Проклятие Раду Красивого

А через несколько лет я узнал, что и тогда, когда я хотел задушить Мехмеда, Бог хранил моего брата. Увы, Влад не оказался настолько догадливым, чтобы понять, когда надо перестать приезжать к турецкому двору. Это так совпало.

Оказалось, что в то самое время, когда Мехмед был в Морее, великий визир Махмуд-паша по поручению султана сжёг венгерскую крепость Северин. Однако войско великого визира увлеклось грабежами окрестностей и потому разорило не только венгерские земли, но и соседние — румынские. Много румын попало в плен.

Когда мой брат узнал об этом, то погнался за Махмудом-пашой и с помощью венгерского войска, которое гналось за турками от Северина, освободил пленников. А великий визир, когда потерпел поражение от моего брата и венгров, решил не говорить султану о том, что мой брат в этом участвовал. Махмуд-паша рассказал только о венграх и валил всё на них, потому что запоздало понял, какую глупость совершил, позволив своим людям грабить румынские земли.

Поэтому-то люди Мехмеда отправились к Владу за данью, как ни в чём не бывало, и поэтому султан не понял, что побудило моего брата прибить чалмы к их головам. Честно говоря, я тоже не понял, когда впервые узнал об этом, но позднее, уже в Румынии мне объяснили.

Турецкие посланцы говорили, что снимать чалмы запрещает закон ислама, а мой брат ответил на это словами из Священного Писания — словами, которые сказал сам Христос: "Пришёл Я не нарушить закон, но исполнить". Так христианский закон послужил против закона исламского. Так мой брат объявил, что собирается идти в крестовый поход.

Оставаясь в Турции, я, увы, не мог узнать мотивы поступков моего брата, но главное мне было известно — Влад и султан теперь враждуют, а поход в Румынию состоится на следующий год после того, как Мехмеду покорится Трапезунд.

* * *

Слушая разговоры султана о Трапезунде, я чувствовал себя человеком, который остановился перед некоей плотной завесой. За ней находилось то, что я всегда хотел увидеть — Румынскую страну, мою родину. Лишь Трапезунд отделял меня от родины! Я чувствовал, как близко от меня то, на чём сосредоточены мои помыслы — достаточно лишь протянуть руку! Однако завесу должен был отодвинуть не я, а султан, и в открывшийся ход он тоже шагнул бы вместе со мной. Увы, только так! Поэтому мне хотелось, но в то же время не хотелось, чтобы трапезундская завеса отодвинулась.

О самом же Трапезунде я почти не думал. Для меня он являлся таким же государством греков, как Морея — осколком некогда великой Византийской державы. Там тоже жили мои единоверцы — православные христиане, но мне казалось предпочтительнее забыть о них. Впрочем, судя по тому, как легко султан завоёвывал греческие земли, о греках забыл не только я, но и весь христианский мир.

Находился Трапезунд не на Пелопоннесе, а в Азии, и я даже удивлялся, почему этот осколок Византии ещё не покорён, ведь султанские владения окружали его со всех сторон. В это греческое государство можно было попасть, минуя турецкие земли, только если плыть по Чёрному морю. И вот султанский флот перекрыл дорогу через море.

Исход войны казался предрешён, она обещала закончиться быстро, но я желал, чтобы всё длилось подольше, ведь Мехмед и на этот раз не взял меня с собой в поход, а оставил в старой турецкой столице, тем самым дав возможность заниматься разными запретными делами.

Стоило Мехмеду уехать, как я при первой же возможности отправился в дом терпимости в греческом квартале. Последний раз я посещал его, когда мне было чуть менее шестнадцати, а теперь мне почти исполнилось двадцать четыре года, но если раньше я пошёл туда просто из-за слов брата, то теперь — ради удовольствий.

Я даже не подкупал своих слуг, чтобы они отвели меня, а просто взял и сам отправился к этому дому в воскресенье, когда мне разрешалось выходить из дворца ради посещения храма.

Когда слуги, сопровождавшие меня, увидели, что я свернул с широкой шумной улицы в тихий переулок, который вёл отнюдь не к храму, и спросили, в чём дело, я окинул их насмешливым взглядом:

— В храм мне идти не хочется. Я пойду в другое место, в дом наслаждений. А вы можете сопровождать меня.

— Но господин... — начал один из слуг, пожилой грек.

— Что? — я усмехнулся. — Ты возражаешь мне? Лучше повинуйся и не становись у меня на пути. А то я пожалуюсь султану, когда тот вернётся, что у меня пропал дорогой перстень. Как думаешь, у кого этот перстень найдут?

— Господин, — грек покачал головой, — ты, наверное, шутишь?

— Вовсе нет, — продолжал я насмешливо. — Перстень может случайно оказаться в вещах, которые ты забираешь у меня, когда их надо постирать или вычистить. А вдруг перстень окажется за подкладкой кафтана? Или в мыске сапога? Неужели, ты станешь тщательно обшаривать мою одежду? Но ведь это придётся делать постоянно. И однажды ты не сможешь найти то, что я спрятал. Вот тогда и повеселимся.

Грек оторопел, а я осклабился:

— Что? Хочешь, чтобы твою службу отравлял постоянный страх? Лучше не становись моим врагом.

Слуги заволновались, а я опять оглядел их всех:

— Это касается каждого из вас. Не препятствуйте мне в исполнении моих прихотей, не вздумайте хватать за руки и пытаться остановить. Просто повинуйтесь, а когда мы вернёмся во дворец, не болтайте лишнего. Так лучше для вас самих.

* * *

Разумеется, ту женщину, с которой довелось провёсти время в доме терпимости восемь лет назад, я уже не застал. Всё в том доме переменилось, и заведение даже перешло к другому хозяину, но я совсем не огорчился. Казалось хорошо, что меня там не узнали.

Порядки в заведении остались те же, что помогло мне быстро освоиться, однако на этот раз я выбрал женщину, которая была моложе меня, а не старше. И волосы у неё были не каштановые, а русые, как у меня.

Не знаю, давно ли она занималась своим ремеслом. Может, не очень давно, ведь эта служительница порока ещё не очерствела, не сделалась безразличной к тем, кого принимала у себя.

— Ты красивый, — сказала она, обнимая меня на ложе. — И с тобой так хорошо. Зачем ты пришёл сюда, в этот дом? Наверное, у тебя есть жена, которая тебя не любит?

— Да, у меня есть жена, и она меня не любит, — отвечал я. — Однако она хочет, чтобы я принадлежал только ей. У неё холодное сердце и жадная душа.

— Господин, мне так жаль. Скажи, как я могу тебя утешить.

Она утешала меня всеми способами, которыми могла, и мне это нравилось. И я чувствовал удовольствие, по сравнению с которым мои "путешествия в страну блаженства", совершавшиеся прежде, казались лишь бледным подобием нынешних переживаний.

Мне даже не верилось: "Неужели, во мне, наконец, проснулось желание, которое дремало столько лет? Неужели я, наконец, познал страсть? Или даже любовь к женщине?" Помнится, я обещал себе, что всё время, пока султан не вернётся из Трапезунда, буду покупать только эту женщину. Однако в один из дней, когда я явился за утехами, мне сказали, что она сейчас занята, и что мне придётся ждать довольно долго.

Окажись я, в самом деле, привязан к ней узами любви, то, наверное, стал бы ждать, но вместо этого задумался лишь на мгновение, выбрал другую женщину, темноволосую, и нисколько не жалел.

Эта другая, когда мы остались наедине, тоже сказала, что я красивый, и удивилась, зачем мне надо ходить в дом терпимости. Я ответил ей всё то же самое, что говорил первой, и моя новая женщина тоже утешала меня так, что мне понравилось.

Так что же за чувство поселилось в моём сердце? Да, это не могло называться любовью, но страстью — могло. Это определённо была страсть, но по отношению к кому? Немного подумав и прислушавшись к себе, я понял.

Моя страсть была особого рода — страстное желание отомстить Мехмеду, но не так, как следовало бы отомстить за брата, если б Влад оказался убит. За себя мне хотелось отомстить по-другому — отравить султану жизнь так же, как тот отравил мою.

Я страстно желал этого! И это была такая страсть, что временами у меня мутился рассудок. Я забыл об осторожности, как забывают те, кто ослеплён желанием. Я почти не скрывал, что хожу в дом терпимости, и со смехом думал, сколько раз успею посетить его, пока Мехмед не вернётся из Трапезунда. Увы, в отсутствие султана мне позволялось выходить из дворца лишь по воскресеньям. Для других дней пришлось бы обращаться к начальнику дворцовой стражи и объяснять, зачем.

Конечно, я мог подкупить его, как когда-то подкупал собственных слуг. Средств хватило бы. Но вдруг этот начальник оказался бы излишне честным или испугался бы султанского гнева? В случае неудачи с подкупом меня перестали бы выпускать из дворца вовсе. Рисковать не хотелось, но даже один день в неделю, проведённый с продажными женщинами, заставлял меня думать, что я погрузился в пучину порока. Ведь за то время, пока султан воевал, в храме мне не случилось побывать ни разу. Ни разу!

Впрочем, это не беспокоило меня, а беспокоило лишь то, что султан, узнав о моих делах, мог не разгневаться, а просто спросить: "Ну и что ты скажешь о женщинах теперь?"

Я испытал бы величайшую досаду, услышав от Мехмеда подобный вопрос, поэтому начал ломать голову, что бы такое ответить, и придумал — можно было сказать, изобразив на лице простодушное замешательство: "Повелитель, с ними оказалось почему-то хорошо... лучше, чем с тобой".

Я с удовольствием представлял себе, что Мехмед разгневается и закричит — дескать, как я смею говорить ему подобное. А я бы, продолжая притворяться простодушным, пробормотал, что сам удивлён своим открытием, и что совсем не ожидал, что с женщинами мне окажется так приятно. Тогда султан в моём воображении начинал злиться ещё больше.

Наверное, поэтому я испытывал действительное удовольствие от посещения дома терпимости. Мне хотелось, чтобы то, что я скажу Мехмеду, являлось правдой. Даже если султан не узнал бы, где я был, и даже если бы у меня не хватило духу сказать ему, что с женщинами лучше, моей местью могло считаться уже само событие, пусть никому не известное, но истинное. Истинное!

А ещё мне вспомнились рассказы и советы Влада касаемо женщин. Я знал, что брат порадовался бы, узнав о моих нынешних подвигах, и мне хотелось бесконечно повторять себе: "Теперь я действительно мужчина. Теперь — да".

И сама собой исчезла необходимость спрашивать Влада, чем женщины лучше мальчиков. Ответ нашёлся сам! "Мужчина не спрашивает, кто лучше. Он просто знает, что женщины прекрасны. Вот и всё. Верно, брат?" — мысленно говорил я, и теперь смысл хитрых улыбок брата, которые я когда-то видел, стал мне понятен.

Однако смерть мне из-за женщин не грозила. Я понимал, что Мехмед, узнав обо всём, возможно, ударит меня, чтобы наказать "за дерзость", но не станет казнить, а в последующие дни, расточая мне ласки, измучит вопросами: "А сейчас тебе лучше, чем с женщиной?" В конце концов, я оказался бы вынужден сказать, что да, лучше. И это означало бы победу Мехмеда. Иногда ему было даже не важно, что ему лгут — главное, что с ним внешне соглашались.

А вот чего бы султан точно не перенёс, так это другой измены — если б я изменил ему с мужчиной. Помню, я даже стал внимательнее присматриваться к дворцовым слугам — к тем, что помоложе. Нет ли среди них кого-нибудь, кто смотрит на меня по-особенному? Я готов был "осчастливить" такого в самом непристойном смысле этого слова, но не случилось. Если кто-то из них и восхищался моей красотой, то тщательно скрывал своё восхищение. Никто не собирался отдавать жизнь ради одной или нескольких ночей, проведённых на моём ложе.

А ведь пришлось бы отдать жизнь. Султан казнил бы этого слугу. И меня бы казнил. Но даже после казней Мехмед с огромной досадой сознавал бы, что в моей "пещере меж двух холмов" побывал кто-то кроме него! У султана до конца дней остался бы мутный осадок на дне души.

Как хорошо было бы отомстить подобным образом! Ради этого я бы даже жизни не пожалел — ни своей, ни чужой. Меня не могло остановить и то, что, изменив Мехмеду с мужчиной, я никогда не вернулся бы в Румынию, и не стал бы хранителем румынского трона для своего брата.

"Ну, прости, — мысленно обращался я к Владу. — Если появится возможность досадить Мехмеду, я воспользуюсь ею. Знаю, что тебе окажется труднее заполучить свой престол в третий раз. Но не могу же я всё время думать только о тебе. Мне хочется подумать и о себе".

* * *

Мне так и не удалось досадить Мехмеду своими изменами. Султан даже не узнал о них, а сам я не стал рассказывать.

К чему рассказывать! Ведь чужая измена досаждает только тогда, когда узнаёшь о ней случайно, или когда тебе признаются в измене перед тем, как тебя покинуть, а с Мехмедом было совсем не так. Он имел все средства, чтобы удержать меня возле себя столько, сколько пожелает. Да и правдивость собственного признания о моих походах к продажным женщинам мне пришлось бы долго доказывать. Султан не поверил бы мне и решил, что я выдумал всё из ревности.

Я не просто предполагал такой исход беседы, а знал наверняка, ведь из Трапезунда Мехмед себе кое-кого привёз, но не мальчика. Как ни странно, это оказалась женщина. А теперь представьте, что я стал бы рассказывать султану, что изменил ему с женщинами... аж с несколькими. Пустая затея! Мехмед просто рассмеялся бы и посоветовал, потрепав меня по макушке: "Не ревнуй, мой мальчик. Не будь глупцом".

Я и не стал выставлять себя глупцом. И даже не хотел ничего знать о той женщине из Трапезунда, но поневоле слышал о ней от своих слуг, которые, помня, как я когда-то вызнавал всё про Иоанна Сфрандзиса, собирали сведения, думая мне угодить.

Мне пришлось наградить этих людей за старание, потому что я слишком устал смотреть на их кислые лица, остававшиеся кислыми с тех самых пор, как "юный господин" самовольно посещал дом терпимости, не дав никому из своих "верных слуг" на этом заработать.

Именно стремление к заработку двигало моими челядинцами! Так что, получив награду, они стали стараться ещё сильнее, всё рассказывали и рассказывали, и в итоге я составил себе очень точный портрет этой женщины ещё до того, как её увидел.

Её звали Мария Гаттилузио. Она была не гречанка, а итальянка, когда-то выданная замуж за представителя греческой династии, правившей Трапезундом. Ко времени, когда государство оказалось завоёвано Мехмедом, Марии исполнилось уже лет сорок, но она оставалась красива. Правда, это была не столько природная красота, сколько та, которая достигается разными ухищрениями.

Я мог бы биться об заклад, что эта женщина нарочно осветляет себе волосы, выставляя их на солнце — известный приём. И к тому же они казались очень умело уложены — так, чтобы показать все переливы локонов. Вряд ли Мария выглядела бы такой привлекательной без этого. А ещё она очень умело прореживала брови и подкрашивала лицо. Я даже любовался ею, но не как женщиной, а как искусно украшенной шкатулкой или тонкой росписью на стене.

И всё же главное достоинство этой итальянки состояло не в умении следить за собой, а в том, что она оказалась образованна и очень начитанна. Образованна и начитанна не хуже меня!