Манящая корона

-Вот видишь, сынок, я от тебя ничего не скрываю, у нас получился мужской разговор! — пошутил он, стараясь ободрить малыша. — Ты ведь тоже мужчина, правда? Храбрый и серьезный? Уверен, ты не боишься!

-Я не боюсь, папочка! — тихим, но твердым голосом отозвался сын.

-Вот и замечательно! А теперь я должен идти, проследить, чтобы все было сделано, как надо. Злодеи попадут в ловушку, мы отомстим им за твою маму, ни один не уйдет живым! Файна всю ночь просидит рядом с тобой, тебе не будет страшно.

-Файна сама испугается, папочка! Она хорошая и добрая, но трусиха.

Граф улыбнулся.

-Ладно, я пришлю к тебе своего секретаря Робера. Он тоже не храбрец, но все-таки лучше Файны!

-Хорошо, папочка.

-Спокойной ночи, дорогой...

Граф осекся, мысленно обозвав себя не самыми лестными словами. После того, что он наговорил ребенку, какой уж тут покой! Взрослый человек, и тот глаз бы не сомкнул, вздрагивая от малейшего шороха.

Все-таки присутствие секретаря, наверное, успокоит сына...

-Подожди, папочка! Раз у нас мужской разговор, ты можешь выполнить мою просьбу?

-Какую просьбу, сынок?

-Прикажи Роберу, чтобы он разбудил меня, когда они придут.

-Зачем?! — изумленно спросил Хольг.

Мальчик несколько секунд молча смотрел на него. Потом чуть слышно произнес:

-Я хочу видеть, как их убивают.

-Сынок! Ты что говоришь?!

Мальчик сверкнул глазами, став удивительно похожим на своего покойного деда.

-Я хочу это видеть! — упрямо повторил он. — Ведь они убили мамочку.

— — — — — — — — — — — — — — — — —

Люди Хольга были хорошо вышколены и про приказ господина не забывали. Но, святые угодники, как же им хотелось ругаться во все горло! Перенести двух мертвецки пьяных людей от задней лужайки к сторожевой вышке — пара пустяков, а попробуй-ка поднять их наверх, по узкой крутой лестнице...

-Целый бочонок высосали, твари! — с неприкрытым возмущением прошептал один из стражников, держащий за ноги младшего конюха. — Как только влезло! И ведь не бурду какую-нибудь, не кислятину! Даю голову на отсечение, такое вино не всякому дворянину по карману.

-Ты-то откуда знаешь? — зло прохрипел его напарник, осторожно нащупывая ногой очередную ступеньку.

-А я пальцем изнутри провел, и облизал. Милостивые боги, какой вкус, какой аромат! И было бы кому, а то этим... За что, за какие заслуги?!

-Тебя забыли спросить... Тьфу, все руки оттянул, кабан проклятый! Ему хоть бы хны, третьи сны видит, а нам — надрываться!

Словно почуяв, что речь идет о нем, младший конюх дернулся, причмокнул губами и захрапел особенно громко, с рокочущими переливами.

-У-у-у, зараза!!! — прошипел стражник, с трудом удержав выскальзывающее тело. — Его бы не на руках, на веревке втаскивать!

-Да с петлей-удавкой... — охотно подхватил напарник, державший ноги. — А удавку — на шею! Сам бы накинул, с великой охотой...

-Гляди, как бы тебе не накинули! — негромко и в меру сердито прикрикнул вынырнувший из темноты Трюкач. — Делайте, что приказано, а языки держите за зубами!

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Входить в лабораторию, где граф проводил свои алхимические опыты, мог только дворецкий. Любому другому это было строжайше запрещено, под страхом самого тяжкого наказания.

Дверь лаборатории всегда надежно запиралась: когда граф отсутствовал, на большой висячий замок с толстой стальной дужкой, когда работал — на внутренний засов. Иногда, если Хольгу требовался помощник, вместе с ним находился Ральф, и тогда именно он затаскивал в помещение уголь, свинцовые слитки, корзины с туго завязанными мешочками и пакетами, бутыли с разными жидкостями, — все, что приносили слуги по списку, заранее составленному господином, оставляя у двери. А когда дворецкого не было, эту черную работу, не гнушаясь, выполнял сам граф.

Если бы другие члены Тайного Совета застали его за столь позорным занятием, к прозвищам "чернокнижник", "ученый сухарь" и "торгаш" наверняка добавилось бы еще одно, самое оскорбительное: "плебей". Чтобы высокородный дворянин собственными руками переносил тяжести! О боги, до чего докатилась Империя...

Но мнение членов Совета, большую часть которых он втайне ненавидел и презирал, а меньшую — терпел со снисходительным равнодушием, графа никогда не интересовало. Истинно великий человек не обращает внимания на то, что о нем думают и говорят разные ничтожества — так наставлял его покойный отец, готовя к высокому предназначению.

Хотя бывший граф Хольг давно уже находился в лучшем мире, его сын по-прежнему благоговел перед памятью родителя, воспринимая любое слово покойного, как цитату из Священной Книги. И потому каждую ночь, отходя ко сну, повторял клятву, данную умирающему отцу: осуществить предназначение, достойное их рода, даже если на это уйдет вся жизнь... Если же, несмотря на все усилия, ему не удастся исполнить волю батюшки, то, в свою очередь, передать ее перед смертью собственному сыну.

А если и сын не добьется успеха, то за дело примется внук... Рано или поздно, но очередной граф Хольг обязательно увенчает чело гладким золотым ободком — короной Правителей. И в Империи начнется новая эра — порядка, процветания и добрых нравов.

Правители из рода Хольгов будут во многом похожи на Норманна, только не станут повторять его ошибок. Совершенно ни к чему расписывать до мелочей каждый шаг высокородных дворян, каждую подробность их личной жизни. Особенно то, что касается интимных вопросов...

Граф, сидевший за длинным дубовым столом, заставленным бутылями, ретортами, тиглями, ступками для растираний и прочей посудой, без которой не может обойтись ни один уважающий себя алхимик, медленно повернулся к стене, на которой висели портреты родителей.

Он был как две капли воды похож на отца, вот только глаза достались от матери. Нынешний Хольг тоже приводил людей в трепет, если был обуян гневом, но этот трепет был лишь бледной тенью ужаса, который охватывал человека, имевшего несчастье разъярить покойного родителя и встретиться взглядом с его бешеными, обжигающими глазами. Беднягу словно пронзали два светло-серых клинка, безжалостно вытаскивающие на свет божий все самое укромное, потаенное... Даже невиновный чувствовал панический страх; тот же, кто знал за собою грехи, готов был упасть навзничь, закрыв голову руками, чтобы спастись от этого ужасного взгляда.

Как, наверное, было тяжело матери! Ведь ей тоже случалось переносить приступы его гнева... И если тот, кому выпало рассердить батюшку, мог в крайнем случае спастись бегством, а потом просто не попадаться ему на глаза, если был дворянином, или хотя бы получить горькое утешение от мысли, что таков закон и граф в своем праве, если принадлежал к низшим сословиям, то ей приходилось хуже всех. Благородная дворянка, дочь барона, прекрасно образованная, с безупречными манерами — и оказалась в полной власти мужа-деспота...

Хольг боготворил отца, но того, как он обращался с матерью, простить ему не мог. На всю жизнь в память врезался постоянный испуг в ее чудесных глазах. Это было единственное, что оскверняло память об отце, единственное темное пятно на ослепительно светлом фоне, не дававшее забыть, что и у самых великих людей есть недостатки.

Интересно, доходил ли отцовский гнев до того, что он поднимал на нее руку? Законы Норманна допускали это — правда, с целым рядом существенных оговорок. Неужели отец мог решиться...

Глядя на портрет матери, всматриваясь в ее глаза (художник обладал блестящим талантом, безошибочно передав состояние души красавицы графини), глаза затравленного существа, не знающего, чего ждать в следующую секунду, ласки или удара, он снова и снова отвечал на свой вопрос утвердительно. Не только мог, но и наверняка решался, и далеко не один раз... О боги, как же это отвратительно!

При этом отец, не раздумывая, рискнул бы жизнью, чтобы отвести от матери малейшую угрозу. Он всем сердцем любил ее, но это не мешало ему искренне считать жену такой же безраздельной собственностью, как и свою любимую скаковую лошадь.

Да, он именно так сказал однажды сыну:

-Запомни, любая женщина — как лошадка чистых кровей. На нее нельзя жалеть денег, ее надо холить и лелеять, но, упаси боги, ни в коем случае не распускать! Чуть заартачится — натягивай поводья, дай понять, кто хозяин. А надо будет, и пришпорь, и ожги хлыстом!

Это были единственные его слова, с которыми сын согласиться не мог.

Вот потому-то Хольг еще подростком дал себе слово: у него все будет по-другому. Его собственная жена никогда не узнает, что такое обжигающий удар хлыста, оплеуха, даже просто грубое слово, в ее сердце не поселится страх, в глазах не возникнет испуг. Он окружит ее заботой, нежностью, беспредельной любовью, и они будут счастливы.

Беспредельной любовью... О, идиот, трижды идиот!!!

Граф мучительно застонал, стиснув кулаки.

Перед глазами снова замелькали окровавленные прутья, послышался пронзительный свист и приглушенные, чавкающие звуки ударов, когда они влипали в разодранную до мяса плоть. А в ушах набатным звоном гремели слова проклятой кухарки: "я не монашка, мне мужик нужен..."

Те же самые слова, которые сказала ему собственная красавица жена, прикрытая лишь разметавшейся гривой золотистых волос, когда она стояла на коленях над бездыханным телом любовника — прыщавого мальчишки секретаря...

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

-Плотнее, ребята, плотнее! — скомандовал Гумар. — Хорошенько утрамбовывайте, не ленитесь.

-Упаси боги, господин сотник, мы не ленимся! Просто плотнее некуда, дальше не идет...

-Верю, но все-таки постарайтесь. Господин приказал, чтобы все поместилось, лично придет проверять!

Ссылка на грозного графа подействовала должным образом. Стражники с удвоенным рвением, сопя от натуги, принялись утаптывать вязанки хвороста и охапки сухой соломы, вгоняя их глубже в ров. А если у них и возникали при этом не очень хорошие мысли, касающиеся "его сиятельства", то хватало ума держать их при себе.

Сверху, с площадки сторожевой вышки, доносились заливистые рулады: там храпели два мертвецки пьяных человека, самым точным образом исполнившие строгий приказ дворецкого Ральфа...

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Хольг щелкнул огнивом, и под маленьким бронзовым котелком, мгновенно занявшись, заплясали язычки пламени.

Полезное дело — лучшее отвлечение от тягостных мыслей. Трижды прав был неизвестный мудрец, сказавший это! Кровавая муть, застилавшая взор, исчезла без следа. Десять минут назад он готов был с воем бросаться на стены, исходя лютой, не проходящей тоской и жгучей обидой, кощунственно проклиная богов за то, что вообще создали женский род, а теперь у него в голове только четкие прописи, выведенные аккуратными, мелкими буквами на пергаменте.

Он помнил их наизусть, но все-таки держал пергамент под рукой.

Недалеко от очага, на самом краю дубового стола, выстроились в ряд три мешочка, завязки которых он благоразумно ослабил: чтобы, когда придет черед, не тратить драгоценное время на распутывание узлов. А посреди столешницы возвышался огромный железный котел, самый крупный, который только отыскался в поварне для низших сословий.

Надо будет велеть Ральфу, чтобы нанял другую кухарку... Нет, лучше повара-мужчину! Хватит с него баб, больше рисковать нельзя.

Правда, если все пойдет так, как он задумал, то о риске можно даже не вспоминать. Хотя бы потому, что его в этой усадьбе больше не будет.

Ведь Правители Империи живут во дворце...

Граф заглянул в котелок. Студенистая масса грязновато — серого цвета, нагревшись, стала постепенно растекаться, становясь густой жидкостью. Еще немного, и последние желеобразные кусочки, потеряв форму, растаяли.

Хольг торопливо перевернул песочные часы, стоявшие по левую руку, и принялся тщательно перемешивать содержимое котелка деревянной лопаткой.

Основа зажигательной смеси должна быть очень горячей, но ее ни в коем случае нельзя доводить до кипения — так говорил его отцу непризнанный алхимик-самоучка, предложивший секрет своего изобретения, причем за весьма умеренную сумму. То есть, несколько пузырьков не страшны, но бурное кипение все испортит. Поэтому надо регулировать огонь и тщательно перемешивать основу...

Отец внимательно слушал и записывал, не стесняясь переспрашивать и уточнять, а потом категорически потребовал, чтобы талантливый самородок продемонстрировал все в его присутствии. Ему не жаль денег, но он не желает покупать кота в мешке. Если демонстрация пройдет успешно — запрошенная сумма будет уплачена тотчас же, если нет — шарлатана и обманщика прогонят с позором, предварительно выдав ему вместо гонорара добрую порцию розог.

Алхимик согласился: разумная предосторожность и бережливость идут только на пользу делу... А что касается угрозы телесного наказания, то благородному графу будет просто неловко вспоминать свои слова! Впрочем, он вполне понимает его сиятельство и никоим образом не в обиде, в Империи развелось столько бессовестных жуликов...

Граф довольно сухо прервал излияния изобретателя и велел приступать к опыту. Тогдашний дворецкий, которого, как и его сына, звали Ральфом, видимо, был твердо убежден в позорном провале непризнанного "гения", поскольку сразу же приказал слугам нарезать пук длинных, гибких веток.

Розги не понадобились: демонстрация прошла просто блестяще, пламя получилось даже сильнее, чем было обещано. Сияющий изобретатель покинул усадьбу с кошелем, туго набитым серебряными монетами, которые на его глазах тщательно отсчитал графский казначей. А следом за ним через некоторое время вышел доверенный человек отца...

На следующий день он вернулся в усадьбу, принеся с собой кошель. Труп неизвестного бродяги, убитого хорошо рассчитанным ударом ножа в спину (лезвие, пройдя меж ребер, вошло точно в сердце), был подобран стражниками, отвезен на кладбище для бедняков и зарыт в общей могиле.

Конечно же, отец взял грех на душу не ради денег: что значила горсть серебряных таларов для одного из первых богачей Империи! Просто изобретение действительно было важным, могло очень пригодиться... А из этого следовало: им должны владеть только графы Хольги, и больше никто. Если алхимик продал секрет им, где гарантия, что он от безденежья, или спьяну, или просто в силу испорченности человеческой натуры не нарушит слова и не предложит его кому-нибудь еще?

Не лгут, не предают и не болтают лишнего только покойники.

Вот и тех людей, которые рыли, крепили столбами-распорками и обшивали струганными досками потайной ход между графской опочивальней и маленьким уединенным домиком в сосновом лесу, недалеко за оградой усадьбы, постигла незавидная участь. Бедняги не успели даже толком порадоваться щедрой плате...

Это не жестокость, это всего лишь разумная необходимость, — так объяснял ему отец. Всякое может случиться, не исключено, что придется бежать из захваченной врагами усадьбы, спасая свою жизнь... А если кто-то из землекопов и плотников проболтается — даже не по злому умыслу, просто из хвастовства или от невеликого ума, — секрет перестанет быть секретом, и тогда в роковой час тайный ход может привести не к спасению, а к верной гибели. Жизнь графа и будущего Правителя тысячекратно важнее жизней двух десятков простолюдинов.