зловищей даром отличать долгосрочную выгоду от разовой поживы. И еще более редкой для этих мест разумностью предпочитать первое последнему. Когда на исходе ночи я заявился в его корчму, он лишь мельком глянул в протянутый мной кошель и без слов проводил сюда.