Книга 2

Эта библиотека, в частности, на сколько мне известно, посвящена всего одному пророчеству Летописца-Вёльвы — задуманной Отцом Дружин, Гибели Богов. Уничтожению Лоскутного Мира с целью рождения из его пепла более совершенного Мира. Только вот нервничать по такому казалось бы серьёзному поводу пока ещё слишком рань: полки-то по большей части пусты и пройдёт ещё не одно тысячилетие пока они будут заполнены.

Но то Гибель Богов, а то история компании отправившейся во Фронтир — для такого хватить и моей писанины.

— Конкретика будет. Отец Дружин скоро явится сюда и потребует найти меня и то, что я украл у него, а ты попросишь принести все бумаги из моей коморки. Там будут листы, на которых я записал свою истории, и оплата за работу — дневник Безымянки. — отвечаю я.

— Объективность изложенного в твоей истории под сомнением.

— Там будет одна глава, о нашей встрече и немного о том, как Великим Пустым были сотворены и Десница, и Шуйца. На основе различий между тем, что было на самом деле, и тем, что я записал, а также тем, что было записано Безымянкой, ты сможешь скорректировать и всё остальное.

Хотел ещё добавить, мол, из нас двоих Летописец ты, а не я, да не стал. Зачем грубить почём зря? Тем более взаимовыгодная договорённость всё же достигнута.

— Будут пожелания?

Конечно, я готовился к подобному вопросу, но уже и не ждал, что он прозвучит.

— Нет, не хочу, знаешь ли, знать чем всё закончится. — наигранно отмахнулся я.

Вру.

Я хочу знать, чем всё закончится.

Хочу знать, что всё будет хорошо.

Хочу знать, что все будут счастливы.

Хочу... но я мало что понимаю в счастливых концовках.

Межреальность. Бордель мадам Жоржет. Год 2788 после Падения Небес.

Сегодня узнал, что Хенья обещала устроить знатную трёпку любой из обитательниц борделя, что вздумает стоить мне глазки.

Не помню, когда был так счастлив в последний раз.

Мнемос. Год 1237 после Падения Небес.

Вестник Люцин, как и положено, остановился в семи и ещё трёх шагах от лестницы, что вела к дверям храма. Остановился перед семидыжды семи и ещё трижды по тремя ступенями и безмолвно замер, в ожидании того самого момента, когда кто-то из обитателей храма заметит его. Это могло занять и час, и два, и сутки. Однажды, не так давно, обитатели храма демонстративно не замечали вестника неделю, до тех пор, пока тот от усталости не свалился каменные плиты дороги.

— Не люблю назойливых. — было последнее, что в этой жизни услышал предшественник Люцина, а потом Сын вогнал кухонных нож ему в живот.

Вестник умер, но со своей задачей справился: Сын покинул храм и отправился на Собор. Не один, разумеется, со своей извечной спутницей, Тихоней, с которой не расставался даже когда придавался утехам с иными девами, а им он придавался, если верить звукам разносившимся по обезлюдевшей округе храма, всё время, без перерывов на еду, сон или какие-либо иные естественные надобности. Ушам своим можно было и не верить, но не глазам. Сын не стеснялся никого, как, дыша, не стеснялся никого человек.

— Хорошенький. — по достоинству оценила нового вестника пышная Радвига.

Эта русовлосая уроженка жарких степей Кулани, края населённого поровну беглыми преступниками, беглыми же рабами, дезертирами разного калибра и сивоусыми ветеранами, взятая в плен, как многие другие молодицы славной Кулани, истинными людьми и доставленная на Мнемос для реализации проекта Renatus стала одной из первых обитательниц храма, очищенного Сыном служителей Церкви. И по праву "одной из", а также благодаря хитрости, напору и точному расчёту, являющимися визитной карточкой любой куланки, Радвига вот уже почти три года вела всё хозяйство Сына, единолично назначая воспитанниц на те или иные виды работ в храмовом комплексе или же отправляя с поручениями за пределы обители.

— Этот не даст мне причины убить себя. — притворившись, что не услышал куланку, озвучил свои мысли Сын. — Придётся убить прямо сейчас, а то не люблю я, когда кто-то думает, что ему удалось меня просчитать.

Люцин действительно намеревался не дать ни единой причины Сыну убить себя, и для этих намерений у него были более чем веские основания, если быть точным, а Люцин любил точность куда больше, чем полагалось любить её служителю Церкви, и сыну истинного человека, семьсот сорок три причины в виде убитых ранее вестников, с которыми суммировались одиннадцать тысяч пятьсот сорок представителей первой и второй ступеней Церкви, пятьдесят два представителя третьей ступени, в том числе и два патриарха, Генезий и Иероним. К итоговым двенадцати тысячам трёмстам тридцати пяти задокументированным случаям убийства прибавлялись ещё сто пятьдесят восемь имевших место, но не имевших свидетелей, чьи показания можно было бы зафиксировать, а также восемнадцать, которые могли и быть осуществлены не Сыном, а лазутчиками грязных или же истинными людьми сбившимся с пути, который указан Истинным.

Вестник, как и все его предшественники, намеревался выжить и выполнить свою миссию, с одним лишь маленьким отличием, в начале выжить, а потом уже выполнить миссию.

— Грязнокровка. — с омерзением к самому себе, в который раз молча констатировал Люций.

"Грязнокровка" — раньше это слово секло больнее рогз наставников, больнее осознания, что родился от грязной, родился как часть проекта Renatus. Теперь же осталось только омерзение, к самому себе, неспособному преодолеть греховность своей природы.

— Начну, пожалуй, с ног. — продолжил озвучивать свои мысли Сын. — Он ими без сомнения гордится, как и все вестники, впрочем. Думаю, отсеку, для начала, левую ступню. — сакс в правой руке, возникший мгновение назад, сменило мачете. — Там, если издаст хоть звук, отсеку кисти рук, а уж после предложу оставить в живых, правда только в том случае, если он сможет меня поприветствовать, как того требует ритуал. — вот в руках Сына уже даже не мачете, а тесак. — Поклонится — его счастье, пусть умирает от кровопотери, до своих ему всё равно не добраться.

— Ага, а потом тебя в спальню не дозовёшься. — возмущённо надула губки чернобровая туринка Милитэль, обнимавшая всё это время Сына и рассчитывавшая сегодня свести его с дюжиной недавно прибывших девушек, слишком стесняющихся подойти к Сыну с неприличным, по их глупому мнению предложением.

— Может, правда, не стоит тебе его убивать? — поддержала землячку Радвига.

Скажи кто пять лет назад, что куланка будет с туринкой бок о бок под одной крышёй жить, хлеб и постель делить, да землячкой звать: рассмеялась бы любимая дочь Игната Кохтева, потерявшего на войне с туринами не только многих своих товарищей, но двух сыновей; Милитэль же, за такое глаза могла выцарапать, горяча была и скора на расправу седьмая дочь бая Цузая, посаженного на кол куланцами в граде Екатеном.

— Знаешь, а ты права. — широко улыбнулся Сын и, одарив Милитэль поцелуем, которое обещал многое не только ей, но и всей дюжине новеньких воспитанниц, бросил той, что всегда была рядом. — Тихоня, узнай что церковники от меня хотят, а там прирежь этого по-быстрому, без мучений, заслужил, не часто сразу двое столь прелестных девушек просят сохранить кому-то жизнь.

Уже не тесак, а мизеркордия вспорхнула с руки Сына и после нескольких оборотов оказалась в ладони Тихони.

Ни кивка, ни иного жеста в ответ. На лице девушки, подобном гипсовой маске, также ничего не отразилось. Совсем ничего. Три столетия назад, когда подобное произошло впервые, Сын был удивлён. Десятилетием ближе к событиям на Мнемосе, подобная реакция Тихони вызывала озлобление, ведь та выполняла любые, самые гнустные и безжалостные приказы с равнодушием мраморной статуи. Потом был стыд, который чуть больше столетия назад сменила грусть, с каждым прожитым годом всё больше уступающая своё место безразличию.

— Ты жесток, Сын. — встала поперёд дороги Тихони куланка, использовав обращение, которого в храме старались избегать.

— Я хотя бы даю выбор. Иные не дают даже его иллюзии. — жестом остановал Тихоню тот, кто просил воспитанниц называть его так, как им будет это удобно, но всем остальным представлялся Сыном.

— Ты хочешь, чтобы я произнесла это? Я обязательно должна сказать это вслух?

Милитэль, слишком поздно поняв, о чём это её подруга, хотела было сказать что-то. Хоть что-то, чтобы не дать прозвучать словам, но Сын с силой прижал её к себе, не давая не то что слова сказать — вздоха сделать.

— Да, хочу, но ещё я хочу узнать: почему? Я всегда хочу знать это. — ответил Сын. — Он похож на твоего возлюбленного? Братьев? Отца?

— Нет. — качает головой куланка. — Братья — сыновья своего отца, а Игнат Кохтев в избу только что боком и мог протиснуться, Мельк же жеребят на плечах носил. Куда ему до них?

Вопрос не Сыну, самой себе.

— Подумалось мне: если он настолько красив, как же красивы будут дети от него?

— А может не будет детей-то? — обратив внимание, что едва не сломал рёбра туринке, ослабил объятия Сын. — Плата ведь мной ещё не назначена.

— На всё твоя воля, но, знай, не отступлюсь.

Не оступится. Много их уже было, тех, кто не отступился, были и те, кто отступился, но особняком стояла самая первая из них. Первые они почти всегда стоят отдельно ото всех, кто был до них и кто будет после.

Сын вспомнил первую из отпущенных им воспитанниц. Видящую эльфов, имя которой он мог бы вспомнить, если бы захотел, но ему не хотелось вспоминать имена. Он вспоминал не имя или дату. Сын вспоминал себя. Сын вспоминал Мир, каким он был когда.

После того, как Сын очистил храм от церковников, стены его, как и стены Мирграда, покинутого им недавно, впору было красить кровью, но кровью их никто не красил, наоборот первые из воспитанниц, среди которых была не только куланка Радвига и туринга Милитэль, но и Видящая эльфов, принялись оттирать эту самую кровь и убирать то, что раньше было истинными людьми. Участие остроухой ограничилось тем, что она забилась к угол, где и проплакала до тех пор, пока бойкая куланка не потащила её для омовения в купели, которая, в тот момент когда Сын повелел всем воспитанницам, после уборки смыть с себя всё ненужное, обратилась в обычную купальню.

Почти три десятка нагих дев явились той ночью к Сыну. Большинство била дрожь, кого мелкая, а кого крупная. Участницы проекта Renatus жалели, что совсем ещё недавно, несколько часов назад, решились пойти за этим существом.

— За всё нужно платить. — сказал тогда Сын. — Я вас спас и теперь хотел бы получить заслуженную плату.

Рука Сына легко скользнула по покрытой испариной спине одной из двух воспитанниц, решивших во время уборки попробовать сбежать. Необдуманный ход, продиктованный эмоциями, а не логикой, стоил бы обоим жизни, явись остальные воспитанницы на пару часов позже.

— Если от этого вам будет легче, можете плакать, кусаться, брыкаться и кричать. Можете попробовать бежать или даже убить меня: клинков в трупах я оставил больше чем достаточно и, надеюсь, кому-то из вас хватило мозгов припрятать парочку в каком-нибудь укромном месте, чтобы попробовать прирезать меня, когда я буду спать.

Пауза. Стой перед Сыном полк панцирной пехоты или батальон наездников драконов, разделивших с крылатыми бестиями сердце, ни одно слово, ни одно движение не изменилось бы. Сын не подумал бы даже облачаться в одежды.

— За всё нужно платить. — повторил Сын. — За слёзы, ненависть во взгляде, ложную угодливость, попытку побега или попытку убить меня. За всё нужно платить. И вы будете платить. Платить тем единственным, что у вас ещё осталось. Собой.

Пауза. Ещё одна. Несколько девушек осели на пол, когда им показалось, что взгляд Сына задержался на них больше, чем на остальных. Единственная представительница остроухого племени среди дочерей Хавы, Видящая, всё никак не могла совладать с собой и спешно пыталась воздвигунть хоть что-то на месте былых барьеров, что отгораживали её когда-то от мира тонких материй, но десятилетия использования в качестве резонатора для провидцев Церкви нельзя стереть одним лишь усилием воли. Страх, боль, безысходность и смерть, заполнившие помещение, били её наотмашь.

— Еда! — взвизгнула эльфийка.

Под взглядом Сына Видящую выгнуло дугой, но она каким-то образом умудрилась устоять. Окружавшие её девушки шарахнулись в сторону. Кто-то, в отличии от эльфийки, всё-таки упал.

— Да, еда... у входа должны быть корзины с едой и питьём. Сейчас я пошлю за ними. — кивнул Сын. — Ты же, Видящая, будешь обитать в роще, что рядом с храмом, нагая, как и остальные воспитанницы этого храма. Ты, Видящая, будешь являться в этот храм каждую пятую ночь. Являться и платить долг. Всё ли ты поняла О Лиани Д арии-Сола, Видящая края Вереска и Терновника, дочь мудрого Изельдина?

Хрип, ничем не похожий на человеческую речь. Отведи Сын в сторону взгляд, Видящая, смогла бы собраться с силами и дать ответ, но Сына это не волновало ему было интересно сколько ещё остроухая сможет устоять под его взглядом.

— Да, да, поняла она. — затараторила куланка, подхватившая эльфийку, готовую уже рухнуть на пол. — Она всё поняла, конечно, поняла.

— Вот и славно. — кивнул Сын, уже решив, что во время трапезы ему будет прислуживать русоволосая Радвига. — Теперь можете принести еду.

Четыре дня и четыре ночи слились в один миг для Сына.

Четыре дня и четыре ночи послушницы познавали Сына, а Сын познавал их.

Четыре дня и четыре ночи, наполненных слезами и криками.

Четыре дня и четыре ночи, наполненных слезами радости и криками страсти.

Пятую ночь Сын встречал на ступенях храма, в стенах которого со счастливыми улыбками на губах дремали послушницы.

— Я смотрю, закрыть сознание так и не удаётся? — глядя не на эльфийку, а на рощу из которой та явилась, спросил Сын.

— Даже Мировому Древу требуется время, чтобы отрастить новый листок на месте опавшего. — последовал ответ.

Видящая тоже старалась не смотреть на Сына.

— Почти три десятилетия в плену, не живым существом, вещью, считай пробыла, а дал несколько дней вон уже как заговорила, что ж будет дальше-то? — улыбнулся Сын. — Порадовала, голозадая, порадовала. Надеюсь, и дальше будешь радовать, а теперь иди, пока не передумал.

И радовала Видящая Сына, когда больше, когда меньше, но радовала всегда, даже когда не явилась на пятую ночь, и на шестую не явилась. На седьмую же отправил за ней Сын Тихоню, немую Смерть свою.

— За всё нужно платить. — напомнил Сын эльфийке, когда та была возвращена в храм.

Не одна возвращена, вместе с тем, с кем решилась на побег.

Видящая эльфов, которой уже вряд ли когда удастся отгородиться от мыслей окружающий и от мира тонких энергий, и обычный козопас, истинный человек, полюби который любую из доверенных ему коз, это выглядило бы в глазах окружающих его куда менее отвратительно, чем любовь к остроухой — стояли на коленях перед Сыном.

— Я заплачу, только не трогай его.... он... — послышалось от Видящей, — он хороший... отпусти его... его...

— Это всё я. Дара ни при чём. — чётко и громко произнёс козопас.

Шрамы от когтей и клыков ночного татя, два десятилетия назад изуродовавшие лицо говорившего и обратившие некогда весёлого паренька в нелюдимого урода, теперь же придавали словам своего хозяина ту редкую тяжесть, которой порой обладают слова посечённого в бою ветерана.