Я не знаю, почему мы так обделены. Быть может, причина в том, что сердца наши драконьи от Ночи Трансформации до Ночи Трансформации киснут в холодных тайниках, может, в том, что существуем украдкой в придуманном не для нас мире, может, еще в чем-то, а только факт остается фактом — не могут драконы любить, позабыли, что это такое. И это крайне обидно, честно говоря. Потому что жизнь без любви — это, как ни крути, всего лишь тягостная необходимость. И сколько ни убеждай себя в обратном, сколько ни загружай себя сконструированными на ходу утешающими теориями, а так оно и есть.
Оттягиваемся, конечно, в Ночь Любви, еще как оттягиваемся, но все это не то, не то, не то, поскольку присутствует тут связанная с необходимостью продолжать славный крылатый род физиологическая обязаловка. Накрывает дракона и прилетающую к нему на ночь дракониху мощный Зов, выворачивает после совместного полета обоих наизнанку сладкая истома, кидаются они друг к другу в порыве страсти, получают оба по бочке кайфа и благодарные друг другу расстаются навсегда — вот как это происходит. Именно так происходит, как однажды и навсегда предписано Великим Неизвестным. И все это правильно, и все это разумно, однако после каждого раза остается в душе нехороший осадок. Почему? Понятно, почему. Не знаю, кто как, а лично я полагаю, что любовь на ночь — это никакая на самом деле не любовь. Суррогат это. А суррогат он и есть суррогат. Все то, что должно было быть высоким таинством, сулящим чувство до гроба, превращено хмурыми обстоятельствами нашего теперешнего бытия в банальную случку. Хотя и обставленную романтическим антуражем, не без этого, но все-таки случку.
Можно верить и нужно верить, что рано или поздно Создатель исправит фатальную ошибку. Что настанет тот благословенный день, когда безумный мир людей сойдет на нет. Что придет-возродится наше время, время драконов. Что скинем мы тогда маски, перестанем таиться, вернем себе свои пылающие сердца, наполним их музыкой и вновь обретем способность любить. И будем, обязательно будем — а как иначе? — любить. Верю, даже уверен, что именно так все когда-нибудь и случится. Только вот, к большому сожалению, доживут до наступления золотого века, увы-увы, не все. Далеко не все. Дракон Вуанг-Ашгарр-Хонгль уж точно не доживет. Я, нагон Хонгль, знаю об этом, понимаю умом, да вот только никак не могу принять душой. Потому и маюсь. Потому и пытаюсь раз за разом взрастить из своей маеты, из этого изнуряющего своего недовольства светлое чувство к очередной таинственной незнакомке. Дурак, если подумать. Дурак дураком. Сам знаю, что дурак, только ничего с собой поделать не могу, а если быть предельно откровенным — не хочу. И пусть Ашгарр осуждает. Переживу как-нибудь. И ни за какие коврижки не оставлю своих отчаянных попыток полюбить. Пусть тысячу раз еще обманусь, пусть тысячу раз меня обманут, но однажды добьюсь своего. Я верю в это. Да, я в это верю. Как тот гумилевский конквистадор в панцире железном, что весело преследует звезду.
Размышления о всяком таком не мешали мне помнить и о насущном. Сразу за мостом через речку Куду я свернул с трассы на грунтовку, ведущую к заброшенной тренировочной базе Добровольного общества содействия армии и флоту, проехал метров триста по колдобинам, блин, выбоинам, блин, промоинам, блин, и остановился возле насосной станции — перекошенного черного сарая, от которого убегала к реке ржавая труба-"двадцатка". Слова не говоря, вылез из машины, перемахнул через криво сколоченную изгородь загона и направился к вытоптанному и загаженному коровами берегу. Ашгарр поворчал-поворчал, но последовал моему примеру. И где-то, наверное, минут пятнадцать-двадцать мы с ним пугали сонные окрестности диким молодецким уханьем. Вода была жуть как холодна. Потом еще минут десять обсыхали в разогретом салоне, потом приводили одежду в божеский вид. Вернее, пытались привести. Когда вновь продолжили путь, я сказал поэту в целях наведения мостов:
— Забыл сказать — в следующем номере "Сибирских зорь" опубликуют твои стихи.
— С чего ты взял? — покосился на меня Ашгарр с недоверием.
— Я не взял, я договорился.
— Шутишь или врешь?
— Ни то и ни другое. Правду говорю. Переговорил вчера с тамошним главным редактором, он пообещал. Так что — поздравляю от всей нашей общей души.
— Премного благодарен.
Не услышав в голосе Ашгарра особого энтузиазма, я поинтересовался:
— Что, не рад, что ли?
— Да нет, отчего же, — ответил поэт. — Рад, конечно, Только уж больно неожиданно все это как-то.
— На то он и сюрприз, — заметил я и мельком глянул на растерянное лицо поэта. — Да ты не грузись так. Скинешь поутру что-нибудь из последнего на флэшку, я передам, и всех делов.
— Нет, — возразил Ашгарр, — так быстро не получится.
— Почему это не получится? — удивился я.
Поэт пожал плечами, дескать, чего тут объяснять, когда и так все ясно. И ничего не ответил. Но я на самом деле не понимал, в чем тут трудность, и повторил вопрос:
— Так почему, скажи, не получится? В чем проблема?
Только тогда он удосужился объяснить:
— Потому что нужно отобрать те стихи, которые годятся в печать. Те, за которые не будет стыдно. На это время уйдет.
Вот такая вот щепетильность из него вдруг полезла. Другой бы рад был радешенек на халяву прославиться, а этот зачем-то на измену сел. Ну и кто он после этого? Признаться, в этот момент мне очень хотелось сказать ему какую-нибудь отрезвляющую дерзость, еле удержался. Взял паузу и сказал, стараясь не выдать голосом раздражения:
— Дело твое. — Потом обдумал накоротке эту созданную на пустом месте проблему и предложил свои услуги: — А хочешь, я сам подборку составлю? Хочешь, лично отберу твое бест оф бэст?
— Уж ты отберешь, — протянул Ашгарр тоном, в котором не нашлось места для доверия моему поэтическому слуху.
Однако меня это не смутило.
— А чего тут такого? — пожал я плечами. — Я смогу. Я сумею. Из летнего цикла что-нибудь, например, повыдергиваю. Там у тебя есть несколько мощных вещиц. — Я пощелкал пальцами, вспоминая, и продекламировал нараспев одну из строф: — "Все главное в примечаниях. День — пунктирная полоса. От отчаянья до отчаянья — двадцать четыре часа". Так?
— Так, — унылым голосом произнес Ашгарр. Помолчал, взвешивая на каких-то там своих хитро-организованных весах все "за" и "против", а потом вдруг окончательно меня убил: — Знаешь, Хонгль, не буду я ничего публиковать. Спасибо, конечно, за заботу, но нет, не буду.
— Что за ерунда? — удивился я. — Почему?
— Боюсь, — еле слышно и в сторону произнес поэт.
— Боишься? Чего ты боишься?
— Чего-чего, не важно чего.
— Нет, ты уж колись давай, — потребовал я. — Чего такого ты, чувак, боишься?
Ашгарр помялся, не желая признаваться в сокровенном (есть вещи, в которых не хочется признаваться даже самому себе), но потом все-таки поделился. И как в реку с обрыва:
— Боюсь узнать, что никакой я ни фига не поэт. Теперь доволен?
Я аж подпрыгнул.
— Как это не поэт? Как это? Поэт ты. Самый талантливый из всех нагонов-поэтов бывшего Союза.
— Жабу тебе в рот.
— Не бойся сглаза, я от души. Ты был лучшим, лучшим и останешься. Вот так вот. Вот так. Заруби это себе на носу.
Мой панегирик подействовал на Ашгарра удивительным образом. Он начал вдруг прыскать, сначала тихо, потом громче. Вскоре не выдержал и расхохотался в голос. А когда смог успокоиться, поведал в ответ на мой недоуменный взгляд (уж не сума ли сошел?) такую историю:
— В свое время в Париж пришло письмо, адресованное "наивеличайшему поэту Франции". Почта направила сие послание Виктору Гюго. Тот в приступе скромности переслал его Альфреду Мюссе. Мюссе, не распечатывая, переправил Альфонсу Ламартину, последний — вновь Гюго. Круг замкнулся. Настал момент истины. Вскрыв конверт, автор "Собора Парижской Богоматери" обнаружил, что на самом деле письмо адресовано стихоплету, чьи полуграмотные рифмованные фельетоны печатались в одной воскресной газетенке.
Едва поэт закончил, я спросил у него с недоумением:
— А к чему ты этот анекдот рассказал?
Скользнув по мне укоризненным взглядом, Ашгарр отвернулся к окну, вздохнул и помотал головой:
— Нет, точно, не буду ничего публиковать. На фиг, на фиг. Понимаешь, если бы я прозу писал, рассказы там какие-нибудь, новеллы, тогда бы — куда еще ни шло. В прозе не так заметно отсутствие у автора таланта. Там на время за сюжет спрятаться можно или актуальностью прикрыться. В поэзии такое не прокатит. Со стихами на широкую публику выходить — все равно как голым на базарную площадь выскочить. Весь на виду.
— Да чего ты так менжуешься? Чего так сомневаешься в себе? Откуда такая неуверенность? Поэт ты. Хороший, отличный поэт. Уж поверь мне.
— Поверить? Тебе? Глупость какая. Ты — это я, а в таких вопросах себе верить нельзя. Противопоказано.
Я аж задохнулся от возмущения:
— Ну, ты, блин, и даешь! Между прочим, публикация уже оплачена, так что хочешь ты того или не хочешь, а...
— Не буду, — отрубил Ашгарр.
Его отказ прозвучал настолько решительно, что стало понятно: пускаться в уговоры — даром время терять. Но деньги на ветер выбрасывать тоже не хотелось, не печатаю их по ночам на лазерном принтере, достаются тяжело, другой раз с потом, а иной — и с кровью, поэтому подумал я хорошенечко и предложил:
— Черт с тобой, не хочешь стихами хвалиться, тогда садись и пиши рассказ.
— Не писал никогда, — отмахнулся Ашгарр и от этого дельного предложения.
— Не зли меня ради Силы, — попросил я. Досчитал до трех, до пяти, до семи и стал убеждать: — Во-первых, все когда-то бывает впервые. Во-вторых, не боги горшки обжигают. В третьих, хорош выпендриваться.
Минула вечность, прежде чем поэт промямлил:
— Можно, конечно, попробовать. Только сюжет какой-нибудь нужен более-менее интересный.
— Сюжет? Тебе нужен сюжет? — Я расплылся в улыбке и щелкнул пальцами. — Вы хочете песен, у меня есть их. Получай, поэт, романтический сюжет про девушку и дракона. Представь: город, зима, раннее-раннее утро, в промерзшем полупустом трамвае едет девушка. Не красавица, не уродина, а такая, знаешь, милая. И вот, значит, она едет, едет, едет. Ей холодно, ей чего-то как-то так грустно, неясные томления ее обуревают. От нечего делать, практически бессознательно, она царапает коготком по заледеневшему стеклу, и на стекле остается рисунок, в котором всякий может увидеть свое. Потом девушка сходит... На Центральном рынке, допустим, она сходит, а через остановку, у Воздвиженской церкви, в трамвай вползает дракон. Разумеется, не в крылатом своем обличье, а в обличье человека. И надо же было такому случиться, садится он на то же самое место у окна. Расплачивается с кондуктором, отворачивается от пристального взгляда какой-то хмурой тетки и глядит в окно. Через какое-то время наконец замечает девичьи каляки-маляки и к своему удивлению узнает в них написанное на древнем драконьем языке слово "одиночество". И тут он, естественно...
— Подожди, — перебил меня Ашгарр. — Девушка, она что, знала древний язык драконов? Она знала дарс?
— Ты чем слушал? — возмутился я. — Сказал же, у нее это вышло совершенно случайно. Понимаешь? Случайно. — Ашгарр мотнул головой и я продолжил: — Ну так вот. Предположив, что в городе живет сородич, дракон решает его найти.
— Разве он раньше не почувствовал бы наличие в его городе другого дракона?
— Я же тебе, балда ты такая, не про настоящего дракона рассказываю, а про сказочного.
— А-а, — протянул Ашгарр.
Я скорчил рожу:
— Вот тебе и "а". Соображать надо.
— Не груби, рассказывай.
— Рассказываю. На чем я там?.. Ну да. Дракон решает разыскать сородича. Первым делом, разумеется, начинает расспрашивать пассажиров. Одного теребит, второго, третьего. Повезло с хмурой теткой. Оказалась вовсе не злюкой, никакой не горгульей, а доброй советской гражданкой, просто немного замороченной. Выкаблучиваться не стала, охотно пошла на контакт и все-все рассказала про давешнюю свою попутчицу. Какая она была из себя, в какую шубку куталась, где сошла и все такое. А потом выяснилось, что егозливый внук тетки снял девушку на камеру моби...
— Этот дракон, он что, сыщик по жизни? — еще раз перебил меня Ашгарр.
— Да какая разница, — с легким раздражением ответил я. — Сыщик, не сыщик, дело не в этом.
— Ладно, проехали. Ну и чем все закончилась?
— Тут возможны варианты. Предлагаю такой. Не сразу, через несколько дней, но дракон находит девушку и...
— И понимает, что никакая она не дракониха?
— Да, и понимает, что не дракониха.
— И раскланивается?
— Зачем так грустно? Знакомится.
— Ему девушка приглянулась?
— Почему бы и нет?
— И?
— И они начинают дружить. Девушка и дракон. Такие разные, но такие схожие в своем одиночестве. Тра-та-та-та та-та, хэппи-энд.
— Хорошо, хоть так, — усмехнулся поэт. — Боялся, скажешь: "И они полюбили друг друга, жили долго и счастливо и народили много-много, целую кучу — вот как много, детишек". С тебя бы сталось.
Я резко ударил по тормозам, заблокированные колеса потеряли сцепление с мокрым полотном, и тачку понесло, как взбесившуюся лошадь. Мои попытки удержаться на дороге кончились тем, что машина, дважды развернувшись, вылетела на обочину, где благополучно и уткнулась в груду отсыпного гравия.
Переведя дух, Ашгарр покрутил пальцем у виска:
— Псих?
— Возможно, — сжимая руль удушающей хваткой и глядя строго перед собой, ответил я. — Вполне возможно. Но об этом потом, а сейчас давай я расставлю все точки над "и". Можно?
— Попробуй, — разрешил Ашгарр.
— Тогда включай, чувак, мозги и слушай. — Я уставился на него испытующим взглядом и негромко, однако с напором произнес: — Скажу без экивоков, напрямую. Как нагон нагону. И скажу вот что: ты от этого сумасшедшего мира прячешься в мудреные поэтические конструкты, Вуанг забывается, совершенствуя до изнеможения тело и волю, а я окунаюсь в призрачные поиски любви. И то, и то, и то — эскапизм. То самое бегство от сволочной действительности, на которое каждый из нас имеет законное право. Да? Нет?
— Да, — после долгой напряженной паузы ответил заметно смутившийся Ашгарр.
— Ну и давай тогда раз и навсегда закроем тему. Хорошо?
— Я над этим подумаю.
— Подумай. — Я завел двигатель, врубил передачу, сдал назад и выехал на дорогу. — А что насчет рассказа?
Ашгарр обнадежил:
— Я попробую.
— Угу, Ашгарр, попробуй. Пиши, твори, и не изводи меня впредь намеками насчет всякого такого. Я вот, например, искренне не понимаю, как это ты, не зная любви и не стремясь к ней, можешь писать стихи, но ведь не издеваюсь над тобой по этому поводу.
Поэт снял очки, посмотрел на меня, как на дитя малое, и менторским тоном произнес:
— Настоящие, подчеркиваю, настоящие, стихи, разлюбезный мой Хонгль, они не про любовь, не про вздохи-охи, расставания-измены. Они про глубинное. Про невозможность излить себя, про философию личной правды, про всеобщее притворство, про эфемерность заслуг в глазах ничтожеств, про условность границы между самосознанием и саморазрушением. И тэ дэ, и тэ пэ. И такое сякое. И другое прочее. В настоящих, разлюбезный мой Хонгль, стихах редко про очевидное, в них чаще про то, о чем не может быть речи. Про то, что влечет, да не дается.
