Немой пророк

Мои одинокие шаги гулко отдаются под высокими сводами одного из самых старых военных учебных заведений России. В Академии пусто — видимо, занятий сегодня нет, и попаданца из будущего сопровождают лишь суровые взгляды каких-то старцев, преимущественно в военных мундирах, портретами которых щедро увешаны стены. Топ, топ, топ... Топ!..

Атмосфера храма науки, пусть и милитаристской почти такая же, как и в моём времени — огромные двери лекционных аудиторий с табличками, на стене висит расписание, тщательно выписанное от руки химическим карандашом... Остановившись на секунду у доски, напоминающей информационную по кафедре в моём времени, я читаю угрожающее объявление: 'Слушателю 2-го курса г-ну А. Кузьмину-Белецкому немедленно явиться для экзаменования по фортификации! В случае неявки будет снижен годовой оклад жалования и поставлен вопрос об отчислении из академии!' Размашистая неразборчивая подпись под недвусмысленным посланием не внушает ничего хорошего — наверняка, сам декан сочинял!

Топ... Топ... Длинный коридор уходит, кажется, в бесконечность, теряясь где-то в дали. Как же здесь пусто и мрачно! Огромный плац, что виден за окнами — тоже, будто вымер, на нём ни единой живой души...

Неожиданно что-то происходит, и мёртвая тишина резко нарушается топотом сотен пар ног, обутых в начищенные до блеска сапоги: двери аудиторий распахиваются все одновременно, и молодцеватые, подтянутые юнкера, блистая военной выправкой выскакивают, оставляя за спиной скучную фортификацию, алгебру, высшую математику и даже историю военного искусства... Все молодцы, как на подбор — будущие офицеры, сливки общества, парни, не замечая ничего, устремляются к выходу во двор — прочь из душных, пыльных кабинетов! Едва не сшибив меня плечом, из двери с табличкой 'кафедра фортификации' выскакивает слушатель Кузьмин-Белецкий с только-только появившейся молодой порослью под носом! Ему явно нелегко — тусовался, видно, всю ночь хрен знает где, но держится, не отстаёт от однокашников! Я почему-то точно знаю, что это тот самый разгильдяй!

Академия вновь пустеет, но отсюда хорошо видно, как её кровь, её слушатели умело выстраиваются на плацу в правильные, геометрически выверенные шеренги. Проходит не больше минуты, и строй уже замер, образовав ровный, без единой зазубрины четырёхугольник, в центре которого стоят несколько фигур.

Подойдя ближе к окну, я всматриваюсь сквозь пыльные стёкла. Вглядываюсь, и не могу поверить глазам: юнкера замерли по стойке 'смирно', сжимая в руках... Нет, отсюда плохо видно! А точнее сказать, не видно совсем! Или глаза меня обманывают? В руках у них...

— Встать сми-и-и-и... Рно! — доносится до меня. — Слушай на кра-а-а...Ул!..

Четыре фаланги одновременно приходят в движение, и несколько сотен АК образца 1905 года взлетают, замирая на уровне груди парней в мундирах юнкеров царской армии. Не в силах оторвать глаз от завораживающего зрелища, я плотно прижимаюсь к оконному стеклу — красота-то какая! Да с такими ребятами и с таким оружием... С такой армией — никакая вражья гадина не страшна, всех уработают эти чудо-богатыри!!! Не зря, ох не зря я прошёл через Цусиму, оказавшись здесь! Значит, цель достигнута?!..

Блин!!!.. Потеряв точку опоры под ногой, я теряю равновесие, и, совершая бесполезные в свободном падении пассы руками, позорно растягиваюсь на вымощенном ромбовидной плиткой полу. Изрыгнув в процессе полёта такие словосочетания, после которых любой курсант этого престижного учебного заведения немедленно оказался бы на 'губе', да суток на десять, не меньше... Та самая ступенька!!! Предупреждал ведь юморист-подпоручик, а я тут размечтался, как последний придурок!

Подняв голову, я осматриваюсь. Где это я оказался? Вдаль уходит коридор тускло освещённого подвального освещения, где лампочки ватт на 10 висят с интервалом, кажется, в морскую милю. Оказывается, пока я мечтал, я добрался до мастерских, судя по металлической стружке на полу? И жидкости, напоминающей мазут? Я оглядываюсь — и даже умудрился свернуть вправо, во второе ответвление? Чудны дела твои, Господи!

И пока, чертыхаясь, я потаюсь-таки подняться и привести себя в человеческий вид, позади со скрипом открывается дверь.

— Э-э-э... Господин?.. — неуверенно произносит чей-то голос за спиной.

— Флигель адъютант Его Величества Смирнов... — пытаясь счистить чёрную гадость с шинели, отвечаю я не оглядываясь. — Могу я встретиться с господином штабс капитаном... — наконец, оборачиваюсь я. — Фёдоровым?..

Вглядевшись в лицо стоящего, я подаю тому руку:

— Узнали?

— Как же, господин Смирнов, конечно! Выздоровели и решили проведать, наконец? Ваши изобретения? Чаю? — радушно улыбается тот. Но, кажется, чересчур уж радушно. Так улыбаются обычно, когда гостю не слишком рады, но деваться особо некуда. — Рад, рад! А эта ступенька — сколько из-за неё, подлой, попадало... — тараторит он, всплёскивая руками. — Давно просим сравнять её, да всё никак не получается!!!.. Не ушиблись?

Стоящий в дверном проёме молодой офицер, которому я полтора месяца назад передал чертежи, произвёл на меня тогда, в Царском Селе, отличное впечатление: едва выхватив из моих рук кальку, тот пулей подлетел к окну и буквально приник к рисунку. Молча водя пальцем по не самым прямым линиям, капитан несколько минут бесшумно шевелил губами, не отрываясь от увиденного. Наконец, восхищённо прошептал:

— Это невероятно, господин Смирнов! Это в... Ваши изобретения? — от волнения начал заикаться он тогда. — Скорострельные винтовки и обе — такие разные, я никогда не встречал ничего похожего!!! Удивительные механизмы... А где же, простите, размеры?!..

— Над размерами придётся подумать как раз вам! Я рисовал по памяти. — нагло соврал ему тогда я. — А вы, господин Фёдоров, можете и даже должны доработать эти идеи!

Но поглощенный увиденным штабс-капитан уже меня не замечал:

— А вот это подача патрона... А это зачем... Неужели... Понял! Для отвода, видимо... Пороховых газов? А здесь... А там?!.. — без умолку тараторил он, задавая себе вопросы и почти сразу, чуть подумав, на них отвечая. — Какие удивительные проекции в изометрии... Красиво и гармонично!!!.. Оружие будущего, не иначе! А там... А тут...

В тот раз нас прервал доктор Боткин — грозно зайдя и пошевелив бровями, он заставил восхищенного капитана ретироваться. Бережно свернув рисунки, обалдевший Фёдоров выпалил мне тогда напоследок:

— Господин Смирнов, это изумительно! Я немедленно сяду, с вашего позволения, за чертежи этих уникальных конструкций! Вы... Вы разрешаете?.. Я могу доработать?.. Я...

Из-за двери, невежливо закрытой тогда Боткиным, долго ещё доносились восторженные возгласы.

И вот Владимир Григорьевич Фёдоров стоит передо мной. Но что-то, судя по виду, не очень, кажется, рад и весел... Что случилось? Куда испарился весь оптимизм?

Молодой капитан проводит меня в подобие кабинета — с первого взгляда заметно, что хозяин его без дела не сидит. В одной половине небольшого помещения стоит заваленный чертежами письменный стол, в другой расположился верстак с металлическими ящиками, на которых в беспорядке громоздится гора инструментов вперемешку с обрезками кусков металла, стружки и миллиона всех тех необходимых рукам мелочей, без которых настоящая мастерская — не мастерская. Огромная кувалда, прислонённая к стене, колоритно дополняет картину второй, рабочей половины кабинета. Интересно, что он ею делает? Такой ведь и рельс можно согнуть? Впополам с пары ударов?

Со стены, что над столом, гневно насупив брови, на рабочий хаос презрительно взирает Михайло Илларионович Кутузов. Единственным своим глазом. Разумеется, не лично — с портрета.

— ...А я сейчас на Сестрорецком заводе всё больше пропадаю, господин Смирнов, да здесь служу, в Академии... — без умолку тараторит Фёдоров, разгребая стол. — Так сказать, на два фронта. Прошу простить за беспорядок... Как ваше здоровье? Оправились от ранения? Ну и отлично! Рекомендую минеральные воды — говорят, сильно укрепляет...

Нет, это всё хорошо — Сестрорецкий завод, Кавказ и все дела — но я сюда пришёл вовсе не выслушивать советы о здоровье... Как поживают автоматы? Где опытные образцы и вообще — когда революционные винтовки будущего поступят на вооружение?! И поэтому, не став дослушивать поток ерунды, я перебиваю:

— Как поживают мои чертежи, Владимир Григорьевич? Доработали? Испытали уже надеюсь?

При этих словах штабс-капитан как-то съёживается, словно ему внезапно стало холодно. Руки начинают хаотично шарить по столу, будто хозяин их потерял там что-то важное. Так... Не понял?

— С вашими чертежами, Вячеслав Викторович, худо! — выдавливает, наконец, из себя хозяин беспокойных рук. — Совсем, худо...

И Фёдоров начинает рассказывать.

Новая конструкция настолько захватила молодого инженера, что чертежи, говоря современным языком, 'для презентации' были созданы за пару недель. Трезво рассудив, что не следует выдумывать новый калибр, тот сделал обе винтовки под патрон семь-шестьдесят два, как у 'Мосинки', только укороченный. Далее, по его словам, капитан настолько не сомневался в жизнеспособности идеи, что, не став дожидаться создания опытного образца, сразу же явился на комиссию Артиллерийского комитета. К слову, Артиллерийский комитет при главном артиллерийском управлении — орган, отвечающий за введение любых новых видов вооружения в царской армии. И вот тут, нежданно-негаданно начались проблемы. Едва представив доклад о новых автоматических винтовках, инженер внезапно столкнулся с самым серьёзным противодействием и жёсткой критикой разработок. Даже некий полковник Ростислав, Августович, простигосподи, Дурляхер, по словам Фёдорова — светлейшая голова и ясный ум, встал в непримиримую оппозицию к новаторскому оружию...

— Вы сейчас не шутите? — ошарашенно отодвигаю я предложенный чай. В голове моей никак не умещается мысль, что одни из самых совершенных образцов оружия двадцатого века кто-кто, а эксперты, могли не оценить. — Простите, а чем...

— Аргументировали? — горестно подсказывает собеседник.

— Да?..

— Будете смеяться, но главным достоинством обеих винтовок! — сокрушённо всплёскивает руками офицер.

— Их скорострельностью, что ли?!.. — окончательно обалдеваю я, переводя взгляд на портрет Кутузова. Как ни странно, но полководец, судя по выражению лица, явно тоже не на нашей с Фёдоровым стороне. Михайло Илларионович, ты-то — чего?..

— Именно скорострельностью, Вячеслав Викторович!

По словам Фёдорова, первый же заданный ему вопрос прозвучал именно о количестве расходуемых патронов. Конструктор же приблизительно определил его для Калаша — порядка 500 выстрелов в минуту, для М-16 — около шестисот, и восторженно назвал было цифру...

Меня осеняет догадка и я перебиваю:

— Где мы возьмём столько патронов? Это вам сказали, ведь так?

Молодой офицер угрюмо кивает. Повертев пальцами чайную ложечку и некоторое время помолчав, он продолжает:

— Все речи напоминали одна другую: современная концепция ведения боевых действий не предполагает расходования подобного количества боеприпасов... Каждому солдату по пулемёту — куда это годится? Приводили ещё в пример военную промышленность, тыловую составляющую, но... — он откладывает ложечку в сторону, звякнув о стол, — Я уже почти не слушал. Рекомендовали отложить бессмысленные с точки зрения комиссии проекты в сторону, сосредоточившись на создании новой пятизарядной винтовки...

Слушая рассказ Владимира Григорьевича Фёдорова, знаменитого в будущем русского оружейника, мне почему-то вспоминается одна статья. Статья, опубликованная в журнале 'Наука и техника' за год так восемьдесят восьмой — восемьдесят девятый. Где научным языком рассказывалось, что на буржуйском, ленивом Западе получило распространение вредное и абсолютно никчёмное устройство типа 'мышь'. Автор материала, довольно подробно расписавший на двух страницах всю бесполезность примочки, подытожил текст таким вот нравоучением: 'Учите команды DOS, товарищи. И всё получится!'.

Спустя два часа я уныло сижу в вагоне вечернего поезда, уносящего меня в Царское Село. Воздух вокруг наполнен той осенней сыростью, после которой выпавший снег воспринимается как долгожданное спасение, с радостной мыслью: 'ну наконец-то!'... Влага, кажется, поселилась везде: тонкой испариной на запотевшем окне, мелкими каплями на козырьке моей фуражки, тонкими ручейками, струящимися по полу — там, где её не впитал ворс ковра... Всё-таки вагон мягкий, другие по этому маршруту не ездят...

Вглядываясь в темноту за стеклом — в ней проступает отражение моего лица, я глубоко погружён в невесёлые размышления:

'Что я ещё могу сделать? Стучаться в кабинет военного министра? Генерала от инфантерии Редигера Александра Фёдоровича? Кричать, убеждать того в полной несостоятельности выводов 'Артиллерийского комитета'? Допустим, министр меня примет — должность моя позволяет подать тому рапорт. И что я в нём напишу? Ошиблись, мол, твои эксперты, а я, флигель-адъютант липовый, без роду без племени, знаю лучше? Итог предсказуем: пошлёт если не в дурку, то куда подальше... Да и не стоит мне светиться никакими рапортами — здесь, в Российской Империи я никто и звать меня — никак. Всё моё положение, должность и звание держатся исключительно на милости одного единственного лица, имя которому — Николай Второй. И только благодаря ему мне не задают никаких вопросов ни о происхождении, ни об образовании и родословной... А если и задают (встречаются такие смельчаки), то мне достаточно загадочно ответить: 'Не имею права рассказывать. Приказ Его Величества', и вопрос вроде бы как решён... Вроде бы, как... Знали бы такие вопрошающие, чем чреват для них мой рассказ о том — кто я, и откуда!..'

Паровоз даёт протяжный гудок, заставив меня встрепенуться. Ехать ещё не меньше часа, а пялиться в собственное отражение за окном — нет больше сил. В купе никого нет, и поэтому встав, я разминаю затёкшие плечи, делая примитивную гимнастику. Стараясь упражнениями заглушить ставшее уже привычным за последнее время нытьё в груди, на месте входа пули Азефа. Боткин утверждает, что со временем боль полностью утихнет — но, в общем, жить можно и так. Не сахарный, не растаю!

Открыв дверь, я выхожу в тамбур, разминая в руках твёрдую папиросу — курить можно и в купе, это не двадцать первый век, где вообще ничего нельзя, но я — дитя советского времени. Да и дышать после табачищем — совсем не хочется. Чиркнув спичкой и облокотившись о стенку, я прислушиваюсь размеренному к стуку колёс под полом. С раннего детства, находясь в поездах, мне нравилось сочинять незамысловатые стихи на ритм колёс. И сейчас мозг выдаёт непроизвольно: 'Тук-тук-тук, тук-тук-тук, поезд мчится, милый друг... Поезд мчится в никуда... Здравствуй гибель, да-да-да...'...

Поперхнувшись от неожиданности дымом, я ошалело смотрю под ноги. Туда, где скрыты столь странно стучащие колёса. Какая ещё гибель?! Что это за стишки?!..

Людей в поезд садилось нехарактерно мало — я заметил на перроне пять-шесть одиноких фигур. Интересно, есть ещё кто-то кроме меня в вагоне? В другие вроде бы зашло несколько человек, но это не электричка, из вагона в вагон перейти нельзя, до подобного конструкторская мысль ещё не додумалась. Большинство потенциальных пассажиров сегодня на торжествах в Зимнем — во дворце по случаю открытия первой Думы даётся бал, который будет длиться до поздней ночи. Поэтому состав в Царское Село идёт почти пустым...