Монастырь

Я вспомнила, как Роман, сидя на дереве, резал руку, и подумала, что он не настолько прост. Мне мучительно захотелось узнать его версию. Я поверила в рассказанную историю, но была убеждена, что он бы передал ее по-другому. Возможно, он не хотел раскрывать себя перед Эльзой и просто пользовался ее энергией, ее влюбленностью, а сам в это время любил другую, которая ему отказала — настоящую, несыгранную королеву. Встречаются ли такие? Я представила девушку из хорошей и очень богатой семьи, может быть — дочку профессора (!!): очень воспитанную и умницу, с ясным лицом, ласковым взглядом, легким дыханием. Оранжерейное существо. А ведь наш профессор вполне мог бы такую вырастить исключительно ради эксперимента. Если Монастырь существует хотя бы несколько десятилетий, то в его атмосфере... Я выдохнула. Интересно, насколько история главной любви определяет людей? Или главная любовь — это всего лишь замок, который покидаешь, повзрослев, чтобы отправиться в путешествие на поиски чего-то более важного? Или главная любовь на самом деле не связана с другим человеком?

— Слушай, Эльза. У меня есть один вопрос. Допустим, ты бы расколдовала Романа...

— Да?

— Ты бы действительно отпустила его?

Глаза Эльзы забегали. Она призналась:

— Тогда бы он ушел сам. Он бы не мог оставаться.

— Но он же ушел! Откуда ты знаешь, расколдован он или нет? Вдруг он не захотел тебе говорить? Это же его дело, а не твое!

Мои вопросы прозвучали, наверное, слишком резко, и Эльза отвечать не стала. Но она и не выгоняла меня. Она встала, покачалась на носках, разминая ноги, посмотрела в окно.

— Даша, помнишь, я вам говорила про Игора? Иногда я вижу других. Реальных, не призраков. Многих из вас. Вы стоите в каком-нибудь дворике, как истуканы, и не замечаете никого. Наверное, внутри вас идет какая-то жизнь. Вы, наверное, даже в этом убеждены. Возможно, даже, вы придаете этой внутренней жизни большое значение. Но мне-то что?!

Ее голос сорвался на истерический. Она осеклась, опустила глаза, выдержала паузу, а потом добавила глухо:

— Я вижу, что вы просто тупо стоите. И ВСЕ.

Я хмыкнула, подумав, что, кажется, знаю, когда Эльза могла меня такой видеть. И выдала в отместку негромко, но твердо:

— А ты уверена, что сама иногда так не стоишь?

Дважды ударил колокол. Пришло время ужинать.

По дороге в столовую я позволила Эльзе себя обогнать.

Запись тридцать третья

Я и сама понимала, что в Монастыре нередко останавливаюсь, торможу, замираю даже — физически, потому что внутри все двигалось: не за что зацепиться, невозможно выбрать. Меня то и дело шатало, расшатывало, и я надеялась хотя бы внешне как-то умерить эту тряску. Теперь я догадывалась, почему гениальные и глубоко религиозные люди стремились к уединению: любой толчок снаружи запускал в них целый паровоз, — и лишь бы удержаться, с рельсов не сойти. Монастырь же не требовал от нас чрезмерной впечатлительности, он сам растревоживал грамотно, то с одной, то с другой стороны, не позволяя опомниться, уложить все в систему и обоснованно принять. Реакцией на это порой оказывалось раздраженное отупение. Тут Монастырь делал очередной ход с неожиданной стороны. Не знаю, как насчет остальных, но у меня возникло чувство, будто мной играют в мяч. Причем не нормальным образом, а словно безумный ребенок. В одиночестве он бросает несчастный мячик вверх, и вместо того, чтоб поймать, ждет, пока ударится, покатится, остановится наконец. А потом все по новой.

Когда я вернулась к себе, в комнате кто-то был. Темный мужской силуэт у окна. Уже накатили сумерки, и, с учетом пасмурной погоды, гостя я не узнала. Я бы включила свет без вопросов, будь такая возможность. Но монахи лишили наши комнаты ламп, а добираться до ванной и щелкать выключателем там мне показалось глупым. Поэтому я довольно грубо спросила:

— Что?

Последние часа полтора я провела в компании не слишком интересных мне людей, которые вяло разговаривали об отвлеченных вещах вроде несостоятельности современного образования, — и теперь рассчитывала остаться одна.

— Даша? Значит, ты здесь живешь?

Я узнала голос Романа, а потом разглядела и его самого. Легок на помине. В коридоре было светлее. Кажется, окно моей комнаты выходило на север.

— Я бродил по Монастырю. Дверь оказалась открытой, — он сделал несколько осторожных шагов ко мне.

— Ты же знаешь, у нас нет замков.

Я обошла его и села на край кровати.

— Извини, я, наверное, помешал.

— Нет, ничего.

Мы могли бы еще минут пять обмениваться пустыми вежливостями, но вдруг в районе двери раздался громкий щелчок. Мы оба посмотрели туда, и Роман сказал:

— Я пойду. Извини еще раз.

— Неважно, — бросила я. По идее, я хотела с ним общаться, но сейчас не представляла — о чем. В таком настроении предпочтительнее общаться с собой.

— Пока, — Роман потянул за ручку.

Я тоже хотела сказать "пока", но тут увидела, что дверь не поддалась. Роман дернул ее к себе. Потом, на всякий случай, толкнул.

— Нет, на себя, — вымолвила я.

— Да я вроде помню... — в его голосе слышалось удивление.

— Я не трогала задвижку.

— Вижу, — но он подергал и задвижку. Потом, взявшись обеими руками за ручку, уперся ногой в косяк, и дернул со всей силы. Безрезультатно.

Я не могла на это смотреть, встала и подошла.

— Странно. Я ведь смотрела, в двери нет замка.

— И подпереть ее с той стороны не могли, она же открывается внутрь.

— Да и забить они бы не успели.

— Похоже кто-то развлекается, — зло усмехнулся Роман, и долбанул по двери открытой ладонью. — Эй, вы! Я хочу выйти!

Я просунула руку, стараясь его не касаться, и потянула сама. Никакого движения. Дверь была как стена.

Роман пнул ее несколько раз. Выругался. Пнул еще. Я осмотрела взглядом периметр. Ни единой щели.

Внезапно лицо Романа озарилось мыслью. Он заговорщицки посмотрел на меня и приложил палец к губам. Я замерла. Он осторожно приложил к двери ухо.

Так — неподвижно — мы простояли с минуту. Я решила, что мы выглядим по-идиотски.

Наконец Роман выпрямился и разочарованно произнес:

— Никого. Они бы дали о себе знать, если это розыгрыш.

— А если это эксперимент? — осенило меня.

— На хрен такие эксперименты! — Роман деловым взглядом обвел комнату. Потом широким шагом прошелся до ванной, зажег свет и заглянул внутрь. Задумчиво повернулся к кровати. Подошел и присел рядом с ней, подергал ножку.

"Бесполезно", — подумала я. В отличие от Романа, я почему-то не злилась. Я не верила, что он может остаться. Ведь мы совсем чужие люди.

Роман попытался выломать ящик комода. Я поджала губы. Подумала, что хозяйка здесь все-таки я. Посмотрела на дверь. Дернула ручку. Ящик тоже не поддавался, но мог.

— Ты думаешь, что проломишь им дверь?

— Я подцеплю ее с краю.

— Ящиком? — саркастически улыбнулась я.

— Да, действительно... — Роман оставил комод в покое. Распахнул створки окна. Наклонился. Я знала, что он видит там. Пропасть, деревья внизу. Скала на другой стороне.

Роман развернулся и, выгнувшись — почти улегшись на подоконник спиной, — посмотрел наверх.

— Там еще несколько этажей, — сообщил он.

— Я знаю.

— У тебя есть веревка?

Я пожала плечами.

— Разве что простыни...

— А может спички?

Я представила костер под дверью. К счастью, спичек у меня не было.

Следующие десять минут мы настырно долбились в равнодушную — и нереально крепкую — дверь.

Запись тридцать четвертая

Конечно, мы бы могли связать простыни (и я бы посмотрела, как Роман спускается по ним), но их общей длины, даже если присовокупить одежду, не хватило бы все равно. Мы обменялись множеством гадостей по поводу Монастыря в надежде, что нас подслушивают. Мы кричали. Мы стучали по стенам. Мы пытались проломить дверь, но добились только нескольких царапин. Когда совсем стемнело, на нас свалилась усталость. У Романа изредка дергалась губа. Жест, которым он отбрасывал челку, стал особенно резким. Общаться не хотелось. Роман сказал, что утро вечера мудренее, и поэтому давай спать. Я напряглась, потому что делить с ним кровать в такой ситуации было бы неприятно. Но возражать мне не пришлось, поскольку он сообщил, что ляжет на ковре. Я отдала ему подушку и одеяло; свернула и положила под голову полотенце. Раздеваться не стали.

Ночью я вспотела. Надо было переодеться, в одиночестве я б не раздумывала. Дома — и здесь — я любила ходить по комнате голой, чтобы кожа дышала. Я не то, чтоб стеснялась; я боялась, что Роман меня не так поймет. Даже если б я ему сказала "отвернись", он мог бы счесть это за провокацию. Он еще спал, хотя солнце уже поднялось. Но я была уверена, что своей возней его разбужу. Оставалось тащить футболку и джинсы в ванную вместе со свежим бельем. Я вообразила себя с горой одежды в руках и разозлилась. Злилась я долго — до тех пор, пока в окно что-то не стукнуло.

Мы вскочили одновременно. У стекла с той стороны болталась нагруженная корзина.

Роман и я потянули за створки: он за левую, я за правую. Он меня опередил, забрался на подоконник, бросил взгляд внутрь:

— Еда.

Но это нас не интересовало. Роман с задранной головой высунулся так далеко, как только мог, и крикнул:

— Э!

— Видишь кого-нибудь? — нетерпеливо спросила я. Он прогнорировал вопрос и снова закричал:

— Эй, наверху!

Я тоже могла залезть рядом с ним, но тогда плотного прикосновения было не избежать. Я считала, что лучше беречь границы хотя бы из вежливости, раз уж мы оказались в таком положении.

— Выпустите нас! — он дернул за веревку.

Ответа не было. Роман соскользнул в комнату.

— Никого.

Состроив недовольную гримасу, я все же перегнулась через подоконник, как будто не поверила. Потянула веревку. Покачала корзину из стороны в сторону.

— Осторожнее, — сказал Роман. — Там наш завтрак.

— Плевать на завтрак, — и я закричала в высоту: — Кто там есть! Откройте дверь!!

— Не упади.

— Не упаду, — я выпрямилась.

— Эта веревка меня не выдержит, — сообщил Роман.

— А я не умею лазить по стенам.

— Мы сделаем страховку. У тебя есть ремень?

— Ни за что! — твердо сказала я. Мне было даже представить страшно, как с помощью веревки я пытаюсь подняться на крышу. Вдруг крепление ненадежное, и рассчитано лишь на корзину?

— Думаю, они не допустят, чтоб ты разбилась.

— Ты забыл? Они нас предупреждали, чтоб мы вели себя осторожно. Мы же в горах! Ты ведь не думаешь, что монахи везде расставили сетки, чтобы ловить желающих полазить?

— Но наверху наверняка кто-то есть! — Роман сверкнул глазами, прищурившись и тут же резко распахнув веки. — Если он позволит тебе упасть, значит, он — соучастник.

Он явно хотел от меня избавиться.

— Соучастник чего? Убийства? Тогда ты виноват еще больше, поскольку меня уговариваешь!

— Будем считать, что я сошел с ума от монастырских экспериментов, — он зло и разочарованно улыбнулся.

— Они еще не сделали нам ничего плохого. Они же не заставляют нас... например, резать друг друга.

С этими словами я спрыгнула с подоконника на пол, обрадованная, что могу Романа уесть. Намекнуть на кое-какие вполне безумные действия.

Он снова осклабился.

— А может, если мы начнем друг друга резать, они придут и нас выпустят? У тебя случайно не завалялось ножа или ножниц?

— Думаешь, они за нами следят?

— А зачем устраивать эксперимент, если не следить за ходом?

— Нас выгонят! Ты действительно хочешь вернуться домой?

— Дай мне но-ожницы, — пропел Роман, покачиваясь. — Я хотя бы тебя постригу-у.

— Обломись, — я осторожно его обошла. — Пойду-ка умоюсь.

В ванной задвижки не было, но я закрыла дверь так, чтобы Роман осознал: меня лучше не беспокоить.

Запись тридцать пятая

Когда я вернулась, умиротворенная теплой водой и приятно-травяным ароматом мыла, Роман уже достал из корзины еду. Я вышла, завернутая в полотенце и, таким образом, демонстрировала навязанному соседу ноги и плечи. Но когда Роман, как полагается, окинул меня долгим взглядом усталого циника, я с удовольствием произнесла:

— Пошел на хрен.

Он удивленно приподнял брови и сделал равнодушное лицо.

— Будешь есть? Корзину я отвязать не смог.

Она все еще болталась снаружи. Оба конца веревки, как я понимала, скрывались на крыше.

— Тут бы ножницы и пригодились, — Роман посмотрел на меня вопросительно.

— Не дам, — отрезала я, и подошла к комоду, на котором стояли две керамических миски, закрытые плотной бумагой (края топорщились из-под тесемки); две белых чашки с толстыми стенками. Роман болтал в воздухе железной фляжкой, в которой что-то булькало.

— Лучше открой, — посоветовала я. — Так ничего не поймешь.

— Если б она не была горячей, я бы понадеялся, что там спирт.

— Как же, — проворчала я. — А марочный коньяк тебя не интересует?

Во фляжке оказался чай, а в мисках — рис с чесноком.

— У меня будет вонять изо рта, — предупредил Роман.

— Значит, держись от меня подальше... А где же ложки?

Роман заглянул в корзину и покачал головой.

— Ты их спрятал!

— Делать мне больше нечего, — рявкнул он, и я поняла, что запас насмешливого настроения иссяк. Действительно, ситуация была несмешной, как бы мы ни старались. Молча я достала чистую одежду; натянула, неуклюже маскируясь полотенцем (хотя Роман все равно таращился в окно); взяла миску с рисом и уселась с ней на кровать — в тот угол, что подальше от Романа. Он, в свою очередь, сел на ковер ко мне боком, точно был здесь один, и потому без разницы, куда повернуться лицом.

Я с ужасом подумала, что мы можем провести взаперти целый год. Чтобы мы не придумали насчет освобождения, — монахи в силах не дать нам это осуществить. Помнится, Старший говорил, что исследование связано с групповой динамикой? От этого до изучения отношений в паре недалеко. Тем более, что эксперименты, имитирующие тюрьму, новостью не являются.

Может, и правда стоило разыграть безумие или припадок? Если монахи не врали насчет отсутствия видеокамер, то где отверстие, через которое они наблюдают? Где спрятаны микрофоны? В наручных часах? Я представила, как подхожу к окну, и, манерно разжав кулак, роняю свои часы в пропасть. Вот бы еще обнаружить остальные устройства. Впрочем, что будет тогда? Придут, заменят и снова запрут. Физически монахи сильнее. Увидеть их и уговорить... показать, что я больше не могу так... Но это неправда. Я все могла.

Жить с мужчиной, сосредотачиваться на нем за неимением большего.

Я никогда не хотела замуж. Возможно, я не искала каких-либо отношений лишь потому, что привыкла быть в одиночестве. Я жила подобно растущему дереву — как получится. Книги, которые я читала, утверждали примат естественности над долженствованием. Я рано поняла, что обязательность секса с другим человеком — всего лишь стереотип. Люди, которые обсуждали, сколько раз и каким образом следует это делать, однозначно, путали физиологические потребности с отношениями. Конечно, меня могли счесть несчастной за то, что мое тело способно к самодостаточности, но ведь никто не знал. Тем более, со временем набравшись наглости и повзрослев, специально для женских компаний я нередко придумывала себе любовников.