А потом — Ларбар. Пестрые вывески, дома из кирпича разного оттенка, а если под штукатуркой, то тоже многоцветной. Старые деревья посреди города, кое-где тщательно обойденные строителями зданий и прокладчиками мостовой. Самые ценные еще и обнесены решеткой и снабжены табличками: кто из великих деятелей прошлого связан с судьбою сего каштана или тополя. Уличная музыка, шум, трамвайный звон и гуденье махин, извозчичьи возки с колокольчиками. За четыре года не было еще, чтобы на твоем обычном пути с Коинской улицы в Университет или на Водорослевую где-нибудь чего-нибудь не копали, не чинили, не перестраивали. Грохот молотков, перебранки рабочих, свистки городового, поставленного управлять движением на сложном перекрестке. И еще много, много всяческого мельканья и суеты. Нигде больше ты не видал, чтобы жители города настолько усердно выставляли напоказ, кому что досталось: и заслуги, и труд, и посредственность, и убожество.

К счастью, это твое жилье тебе удалось отстоять от настойчивых попыток домохозяина перекрасить стены и потолок, "перебрать" полы, и от прочих затей по улучшению быта. "Так не смотрится же!" — уговаривал он, почти просил. Главное — чтобы смотрелось. Ты заверил, что весьма доволен здешнею тишиной, спокойным окружением, и не думаешь никуда перебираться, так что осмотр квартиры новыми возможными жильцами едва ли предстоит в ближайшее время. А тебе удобно, как есть.

Опять ты задумался. Тагайчи отводит волосы у тебя со лба.

— Не обижайся, но здесь ты — настоящий. В больнице, и вообще на людях — это всё личина, притворство. На самом деле ты такой, как сейчас.

"Не совсем. На самом деле я сильнее прижимаюсь к тебе. И руку держу не на запястье у тебя, а на груди. Как надобно: движение снизу вверх и с "востока" к "западу", остановленное так, чтобы серединой ладони четче всего принять это прохладное, мягкое свечение. Свет, воспринимаемый кожей, а не глазами.

Никогда, никогда я этого не забуду. Можешь делать всё, что хочешь. Остаться или уйти, или совсем уйти, к кому тебе угодно — я оттого не стану меньше твоим. И всегда буду чувствовать в ладони твой свет. Всегда, Гайчи. Даже если однажды не смогу быть нужным тебе."

— В операционной ты, стало быть, ассистируешь поддельной личине?

— Нет. Пожалуй, там ты тоже настоящий. Но в остальном...

— Так и есть. Мне так легче.

— Я понимаю.

— Тебе очень стыдно бывает за меня?

— Стыдно? За что?

— За мою исключительную любезность и доброту в общении с окружающими.

— Нет. Уж тогда, скорее, за них. Ты ведь почти никогда ни на кого не сердишься без причины.

"Почти"! За одно это словечко будь благословенна твоя женщина!

Ты смеешься, и поначалу ее это испугало. Будто ты счел ее слова нелепыми. Но она поняла. И тоже улыбнулась тебе.

— Спасибо, Гайчи. Хорошо ты сказала: "почти". Всё правильно. Буду стараться, чтобы такие исключения повторялись как можно реже.

Ты уже целых полчаса не целовал ее. Так чего же ты ждешь?

Неправда, будто ей незнакомо сие искусство. На этот раз — крепкий, глубокий поцелуй.

— Мне многому придется учиться.

— Тебе? Чему?

— Иначе вести себя.

— По мне, лучше всего так, как есть.

"Возьмешься ты, мастер, работать над своим поведением — неровен час, еще хуже выйдет. В самом деле, уж пусть всё останется, как есть."

— У меня давно не было женщины. Должно быть, я сделал тебе больно.

Сказал и сам задумался: давно — это сколько? Три дня? Три месяца? Полгода? Шестнадцать лет? Или двадцать шесть с половиной, считая с тех пор, как ты осознал себя мужчиной?

— Нет, что ты, нет! Было очень хорошо. И сейчас хорошо.

— Ты, пожалуйста, говори, когда тебе будет неприятно, неловко, трудно.

— Скажу, если... Только вряд ли. Ты... Ты же всё чувствуешь.

"Ты же владеешь ясновидением. По слухам, ты боль другого человека можешь воспринимать без дополнительных подсказок..."

— Заморские привычки могут весьма раздражать.

— Да нет же! Ты и не можешь быть мэйанином... А я что делаю неправильно?

— Я скажу. Если будет случай, скажу.

— Арандийская женщина, наверное, должна быть совсем другой? Не такой... нахальной? И без веснушек?

— О, да. Набеленной и с киноварью на губах.

— Так киноварь — это же яд? В ней же ртуть?

— Да, яд. И в устах, в речах покорной служанки должна содержаться не меньшая доля яда.

— Не знаю, получится ли у меня. Но я попробую.

"Хотя бы этот твой ответ доказывает уже, что ты сие отлично умеешь."

— А что ты имеешь против веснушек? Как я слышал, в Мэйане они ценятся как наследие древней Дибулы...

— Когда их умеренное количество и весной, это ничего. А если столько — и круглый год?

— Естественное явление для кожи, чувствительной к солнечному свету. Ничего нездорового в этом нет.

— Но некрасиво.

— Ничуть. Не вздумай их выводить: составы, которые для этого продаются, ртути все-таки не содержат, но оттого не менее вредны.

— Ладно, не буду.

— Дело не только в арандийских обычаях, но и в моих собственных.

— Которые это?

— Например, я и не подозревал, что когда-нибудь мне нравиться будет вот так лежать: рядом с тобою, полностью раздевшись. Да, это стыдно, отчаянно стыдно, но и приятно тоже.

— Ты стесняешься меня?

— Не тебя, а перед тобой — своего тела, своих повадок.

— Как хочешь, но это напрасно. Ты очень хорош собою, мастер.

— Образец змийского благообразия.

— Не смейся.

— Я не смеюсь. Но таких неловкостей будет еще много.

— Ничего. Всё это преодолимо.

"Вот и начнем. Скажи: будет ли нарушением мэйанского понятия о приличиях, если я сейчас пойду приготовить чай?"

— Можно наглое предложение, мастер?

— Да?

— Что, если я сварю тебе кофе?

Крапчатый прав. Ты слишком долго собираешься.

— Хорошо.

Вот, оказывается, каков способ заслужить взгляд твоей любимой, полный самой живой благодарности. Она ждала ответа: "Нет, нельзя"? Должно быть, не без оснований...

— Только я тогда попрошу у тебя что-нибудь вроде простынки.

Ты достанешь из сундука аинг для себя. И еще один — для нее. Домашний, подходящий и для женщины. Поди в рабочую комнату, обуйся сам и принеси ей башмаки.

Аинг она повязала не на поясе, а поверх груди. Точно так, как делают это злоязычные женщины Аранды. Всё правильно.

По дороге на кухню покажи: тут ванная, тут уборная. Еще один признательный взгляд. Как просто угодить человеку, если заранее ты его хорошенько запугал. "У мастера Чангаданга свои порядки, в доме у него, пожалуй, ничего и тронуть нельзя..."

На кухне ты зажжешь огонь в горелке под чайником с водой. Гайчи придет. Поднимет крышку на глиняном, почти шарообразном чайничке, увидав его на столе. Такие емкости, как тебе объяснили в лавке, лучше всего годятся для травяного чая.

Заметит внутри соринку, соломинку: осталась от упаковки. И поглядит на тебя, и приведет ладонью по твоей руке. Ничего не скажет. Но: "Ты, оказывается, всё-таки ждал меня. Глупый-глупый мастер, да отчего же ты так боишься в этом сознаться?"

Или наоборот: "Ты нарочно всё так оставил, чтобы я видела, как серьезно ты готовился к моему приходу. Что же, зрелище поставлено убедительно. Мои поздравления!"

"Я просто боюсь сделать что-нибудь неправильно."

"Это мы с тобой проходили: там, в больнице. Страх как важнейший навык лекаря. Я тоже боюсь, как видишь."

"Значит, всё хорошо."

"Вот именно."

И чай будет заварен, и кофе с сахаром вскипячен в кофейнике. С чашками можно вернуться в спальню. Иди вперед, открой тамошний зеленый светильник. И поставь на одеяло поднос.

Вот так, друг против друга, сидя на постели. Ты и она.

— В лечебнице, боюсь, я не смогу держаться с тобою по-другому, не как старший коллега.

"Представь себе, я об этом тоже думала."

— Конечно. Всё будет, как раньше.

— Ничто уже не будет так, как раньше, Тагайчи. И это хорошо.

— Очень хорошо, мастер!

— Сколько глупостей я успел тебе наговорить...

Ты тоже с успехом расставляешь словесные ловушки себе самому. Сродни известному парадоксу: "Все жители Диерри — лжецы, сказал житель Диерри". К вопросу о том, кого больше всего в Коине. "Я наговорил глупостей, и это — одна из них..."

— О чем ты?

— Хотя бы о том, кому следует учиться на хирурга, а кому нет.

Улыбка: "Выходит, ты помнишь? Самый первый день нашей практики..."

"Еще бы мне не помнить! Я влюбился в тебя уже тогда. Только поначалу не сознавал этого. Оробел, как мальчишка, от твоей красоты, и начал нести невесть что..."

"Все уроженцы Кэраэнга — льстецы?"

— Но, кажется, за морем и вправду не принято, чтобы женщина работала лекарем?

— Не совсем так. Чаще всего арандийская женщина-врач в старину не имела ранга, как и сейчас не имеет ученого разряда, но числится помощницей при ком-то из своей родни мужского пола. В остальном она может быть вполне самостоятельна. Среди хирургов женщин мало, да, но и такая служба для них не невозможна. Считается: если есть задатки, их надобно развивать, у мужчины ли, у женщины...

— Это хорошо.

— У тебя, Тагайчи, задатки есть. По самым строгим меркам — есть, и немалые. Лекарский дар. И как я могу видеть, развивается он сейчас очень неплохо.

— Потому что меня учишь ты.

— У меня, по сути, раньше никогда не было учеников. Ты и сама могла заметить: наставнического опыта очень мало. И главное, чего я боюсь, — испортить твой природный дар.

— Ты не испортишь. Как ты работаешь — достаточно видеть это, и никакие наставления с этим не сравнятся. Не обижайся, что я об этом говорю, но это очень красиво, очень... точно, и... не знаю, как назвать, но это прекрасно!

"Все жительницы мэйанского юга — мастерицы смущать мужчин чрезмерною похвалою?"

"Это тебе на будущее. Попробуй только не стать таким, каким я тебя вижу!"

"Сие желание взаимно."

"Стану. Еще и не такою стану!"

"Постараюсь дожить, дождаться."

"Да уж, пожалуйста."

Ты отнесешь чашки и поднос на кухню. Когда придешь, опустишь крышку на светильнике. Развяжешь аинг, ляжешь. Гайчи уже забралась под одеяло и аинг тоже сняла.

— Ты знала, что я тайком любуюсь тобою — там, в лечебнице? Как славно у тебя получаются уже многие вещи, важные в нашем ремесле. Как ловко и как спокойно ты работаешь.

— Мне очень страшно было, что ты меня будешь ругать... Нет, даже не в этом дело. Просто страшно было сделать что-то не так. Ведь ты бы это заметил, и тогда...

— А если бы я не заметил, разве ты не старалась бы?

— Ты все равно бы узнал. И тогда — лучше сквозь землю провалиться.

— А еще я делал вид, будто сплю, а сам глядел на тебя. Это ты тоже знала?

— Иногда мне казалось: да. Но я не верила. Ты — и вдруг...

— Пожилой наставник из-за моря не способен понять женской красоты?

— Скажешь тоже...

— Как женщина ты совершенна. И не годится тебе не признавать этого. Горячая, ласковая. Не просто умный человек, а еще и умная женщина. С тем самым женским умом, о котором учат арандийские мудрецы.

— Это как?

— У мужчины ум один, в сердце. А у женщины есть еще и другой. Помещается он, по их расчету, вот тут: на ладонь повыше створочки.

— Что-то новое в анатомии.

— Скорее, древнее.

— Какое там "совершенство"! Для кого-то, может быть, да. Это не значит, что для всех и всегда. Да это и не важно.

— Для меня. Хотя и не во мне дело.

— Именно в тебе.

"Погоди. Когда ты так прикасаешься — хорошо, славно. Но понимаешь ли ты, что этим не согреваешь, а разжигаешь меня?"

"Конечно. Именно это я и делаю."

"Еще не сейчас. Подожди."

"Будь по-твоему."

— Скажи: как ты узнала, что бывает в любви между женщиной и мужчиной?

"Ну и вопрос! Я это всегда знала. По крайней мере, несколько последних тысячелетий..."

— От папы. Лет в десять.

— В семье заведено, что о таких вещах говорится с батюшкой? А не с мамой, не с подругами?

— Да. Мне кажется, ему не хотелось, чтобы я это услышала в первый раз от ребятни на улице. Вот он и рассказал.

— В ученых врачевательских выражениях? Или как сказку?

— Нет, так бы я не поняла. Простыми, обычными словами. Но, конечно, по науке. Чтобы я не боялась, когда в первый раз девичьи дела начнутся.

— Это хорошо. Я с матерью о вещах, связанных с мужской телесной жизнью, говорить бы не мог. Никогда, не при каких условиях.

— А твоя матушка...

— Умерла, когда мне было одиннадцать.

— Прости.

— Расширение аорты.

— А ты тогда уже начал учиться врачеванию?

— Да. Ходил не только в обычную школу, но и в лекарскую.

— Ты понимал, что с матушкой?

— Понимал.

— Тяжело...

— В Кэраэнге, в детстве у меня было так: две половины дома, мужская и женская. С пяти лет я в комнаты женщин своего семейства приходил, только если позовут.

— И потом батюшка твой больше не женился?

— Да.

"Означает ли это, что быт без женщин тебе привычнее?"

"Да. Присутствие в доме хозяйки, госпожи — я это успел забыть."

"Не стану я у тебя хозяйничать. Разве что ты сам очень этого захочешь."

"Не надо."

"Но ты и не ждал от меня жалости к бедному сироте... Ведь так?"

"Благослови тебя Господь, что ты этого не делаешь."

— А тогда, в свое время, ты хотел жениться?

— В пятнадцать лет? Да, пожалуй. Думал, что у меня как у начинающего лекаря всё получится лучше, чем у многих моих ровесников: я больше знаю о телесной человеческой жизни, лучше владею собственным телом... К тому же, к свадьбе предполагались красивые наряды, много подарков, путешествие к морю. Сам Кэраэнг, конечно, тоже стоит на море, но незастроенное побережье — это совсем другое...

— Понятно.

— А еще: когда ты маленькая была, тебя родители укладывали вместе с собою, в свою постель?

— Бывало. Только Ничи обижалась. Это моя старшая сестра. И они перестали. Только изредка, но тогда уж обеих сразу. Зимой, чтобы теплее было.

— А что у тебя было раньше: первый лунный срок — или опыт того, что у девичьего тела есть свой способ наслаждения?

— Нет: срок, конечно, раньше.

— Очень больно было?

— Ну, скажем так, ощутимо.

— А теперь?

— Пока девушкой была — да, бывало больно. В последнее время — нет.

— Хорошо... А то, что зовется лунным помрачением?

— А это что такое?

— Приступы беспричинной раздражительности и злости перед приходом срока.