Однако я быстро обнаружил, что одиночка имеет и крупный минус: нет свидетелей тому, что творят тюремщики. А они развлекались вовсю — не знаю уж, по чьим-то указаниям, или просто моя личность им так не потрафила. Нет, определённых рамок они держались, и ничего особо криминального не происходило. Но я даже не представлял, какую прорву способов досадить человеку может изобрести мелочное, но изощрённое воображение.

Моё новое обиталище состояло из койки стандартного размера, свободного пространства площадью с ту же койку и открытого закутка с толчком и рукомойником в торце камеры, прямо напротив двери. Дверь была снабжена "кормушкой" — лючком-окошком почти на уровне лица; через него обычно подавали еду.

На ознакомление с камерой мне не понадобилось и нескольких минут.

А вот знакомство с обширным спектром пакостей, находящимся в распоряжении моих тюремщиков, началось тут же и продолжалось на протяжении долгого времени — столь долгого, что оно показалось мне бесконечным.

Некоторые из них были по сути безвредны, но мерзки своей унизительностью. Например, если ты садился на толчок и тюремщик в этот момент открывал "кормушку" — ты был перед ним, как на ладони. Такое происходило с досадной регулярностью, и естественно, он не мог не воспользоваться моментом и не отпустить какое-нибудь подходящее к ситуации, по его мнению, замечание. Полагаю, эпизоды не были случайными — глазки камер наблюдения недаром виднелись под потолком по всем четырём углам. Потом я просто перестал обращать на такие вещи внимание.

Бывало, я обнаруживал, что в мою пайку кто-то — видимо, нечаянно — опрокинул солонку или перечницу.

Иногда из рукомойника текла ледяная вода, иногда — только кипяток; частенько вовсе ничего не текло.

То же самое происходило с душем, который полагался мне раз в неделю; сменная пижама оказывалась промокшей, а запах дезинфекции въелся так, что я действительно почти перестал его замечать.

Частенько я находил в пайке живность — жуков, червей или тараканов. Сама еда была свежей, так что я быстро научился выбирать из неё лишнее и съедать остальное.

Чай тоже мог оказаться солёным, или в нем плавали мухи.

Иногда плошка с едой в последний момент плюхалась на пол, или оказывалась треснувшей (плошки использовались одноразовые, из тонюсенького хлипкого пластика) и разваливалась в руках. Тогда мне давали тряпку, и приходилось это ещё и убирать. Случалось, что я всерьёз раздумывал, не съесть ли пайку прямо с пола, но тюремщик всякий раз жадно пялился в окошко, и я воздерживался.

Но это были пакости, так сказать, дневные, сделанные мимоходом. Ночью приходилось хуже; ночью, когда жизнь в огромном комплексе замирала и во всем необъятном здании не оставалось никого, кроме заключённых и их тюремщиков, когда ничего не хотелось так, как просто урвать капельку отдыха, восстановить немного, чуточку сил для следующего раунда нескончаемого поединка — тогда даже мелкая подлость обрушивалась неподъёмным грузом, проверяя на прочность истоньшившиеся до предела нервы.

Первая ночь мне запомнилась особо. И потому, что она была первой, и потому, что я был совершенно вымотан этим растянутым, сумасшедшим днём, оглушён и придавлен всем происшедшим, разбит осознанием своего провала, выжат канителью длившегося с утра до позднего вечера допроса.

Регулятор температуры среды у одиночки, видимо, был автономным. Не знаю, с какой целью была запроектирована строителями такая глупость — наверное, что-нибудь наподобие экономии энергии, чтобы не обогревать пустые камеры. Об иных возможностях использования регулятора строители, надо полагать, и не думали; допускаю, что все они были просто честными бесхитростными работягами, никогда не сталкивавшимися с нашей правоохранительной системой. Отлилась мне их бесхитростность...

Мне не было положено белья — только матрас из плотного пористого полимера со вздутием с одного конца, имитирующим подушку, и тонкое синтетическое одеяло.

В тот, первый вечер в камере было очень прохладно, но сначала я не придал этому значения.

Я чертовски устал, я был счастлив, что меня оставили наконец в покое; я с наслаждением повалился на матрас... И обнаружил, что он весь насквозь мокрый. Когда я придавил его своим телом, на пол размеренно закапала вода. Таким же оказалось и одеяло; а что ещё хуже, успела подмокнуть и моя пижама.

В ярости я заколотил в дверь.

— Матрасик мокрый? Ай-яй... — не упустил случая поёрничать открывший "кормушку" тюремщик. — Вот так дела. Ну, коли ты под себя по ночам сцышь, так кто ж тебе виноват?

Я ещё пытался сдуру что-то возражать, но он, посмеиваясь, просто захлопнул "кормушку". Больше я с жалобами не обращался.

Отчаянно ругаясь, я сбросил матрас на пол, так же поступил и с одеялом. Снимать пижаму не рискнул — на теле быстрее высохнет, а голому мне теплей не станет.

Оказалось, что основание койки составляла сетка из тонкой металлопластовой нити — наподобие лески. Однако ничего другого у меня не было.

Очень скоро я выяснил, что спать на сетке не просто неудобно, а совершенно невозможно — она врезалась в тело, и тонкая пижама от этого не спасала. Я бы лёг на пол, но там теперь образовалась изрядная лужа. Если бы ещё не было так холодно... Я пытался отжать матрас — количество воды, которое он вобрал в себя, казалось бесконечным. У меня уже зуб на зуб не попадал. Часть ночи я ходил по камере, из угла в угол, рассказывая самому себе какие-то бредовые истории — просто, чтобы не выть от злости и бессилия. Потом понял, что если совсем не посплю, то завтра уже не буду ничего соображать. Спал я сидя на толчке, урывками, и утром чувствовал себя совершенно разбитым.

На следующую ночь повторилось то же самое, но я теперь уже был учёный, матрас трогать не стал и лёг к стеночке на сухой пол. Это было лучше, но я все равно продрог и к утру отчаянно стучал зубами. В тот день меня пробрал насморк, и развлечения с водой тут же прекратились.

Это было только первое средство из обширного арсенала.

Порой в камере стояла жара, как в духовке, и ночь напролёт сияла на полную мощность панель дневного света под потолком.

Иногда меня просто будили каждые полчаса на протяжении всей ночи, пинками сгоняя с койки и заставляя вставать к стене.

Случалось, сгоняли не пинками, а тычками дубинкой-разрядником. Это было намного хуже, особенно если им удавалось подойти к спящему.

Как-то раз с вечера обработали камеру средством от насекомых. Средства не пожалели.

Отключали в камере вентиляцию, и тогда к утру я хватал ртом воздух, как снулая рыба. Иногда предварительно перекрывали воду.

Однажды попробовали скомбинировать жару с отключением вентиляции, но это оказалось слишком круто — я чуть не откинул коньки, и ещё до утра у меня уже снова был и воздух, и нормальная "погода", плюс ведро холодной воды на голову.

А вот жара с заблаговременным отключением воды шла хорошо, особенно если вечером кто-нибудь нечаянно разливал мой чай.

Разнообразия, в общем, хватало.

При всем том надо признать, что в своих развлечениях тюремщики знали меру — по-видимому, чётко выверенную немалым опытом. Они умудрялись изводить, не позволяя выйти из строя, удрать хотя бы в сомнительное спокойствие тюремного лазарета, в беспамятство болезни; вероятно, они были профессионалами в своём деле, ведь даже всерьёз простудиться мне так и не удалось. Основной целью, если во всем этом вообще была какая-нибудь цель, являлось постоянное ощущение мучительного дискомфорта — будто для этого мало самого факта нахождения в тюрьме, да ещё ежедневных допросов. Такая дозированность издевательств, их кажущаяся мелочность доставала не хуже самих издевательств. Это можно было пережить; но я помню — были моменты, когда проще казалось умереть.

Через какое-то время самым противным для меня было — это когда ночь начинается совершенно нормально. Потому что тогда просто не знаешь, какой ещё пакости в следующую секунду ожидать.

Опытным путём я понял — чтобы противостоять этой ползучей войне, есть только один способ. Не давать им повода смаковать успех. Быстро находить максимально приемлемый выход своими силами или просто терпеть, не демонстрируя возмущения или раздражения, ни в коем случае не протестуя и не жалуясь; но и не игнорировать их выходки совсем — это воспринимается как вызов. Иными словами, надо пытаться делать вид, что хоть тебе и плохо, но ты уже со всем заранее смирился. Тогда они теряют интерес; пакостят, но уже не с таким азартом.

Можете считать это малодушием. Другого метода выживать я не нашёл.

* * *

Следователи подходили к проблеме иначе. Но тут хоть мотивация была понятна — им нужно было получить конкретные ответы на конкретные вопросы. Вот они и старались. Формально — не выходя за рамки закона; по крайней мере, доказать это было бы затруднительно, а что не доказано, того и нет вовсе.

Кому докажешь, например, что тебе ежедневно выливают на голову тонну хорошо слепленного вранья — в надежде, что рано или поздно какой-нибудь из вариантов попадёт в больное место, прошибёт тщательно выстроенный щит, разнесёт в пух и прах остатки самообладания?

Кому объяснишь, как тяжело промолчать, когда тебя неделю подряд смешивают с грязью, топчут, как попавшегося под ноги мерзкого червяка, а потом вдруг начинают жалеть?

И что ещё тяжелее — всякий раз заново убеждаться, с каким холодным и равнодушным цинизмом все это было просчитано и разыграно?

Как рассказать, насколько устаёшь быть постоянным объектом отточенных и испытанных поколениями профессионалов приёмов — и талантливых экспромтов; тщательно выстроенных тонких психологических экспериментов — и элементарного грубого давления? Как стираются различия и нивелируются грани, как пасует мозг, отказываясь воспринимать уже даже очевидное?

Как можно выразить, насколько устаёшь просто быть объектом, а не человеком?

Я молчал, но я был на пределе — и отчётливо понимал это. Я только не знал ещё, что пребывать на пределе можно, оказывается, в течение довольно длительного времени.

Вскоре я научился и этому.

Я молчал уже даже не из каких-то далеко идущих соображений — все мои соображения постепенно спасовали и дали отступного. Я молчал, наверное, по той же причине, по которой когда-то — век назад — ушёл из дома: я хотел просто остаться самим собой.

И потому когда следователи, наконец, обратились от многоплановых спектаклей к старым, как мир, физическим средствам давления — я расценил это как капитуляцию с их стороны.

Возможно, я немного поторопился.

* * *

Начали они c банального битья.

Номер успеха не имел.

Полицейские были зажаты в жёсткие, обидные для них рамки: они боялись оставить следы, боялись повредить мне что-нибудь; порой мне казалось — они боятся собственных ударов — гораздо больше, чем я... Один урок рукопашного боя с Котом стоил десятка таких "избиений".

Единственное, о чем я потом крупно пожалел — это что не хватило у меня ума в тот момент изобразить, как мне больно и страшно...

Потому что в следующий раз меня поджидали стул, наручники и электрический разрядник.

Это было хреново. Выручило, как ни странно, моё общее измотанное состояние — я почти сразу начал терять сознание. Следователей это напугало, меня вернули в камеру и после того какое-то время не трогали.

При повторной попытке дубинку настроили на так называемый "щадящий" режим и использовали с расстановкой, не торопясь. Что ж, орать я не стеснялся. Длилось это дольше, помотало нервы всем, но окончилось в результате так же. Метод, по-видимому, был признан неэффективным.

Но самым мерзким из всего, на что оказалась способна полицейская фантазия, едва не доконавшей меня последней каплей стал фокус со слезоточивкой.

Исполняли его двое: один высокий, с удлинённым, каким-то лошадиным лицом и будто навсегда приклеившимся к нему холодновато-презрительным выражением, второй — пониже, но массивный и квадратный, заметно начинающий полнеть. Командовал тот, с лошадиным лицом. Без лишних разговоров меня пристегнули наручниками к стулу, потом легавые надели фильтрующие маски. Высокий присел напротив на край стола, в небрежной позе, расслабленно скрестив ноги — и спокойно, щедро брызнул из баллончика прямо мне в лицо. Выждал некоторое время, внимательно следя за моей реакцией, посмотрел на часы. Деловито повторил процедуру. Снова выждал...

Наверное, это прозвучит парадоксально, но было особенно унизительным, вызывало острую, жгучую обиду то, что они умудряются причинять такие мучения, даже не прибегая к настоящей боли. К боли я уже как-то был готов... Но зуд, дикий зуд, резь в глазах и носоглотке, пылающая огнём кожа лица... Мерзкий комплект ощущений. Самой мучительной казалась невозможность потереть глаза руками. Умом я понимал, что это не так, что тереть глаза нельзя, будет только хуже... Но тело не внимало доводам разума, руки рвались из наручников, я содрал до крови кожу на запястьях, голова моталась, как на шарнире. Я бы уронил стул, если бы он не был привинчен к полу. Я рисковал захлебнуться собственными слезами, но как только удавалось чуть-чуть проморгаться, мне тут же добавляли из баллончика. Вдох обжигал гортань; казалось, я пытаюсь вдыхать стеклянную крошку. Зуд добрался уже, по-моему, до корней лёгких; в груди вдруг стало пусто, сухо и колко, горящее горло зашлось в спазме, отказываясь пропустить сквозь себя хоть каплю воздуха. Мне очень, очень была нужна эта капля воздуха! Долгий, невыносимо страшный миг я был уверен, что вот сейчас всё наконец кончится — уже навсегда.

Живот скрутило болезненной судорогой, началась рвота. Непереваренные остатки скудного завтрака выплеснулись прямо на грудь.

— Хватит пока, — глуховато из-под маски сказал высокий, аккуратно убирая баллончик в карман. — И так обблевался, как свинья.

Полный включил вытяжную вентиляцию.

Я дышал.

Потом меня отстегнули от стула, за шиворот подволокли к столу; высокий жестом фокусника сунул мне под нос приличных размеров зеркало, второй за волосы оттянул голову.

— Посмотри, посмотри на себя, красавец, — брезгливо выплюнул полный. — Глазки-то шире раскрой, падаль.

Лучше бы я не смотрел. Красное, жалкое, сморщенное лицо с заплывшими слезящимися глазами, с трясущимися губами, в потёках свежей рвоты и соплях не было моим.

— Посмотри, посмотри получше, — посоветовал высокий. — Вот он ты, видишь? Весь, какой есть. Такое вот дерьмо.

И вот тогда я осрамился. Я заплакал — глотая слезы с привкусом рвоты, по-детски вздрагивая плечами, громко, со свистом всхлипывая.

Высокий улыбнулся — довольно и совсем не зло. Налил себе воды из графина, жадно выпил. Налил снова.

Вода в стакане подрагивала, и по поверхности расходились круги.

— Ну, вот и ладненько, — сказал он негромко. — Ну, вот и хорошо. Тебе ведь надоело всё это самому, правда? — после паузы он кивнул самому себе, — Надоело, я знаю. А с нами просто надо дружить, дурашка! И сразу станет легко. Ты даже не представляешь, как легко сразу станет. Ну, хватит хныкать. Воды хочешь? Скажи, я не понял. Воды дать тебе?