Работа у Первака спорилась: пока старый Агафон, задумчиво шлепая губами, перебирал челобитные, парень успел перечитать все поступившие к ним требования, отмечая на вощеной дощечке, куда и сколько надобно всяких припасов и амуниции. Затем, взяв чистый лист бумаги, быстро перенес на него получившуюся цифирь и тут же присыпал песком. Селиверстов, заметив, что молодой подьячий закончил работу, тут же взялся проверять, но, не найдя к чему придраться, удовлетворенно цокнул языком.
— Молодец, Первушка, — похвалил он парня немного скрипучим голосом, — быстро управился. Никита Иванович велел сей документ, как готов будет, не мешкая ему доставить. Так что дуй к нему: одна нога здесь, другая там!
— Да ты что, Фадей Фролыч, — испугался тот, — как же я к самому Вельяминову, он же в царских палатах, поди...
— Ты что, ополоумел, — удивленно спросил дьяк, — кто тебя, такого оборванца, в палаты пустит? Ступай в сторожевую избу, там он сегодня.
— А может, все же скорохода? — с надеждой в голосе спросил парень. — А то вдруг не поспею...
— Не поспеешь, так батогов попробуешь, каковы они на вкус, — философски заметил руководитель приказа, — да и вязью на грамотах не скороход пишет, а ты, болезный. Сколь раз тебе говорено, что это не царские указы. Теперь вот радуйся, заметили дурака. Ступай, говорю, покуда не осерчал!
Делать нечего, пришлось, поклонившись на прощанье дьяку, надевать на буйную голову шапку и бежать куда велено. Сторожевая изба тоже относилась к их приказу и была местом немного зловещим. Собственно, это была никакая не изба, а крепкая башня, в которую привозили злоумышленников, пойманных стрелецкими караулами. Там проводили первое дознание, и если подозрения подтверждались, то узников отправляли в Разбойный приказ, а то и прямо на съезжую. И хотя никакой вины Первак за собой не чувствовал, а все же сердце немного екало.
— Здорово, чернильная душа, — поприветствовали его знакомые стрельцы, стоящие на часах у ворот, — не сопрел еще в подьячих-то?
— И вы здравы будьте, — не стал чиниться парень, — слава богу, на службу не жалуюсь. Окольничий Вельяминов Никита Иванович здесь ли?
— Ой ли, не жалуешься, — ухмыльнулся чернобородый Семен, — кафтан в заплатах да в чернилах, сапоги худые. В стрельцах-то попригляднее ходил! А Вельяминов здесь, тебя дожидается.
— Как "дожидается"?
— Да так, уж трижды справляться присылал, не пришел ли Анциферов Первушка, а то на дыбу вздеть некого.
— Да не слушай ты Семку, — усмехнулся второй стрелец, — ступай себе. Предупреждали нас, дескать, с приказа человек будет.
— Спаси тебя Христос, Игнат... — поблагодарил его парень и прошел внутрь.
Обоих судей он нашел на втором ярусе башни, где была устроена оружейная. Вдоль всех стен были встроены полки, на которых лежало множество всякого оружия: фитильные мушкеты и пищали перемежались с кремневыми карабинами и пистолями. С другой стороны навалом лежали сабли, палаши и связки наконечников для пик и стрелецких бердышей. Посередине стоял большой стол, за которым сидел сам окольничий, а с краешку сиротливо примостился писец и, высунув от усердия язык, записывал то, что ему диктовал расхаживающий вокруг Квашнин.
— Ружей кремневых, лютихской[36] работы, три сотни и еще двенадцать... записал ли?
— Записал, батюшка, записал, — кивал писец, продолжая выводить пером буквицы.
— Пистолей, турецких, добрых — двадцать три...
— Погоди, — прервал их Вельяминов, — не надо их писать. У рейтар оружия не хватает, а тут — такое добро!
— А у солдат начальных людей чем вооружать будем? — попробовал возразить московский дворянин.
— Сами себе сыщут!
— Так, может, и кормов им давать не станем, а раздадим мушкеты да протазаны — глядишь, и проживут?.. — усмехнулся тот.
— Пошути мне тут... — беззлобно отозвался окольничий и обернулся к двери: — Кого там нелегкая принесла?
— Я, господине, — поклонился, входя, парень, — подьячий Первушка Анциферов, принес росписи.
— Ну давай, раз принес.
Квашнин принял бумагу и, мельком глянув на нее, сунул писцу. Тот отставил перо и чернильницу, развернул росписи и принялся нараспев читать:
"По повелению благоверного государя Ивана Федоровича, в белгородском полку поверстано в солдаты триста сорок шесть душ народу разного звания, а по скудости тамошней снарядить их нечем, отчего полковник Негодин бьет челом и просит прислать: мушкетов фитильных..." — не разберу, — пожаловался писец, — уж больно мудрено написано.
— Мушкетов — две сотни, шеломов солдатских — три сотни, пик или бердышей — сотню, да протазанов офицерских или хоть полупик — с полсотни, — тут же по памяти доложил подьячий.
— Ишь ты, запомнил, — не то хваля, не то насмехаясь, протянул московский дворянин, — а прочее?
Первушка тут же перечислил все до последней гривенки, что только что написал в росписи: зелье пороховое, свинец на пули, сукно на кафтаны и кожа для сапог.
— И впрямь изрядно, — отозвался молчавший до сих пор Вельяминов, — не врал дьяк.
— Тебя в приказ Пушкарев устроил? — продолжал расспрашивать Квашнин.
— Верно, — не стал отпираться парень.
— А он тебе что, сват, брат?..
— Нет, сирота я.
— Ты из каких Анциферовых будешь? — неожиданно спросил окольничий.
— Степаном батюшку моего звали, — ответил парень, — он стряпчим был, да сгинул где-то, а матушка в глад померла.
— В стрельцы как попал?
— К посохе прибился, а Анисим Саввич, как узнал, что я грамоте разумен, — к себе взял...
— А я все думаю: где тебя видел? — Неожиданно раздавшийся за спиной голос ввел всех присутствующих в ступор.
— Государь!!!
— Государь, государь... — проворчал я, глядя на вскочивших Вельяминова и Квашнина и бухнувшегося в ноги писца, и спросил у подьячего: — Это ты в лавке у Анисима торговал?
— Было такое, государь, — не стал отпираться поклонившийся с достоинством парень.
— Я же говорю, видел!
— И раньше еще, ваше величество! — вдруг отчаянно выпалил он.
— Это когда же?
— В остроге у Чертопольских ворот.
— Вот как?.. — немного недоверчиво протянул я. — Припоминаю, было там среди посохи два отрока. Один с дурацким лицом...
— Сидорка! — выпалил подьячий. — Ты еще, государь, послу ляшскому предложил того в зад поцеловать.
— Точно, — рассмеялся я, — было дело! Не врешь, значит. А почему в ноги не кинулся, как тот убогий?
— Слышал, не любишь ты этого.
— Есть такое дело, — усмехнулся я, — что еще расскажешь?
— Спрашивай, государь, все скажу без утайки.
Я задумчиво оглядел молодого человека и принялся рассуждать вслух:
— Раз в подьячих служишь, стало быть, грамотный. Слушать умеешь, а услышав — понимать; значит, не дурак. Опять же не трус... а скажи мне, милый друг, чем ты Анисима прогневал, что он тебя со своего двора наладил?
— Как перед святыми говорю, ни в чем я не виноват!.. — горячо заговорил парень.
— А на дочек его не заглядывался? — вдруг грубовато спросил Квашнин.
— Не было такого!
— Ладно, не было так не было, — подытожил я и обернулся к Вельяминову: — А скажи мне, господин министр, какого рожна ты тут со своим товарищем делаешь?
— Так запасы...
— Да вижу я, что запасы... а на дьяков с подьячими в приказах что, мор напал? Некому подсчитать без вас?!
— Ох, государь, не трави душу! — отозвался Никита. — Во всем, за что ни возьмись, нехватка. Послали бы мы с Семеном дьяков — так через час полковые командиры узнают об излишке, того и гляди на куски разорвут!
— Это верно, — вздохнул я, — беда с оружием. Никита, ты знаешь, что у меня допельфастеры[37] уже ни к черту не годятся?
— Нет, государь, — всполошился тот, — вот горе-то, у нас и мастеров таких нет, чтобы их наладить!
— Дозволь слово молвить, царь-батюшка! — неожиданно выпалил подьячий.
— Ну, молви!
— Знаю я мастера одного...
— Ты что, белены объелся! — громыхнул Вельяминов. — Да ты хоть знаешь, что это за пистолеты и какова им цена?..
— Погоди, — остановил я своего окольничего, — что за мастер?
— Первушка Исаев, из Оружейной палаты.
— Да какой же он мастер? — вмешался Квашнин. — Слыхал я о нем, в подмастерьях у пищальников ходит.
— И до седых волос ходить будет, ибо, чтобы ученика выпустить, мастер должен его инструментом снабдить, а тот немалых денег стоит! — не уступал Анциферов.
— Ладно, — прекратил я спор, — пистолеты все одно не стреляют. Вот тебе первое задание, парень: найдешь мастера, чтобы починил... тогда и посмотрим, на что ты годишься. Зовут-то тебя как?
— Первушка!
— Что, опять Первушка? Крестили-то хоть как?
— Акакием!
— Ох ты, прости господи! Ладно, Первак так Первак.
Поняв, что разговор закончен, Анциферов подхватил тяжелый пистолет и опрометью бросился вон. Я невольно улыбнулся ему вслед: парень, похоже, дельный и старательный. В лепешку расшибется, а порученное выполнит. Надо будет к нему присмотреться, но это потом, а сейчас предстоит разговор с "господами министрами". Кстати, слова такого еще нет, и мои приближенные немного пугаются, когда я их так называю.
— Ну что, Никита Иванович, — спрашиваю я Вельяминова, — к выступлению все готово?
— Все, государь, — кивает окольничий. — Объявлено, что через неделю — большой смотр всему войску. Сразу никто ничего и не подумает, а потом уж поздно будет.
— Ну и славно, а то что-то засиделись мы. Правильно я говорю, Семен?
— На все твоя царская воля, — вздыхает московский дворянин, — а только не маловато ли у нас сил с королевичем воевать?
— А больше все одно не будет, — усмехнулся я, — страна в разорении, и те войска, что есть, из последних сил содержит. Потому и хочу не мешкая вперед выступить, чтобы разорения больше не допускать.
— Так-то оно так... — качает головой Квашнин, — но все же лучше пусть королевич к Смоленску подойдет да станет в осаду. Может, сдуру на приступ пойдет — глядишь, и сил у него поменее станет.
— И распустит отряды своих панов по окрестностям! Нет уж, Семен, больше нельзя эту саранчу на Русь пускать. Погуляли и будет.
— У Прозоровского почти восемь тысяч ратных... — как бы невзначай роняет Вельяминов.
— Продолжай-продолжай, что замолк?
— Если Владислава зажать между смоленскими стенами и нашим войском...
— С ним Ходкевич, — не соглашаюсь я, — не полезет он в такую ловушку. Бросит обозы и вывернется ужом. Нет, надо ему такую приманку предложить, чтобы он заглотил не раздумывая. Чтобы против его непобедимой кавалерии пехота стояла, как шведы при Киргхольме.
— А если не сдюжим? Всякое ведь бывает...
— А вот на этот случай нам князь Прозоровский со свежим резервом и пригодится.
— Ладно, государь, тебе виднее. Только вот что тем боярам скажем, которые своих дочерей привезли на смотр?
— Как ты думаешь, Никита, у ляхов знают, что я, вместо того чтобы к войне готовиться, смотр невест затеял?
— Это уж как водится...
— Вот пусть и думают так дальше.
План мой был прост, как все гениальное. Бояре, прослышав, что я решил развестись с Катариной Шведской, будто с ума сошли. Все, у кого были дочери на выданье или подходящие по возрасту родственницы, тащили их в столицу, невзирая на любые обстоятельства. Отменялись помолвки, забывались крестоцеловальные клятвы, рассыпались как карточные домики с трудом заключенные союзы. Как же, такой приз — царь женится! Уж больно много выиграет тот, кому он достанется. Я, со своей стороны, всячески поддерживал этот ажиотаж. То вместе со своими приближенными прогарцую мимо боярских теремов, вызвав охи и ахи за крепкими заборами. То парад проведу, пригласив бояр посмотреть, как красиво шагают мои мекленбуржцы. Конечно, девицам на такие мероприятия вроде как и нельзя, но как быть, если очень хочется? Выручали в таких случаях возки. До карет им, конечно, далеко, но поглазеть из окошек на устраиваемую царем потеху можно.
Как с усмешкой рассказывал Анисим, в преддверии смотра в московских лавках смели все дорогие ткани, украшения и румяна с белилами. Сколько он сам заработал на этом, я не спрашивал, чтобы ненароком не позавидовать, но выглядел Пушкарев очень довольным. Вторым выгодоприобретателем был мой лейб-медик Пьер О"Коннор. Франкоирландец прижился в России и давно бросил поиски философского камня и панацеи. Вместо них предприимчивый иноземец весьма успешно торговал лекарствами и косметическими средствами, нажив на этом совершенно неприличное состояние. Я, правда, сразу предупредил его, что если мой эскулап ненароком траванет кого-нибудь, заступаться не стану. Впрочем, хитрец Пьер только ухмыльнулся и заявил, что более всех иных заповедей Гиппократа он почитает "Не навреди!". Вот, ей-богу, была бы у меня медицинская академия, я бы заставил его диссертацию написать о плацебо...
Так вот, за всеми этими приготовлениями я намеревался скрыть подготовку к походу. Как все будет готово, мои войска форсированным маршем выдвинутся к Можайску, где были устроены магазины с припасами и амуницией. Потом... потом будет видно. Главное, чтобы поляки узнали о моем присутствии как можно позже.
Единственной проблемой было отношение церкви ко всему этому маскараду. Местоблюститель патриаршего престола отнесся к этой моей затее, мягко говоря, без энтузиазма. В принципе само намерение развестись с принцессой, не желающей принимать православие, возражений не вызывало... но ведь так дела не делаются! Ты сначала покайся да обратись к отцам своим духовным с прошением. Они хорошенько подумают, какую на тебя епитимию наложить. Побудешь под прещением да помолишься, а там, глядишь, и разведем. И только потом — смотр невест! Поняв, что Исидор не шутит, я искренне повинился перед ним и рассказал все как есть. Митрополит немного подумал и сказал свое веское: "Нет!"
Тут уже взыграло ретивое у царя-батюшки, то бишь меня. Сказано же, не собираюсь я ни жениться, ни разводиться. Волю свою ни собору, ни думе я не объявлял. Смотр официально не созывал, а если бояре и царедворцы сами себе чего надумали, так с меня какой спрос? И благословления я у тебя, владыко, не прошу, а лишь нижайше требую, чтобы ты помалкивал до поры. В общем, кое-как удалось иерарха уломать. Впрочем, кривить душой ему не пришлось, выручил митрополит Иона. Сему достойному мужу я о своих коварных замыслах не поведал, а вот он принял их за чистую монету и недолго думая провозгласил с кафедры, что брак, заключенный царем с неправославной принцессой, законным быть не может. И потому Иван Федорович в своем праве, а кому не нравится, может становиться в очередь за отлучением. Засомневавшиеся было бояре восприняли эту новость с энтузиазмом и продолжили подготовку. А я... а я с загадочным лицом улыбался.
С тех пор как братец Никита прознал о прогулках Алены по Москве, единственным ее развлечением стали посещения немногочисленных подруг. Иногда ее одиночество скрашивала Ефросинья Панина, иногда заглядывала Маша Романова, но чаще всего к ней забегали дочери Анисима Пушкарева: Глафира и Марьюшка. Одних их, конечно, не пускали, но Авдотья была вечно занята по хозяйству, и за девицами приглядывала пожилая холопка, которую обычно тут же спроваживали на кухню, чтобы не мешалась. Оставшись одни, девушки гуляли в саду, качались на качелях, потом шли в девичью примерять наряды и украшения или разглядывать мудреные картинки в заморских книжках.
