В бликах костра согнулась над кучей дров старая Ойты: она с хрустом разламывала сухие ветки и кидала их в огонь, который, кашляя и отплёвываясь искрами, с жаром набрасывался на них, как голодный зверь, и алчно пожирал, превращая в седой пепел. Ойты щурилась от густого дыма. Она заложила в пламя ещё одну охапку сушняка и не успела еще отойти, как раздался громкий щелчок и горящий уголь, вылетивший из костра, ударил её в худую грудь. Запахло палёным. Ойты скинула уголёк и потрогала чёрное пятнышко на безрукавке.
— Чего ругаешся, окаянный! — прикрикнула она на мечущийся из стороны в сторону в тёмном каменном кольце обкдадки огонь. — Его кормят, а он ещё и огрызается! — она потёрла нос и, не удержавшись, громко чихнула. — Чтоб его...
Ойты дёрнулась и уселась на трухлявый пень, который еще засветло мы с ней притащили вдвоем.
— Плохое место. Жуткое какое-то. Горный дух здесь живёт, — заговорила она, посматривая в чащу. — Даже глаза закрыть и то страшно.
Я заёрзал на своём месте. Я знал, как страшен Горный дух, который мучает людей и высасывает душу: не раз слышал рассказы о несчастных, которые потеряли жизнь, очутившись в его владениях. По плечам пробежал холодок.
— Место не хуже других, — сказала мама, сидящая по ту сторону костра возле ложа тхе-хте у подножия древнего кедра с рассечённой огненной стрелой Ге-тхе корой. — Нечего болтать попусту. И так одно горе... Хоть бы хорошее что сказала. Только ребёнка пугаешь!
Старуха только махнула ослабевшей рукой. Я с тоской посмотрел на догорающие в последних лучах солнца вершины сопок: как бы чего доброго ночью и впрямь Горный дух не наведался. Страшно...
Мама склонилась над тхе-хте. Тот глухо застонал. К ним подошла Ойты и зашептала какие-то заклинания. Мама вновь повернулась к костру и я увидел что слёзы заливают её лицо. Старуха остановилась над изголовьем раненого и воздела руки к небу; губы её продолжали безмолвно шевелиться. Го-о перестал стонать и надрывно задышал ртом.
— Тяжко ему, — пробормотала Ойты, отходя от ложа больного. — Духи крепко вцепились в тело. Нужно бы его к знахарю...
— Где ж его взять-то, знахаря? Того, кто хоть что-то в этом смыслил, духи забрали три зимы назад, — мама еле сдерживалась чтоб не разрыдаться. — Рана слишком опасная... Надо молиться, непрерывно молиться.
— Тебе бы поспать хоть немного, — Ойты посмотрела на неё и вздохнула. — Измучилась ты совсем. Приляг, я помолюсь и посижу с ним.
Мама ничего не ответила, и продолжала сидеть над своим мужем.
Го-о стонал весь день: то тихо и кротко, то протяжно и долго, от чего мамины глаза не просыхали от слёз, а у меня по лопаткам пробегал озноб. Я знал, что не должен плакать: ведь я мужчина, да, и, кроме того, от моей истерики легче никому бы не стало. И так все были подавлены, а слёз пролилось много больше, чем достаточно. На Го-о я старался не смотреть, так как вид его приводил меня в ужас: слишком больно видеть родного тебе человека на грани жизни и смерти, когда чувствуешь, что каждый его вздох может стать последним. Бедный Го-о! Бедная моя мама... Из нас троих ей было труднее всего сохранять спокойствие.
Небо быстро темнело. Сумерки под деревьями сгущались все более. Где-то недалеко протявкала потревоженная нашим присутствием лисица. Ойты достала костяную иглу, и продев в ушко сухожильную нитку, принялась за починку своих видавших виды стоптанных чи. Я перевернулся на бок и следил за движениями её узловатых пальцев, наощупь находящих нужное место для следующего стежка: глаза уже не могли ей помочь в этом. Мама по-прежнему не отходила от тхе-хте, влажным пучком древесного мха стирая испарину с его горячего лба. Го-о перестал стонать. Со стороны могло показаться, что он просто спит, одна лишь повязка на ране, красноречиво свидетельствовала о том, что это не сон, а глубокое забытье, вызванное сильнейшими телесными муками. Да помогут ему добрые духи вырваться из холодных объятий Смерти и снова вернуться в Мир Людей!
— Спи, охотник, — сказала Ойты, заметив, что я, подперев голову рукой, пялюсь на танцующее пламя. — Завтра насобираем чего-нибудь съестного — веселей станет.
Я сделал вид, что не слышу. Ойты неодобрительно цокнула языком. А пальцы её продолжали мерно прокалывать острой иглой заскорузлую мездру.
... До места, где мать наспех укрыла раненного тхе-хте, мы добрались, перевалив небольшую возвышенность между двумя грядами, протянувшимися с севера на юг, за которой проходила тропа. Мы шли, соблюдая все меры предосторожности, чтобы ненароком не столкнуться с вражескими дозорами: ступали след в след, часто останавливаясь и прислушиваясь, осматривали заросли и открытые участки. Идти было нетрудно: мама, пройдя этим путём дважды, проторила удобную тропу в густой высокой траве. Вокруг было тихо, но мы знали, как обманчиво это спокойствие: где-то совсем рядом рыскали те, кто не погнушался окропить наконечники своих стрел и копий кровью наших сородичей. Приближаясь к возвышенности, за которой проходила тропа, мы по знаку мамы остановились: она велела нам умерить шаг и не произносить ни единого слова — слишком опасно, предупредила она. Мы взобрались наверх и долго осматривали расположенную внизу низину, где тропа, идущая до этого вслед солнцу, делала поворот к северу. На тропе было пусто. Тёмные пихты стройными рядами обступили её с обеих сторон. Где-то едва различимо журчал ручей. Птичье пение. Больше ничего. Мама подняла руку и махнула вперёд. Осторожно переставляя ноги, пригнувшись к земле, мы начали спуск по заросшему густым кустарником склону. Мама всё время была впереди, я пробирался за ней, а Ойты замыкала шествие. Спустившись вниз, мы некоторое время просидели в черемошнике, выжидая, не появится ли кто на тропе. Земля вокруг была сплошь испещрена следами: следы наших охотников и Пыин-ли, перемежались крупными отпечатками ног больших и грузных чужаков. На листьях рядом с собой я заметил коричневые капли запекшейся крови, а из дерева, что находилось сразу за кустом, торчало обломленное древко стрелы: кто-то видно пытался его извлечь из вязкой древесины, но тонкая стрела не выдержала и переломилась; обломок лежал в нескольких шагах от пихты. Мы подобрались поближе и осмотрели стрелу: она была длинной, много длиннее тех, что делали наши мужчины, и сделана была несколько иначе. Потом мама указала в сторону тропы и шепнула нам, что там лежат двое убитых: оба наши. Ойты хотела было пойти взглянуть на них, но мама наотрез запретила ей это делать: ни к чему оставлять свои следы на тропе; кроме того, заверила она старуху, Ге-пья среди покойников нет. Последние слова принесли Ойты некоторое облегчение: узнав с утра о том, что на тропе произошло столкновение наших мужчин с вражеским отрядом, она стала мрачной, как грозовая туча и нам с мамой нетрудно было догадаться о ком она думает и волнуется: единственным её кормильцем и покровителем был вожак охотников Ге-пья.
— Там ещё один, — мама показала в траву, где тропа делала крутой изгиб. — Кья, — пояснила она. — А эти двое — Сы и его брат...
Ойты хлопнула себя по щекам и затрясла головой, зашамкала губами. Глаза ее увлажнились.
— Как много крови пролито, — еле слышно пробормотала она и подняла глаза к безучастному голубому и по осеннему холодному небу.
Мы пошли вдоль тропы, а когда она повернула к северу, продолжили движение на запад по дну долины. Трава всюду была потоптана, точно здесь бродило стадо оленей. Едкий запах раздавленных водянистых стеблей пучки и чемерицы бил в ноздри. Мы уже прошли несколько полян, когда мама на ходу указала вправо. Мы с Ойты повернули туда головы и ... я почувствовал, как земля подо мной закачалась. А с губ старухи сорвался тяжкий вздох. На прогалине, запутавшись в гуще оголённых гибких ветвей упавшей несколько лет назад пихты, висел покойник. Из спины его, обращённой к нам, торчало две оперённых стрелы. Голова запрокинулась на плечо, руки безвольно свисали вниз. На голой спине темнели потёки запёкшейся крови: узкими ручейками они растекались по коже в разные стороны и уходили под набедренную повязку, откуда струились вниз по ногам и терялись там, где тонули в траве чи мертвеца. Рядом с телом, на тех же белёсых ветвях, болталась вывернутая наизнанку охотничья сумка: враги, расправившись с её обладателем, проверяли её содержимое. На проторенной по траве тропе валялась круглая шапочка убитого охотника. Кто же это? Я начал всматриваться, но был слишком потрясён, чтобы зацепиться хоть за что-нибудь. "...Т"эмо, — услышал я шёпот матери. — н"Т"эмо," — поправилась она. Да, точно, это Т"эмо; теперь уже н"Т"эмо, мёртвый, ушедший из Мира Людей к духам. Вон — старый рубец на плече, память о схватке с большим медведем: как только жив тогда остался? Мои тхе-хте нашли его в лесу, истекающего кровью, у туши лесного исполина.
Мама повела нас дальше. Миновав большую группу тесно стоящих елей, мы вышли к неглубокому овражку, заросшему густым черемошником. Мама раздвинула упругие ветки и соскользнула с нависающего козырьком края на покатый откос, обернулась и подала мне руку. Вместе с ней мы помогли спуститься Ойты: старуха легла на живот, свесила ноги и начала потихоньку сползать вниз, а мы, упершись в её костлявый зад, придерживали её. Мы сбежали по склону и очутились на дне промытого весенними водами оврага под кровлей из сплетенных ветвей. Влажную почву покрывал густой ковёр буйно разросшегося папоротника, который местами начал уже желтеть. У подножия толстых стволов, на охапке наскоро брошенного на землю папоротника, мы увидели Го-о. Мама и Ойты торопливо подошли и склонились над ним, а я стоял, не решаясь глянуть на него, страшась увидеть то, что с ним сделали враги. С помощью мамы, Ойты присела рядом с распростёртым на земле тхе-хте и принялась осматривать рану. Я помсмотрел, как её руки потянулись к его груди, и тут же опустил глаза. То, что тхе-хте молчал, когда к нему подошли, пробудило в моей голове дурные мысли: жив ли? Почему молчит? Может быть, он заснул?
— Сынок, — позвала мама. — Нарви свежей травы...
— Зачем травы, вот ещё! — оборвала её Ойты и, повернувшись ко мне, сказала: — сорви с ёлки бородатого мха и принеси сюда, да поскорее.
Значит жив. Я увидел, как Ойты начала разматывать ремень, стянутый на груди тхе-хте, под которым на рану был наложен пучёк травы. Я развернулся и начал карабкаться вверх: ёлки растут прямо над оврагом. Я взбежал по откосу, уцепился за свисавшие корни, подтянулся и уже стоял наверху, оглядывая деревья. Руками стал срывать древесные лишайники, не забывая при этом осматриваться по сторонам, чтобы не дать врагам подобраться ко мне незамеченными. Ну вот, достаточно. Я посмотрел на сорванный седой лишайник, что сжимали мои пальцы, кивнул и полетел вниз. Прыгнул с края оврага, тяжело приземлился, упал, едва не раскорябав лицо, — хорошо руку успел выставить — поднялся и подскочил к женщинам, суетящимся над раненым. Ойты взяла из моих рук мох, осмотрела его, смахнула мусор.
— Ну что, начнем? — сказала она и оторвала руки матери с груди тхе-хте.
Меня едва не вырвало; желудок сжался и заныл. Кто-то словно вцепился в мои внутренности. Вся грудь, живот и правая рука, которой он закрывал рану, пока ещё был на это способен, были перепачканы, да что там, — буквально залиты кровью. Кровь засохла и на его посиневших губах. На груди зияла большая колотая рана — обсидиановый наконечник вонзился в грудь под ключицу правее сердца, — края которой разошлись, обнажив трепещущую розовую плоть и просвечивающие сквозь плёнку рёбра. Края раны уже подсохли и скукожились. В ране присохли к мясу увядшие травинки. Я часто задышал: неужели Го-о всё ещё жив? Я видел подобные раны на телах животных, которых охотники приносили в лагерь и считал их смертельными. Отчего же не умер Го-о? Может люди сильнее обитателей леса? То что он жив не вызывало сомнений: его грудь плавно опускалась и поднималась, а на скулах играли желваки. Жив, хотя бледен и очень плох.
— Принеси воды, — приказала Ойты. Мы с мамой переглянулись: где же её взять? Ручей— то остался там, за поворотом тропы. Я испуганно отошёл за спину старухи, чтобы она не видела меня.
— Я схожу, — сказала мама. — Только вот... в чём нести...
Старуха почесала в ухе. Мама осматривалась по сторонам.
— Найду берёзу, — мама сняла с пояса маленький нож из гальки и крепко зажала в руке. Ойты кивнула.
— Будь осторожна, — пробормотала она, когда мама скрылась за вереницей стволов и ветвей. Я присел на корточки и смотрел ей в след: мама пошла вниз по оврагу, который, как она знала, выходил к ручью. Воду она найдёт и бересту тоже, в этом можно не сомневаться; вот только бы не нашли её саму... Там, в близи тропы, было очень опасно.
— Посиди с ним. Я пойду поищу кое-каких трав. Наложу на рану. Ему легче станет. — Ойты встала и пошла в противоположную сторону той, куда ушла моя мать.
Ноги затекли. Я уселся прямо на землю, почувствовав как влажная земля холодит через кожаную повязку мои ягодицы. За спиной часто, с хрипами, дышал Го-о. Я боялся посмотреть на него. Он, всегда такой ловкий и сильный, теперь не мог и головы приподнять без посторонней помощи: сегодня его и горностай бы загрыз без труда. А сколько крови было на нём? Неужели её так много в человеке? Может вся вытекла? Нет, наверное что-то ещё осталось — иначе умер бы. Как же он жить будет с такой дыркой в груди? Её надо чем-то залепить. Ойты и мама что-нибудь придумают, обязательно придумают... Я посмотрел вверх на пробивающийся сквозь зелёные листья солнечный свет. Всё устроится, как-нибудь устроится, Го-о поправится... И Мен"ыр вернётся... Враги уёдут и мы заживём по-прежнему.
Вскоре Ойты вернулась , сжимая в руке какие-то листья. Она огляделась по сторонам и проворчала, что-то насчёт медлительности мамы. Не успели ещё замереть её слова, как я увидел идущую к нам маму. Она несла сделанный из бересты конус. Подойдя к нам она присела на корточки и, взяв немного древесного мха, смочила его водой и стала протирать им кровь на коже тхе-хте. Особенно тщательно промыла она рану, после чего старуха наложила на неё собранные листья, поверх которых пристроила пучок мха, закрепив его ремнём. Ойты придирчиво осмотрела результаты своей работы и удовлетворённо хмыкнула.
— Что мы теперь будем делать? — спросил я, наблюдая за ними. Ойты задумчиво пососала палец. Мама нахмурила брови и повела глазами.
— Нужно уйти отсюда. Здесь опасно. Просто пойдём в лес..., — сказала мама и посмотрела на Ойты, ища поддержки, но та лишь пожала плечами: сами, мол, решайте. — Пройдём сначала за солнцем, а потом... потом... посмотрим. — Мама погладила сухую руку Го-о и продолжала: — Поднимем его на ноги. Вы вдвоём возьмёте под одну руку, а я под другую.
Так мы и сделали: мама перебросила левую руку Го-о себе за шею, а Ойты и я — правую. Мы дружно потянули к верху и... громкий протяжный стон вырвался из груди раненого тхе-хте. Он закашлял, кровь показалась на его губах.
— Кладите, кладите его! — завопила Ойты. Мы торопливо положили его обратно на папоротник. — Он открыл глаза!
Мы с мамой придвинулись к бледному лицу своего тхе-хте. Он порывисто дышал со странным присвистом. Глаза его были открыты, он смотрел вверх:
