Никс посмотрела на него снизу вверх недоверчиво.
— Троллья дверца?
— Угу.
— Ты откуда знаешь?
— Не суть. Суть в том, что и кроме не обнаруженных подкопов пути внутрь сада есть. Вот еще, кстати, имеется тайный подземный лаз через склеп, это кроме черного хода в мертвом дереве, что в торце.
Никс смотрела на него все удивленнее. Тиха понял, что совсем разболтался.
— Тогда я пойду внутрь, — сказала Никола. — А ты... ты, наверное, тут подожди. Это немного... как бы так... ну...
Она смутилась.
— ...опасно? Э-э нет, я не останусь тут один. В глуши, в ночи, рядом с домом некроманта. Лучше уж внутри! — Тиха нервно хохотнул. Потом посерьезнел: — А как ты туда пройдешь? У тебя ключ или что?
— Не, — Никс покачала головой. — Пойду через главный вход. Тут автоматика.
Она подошла к высоким узорчатым воротам и положила на замок правую, свободную от огня руку.
Что-то внутри замка лязгнуло, зашипело, и чугунные створки поползли в стороны.
— Пойдем, — сказала Никс, обернувшись. Улыбнулась насмешливо: — Я сто раз так делала.
Тиха хмыкнул, покачал головой и ступил следом за ней.
Среди деревьев показались острые крыши некромантской усадьбы, черные, как угли. Никс сдула с ладошки огонь, ставший более не нужным. Сад, которым обратился лес, тут и там оказался подсвечен лампами, накапливающими свет днем и отдающими его ночью, и их мертвенное холодное сияние иллюзорно оживляло хаотически расставленные по парку причудливые скульптуры. Из леса в сад просочился ночной туман, и Тиха с Николой шли по мощеной дорожке, увязнув в сиреневатой дымке почти по пояс.
Черный дом навис над ними, как какой-то фантасмагорический великан-палач. По крайней мере, так казалось Тихе, который тут уже был, да, но всего единожды — прошлой весной. Когда они подошли еще ближе, загорелся фонарь над парадным входом, и атмосфера ужаса, поджав хвосты, щупальца и прочие неаппетитные конечности, стремительно улетучилась.
Никс открыла дверь в дом так же, как ворота в сад, и они с Тихой проследовали внутрь, окунувшись из прохладной и влажной полутьмы в подсвеченный настенными лампами сумрак.
Тиха даже не вздрогнул, когда им навстречу степенно вышла и поклонилась домработница некроманта — одетый в черно-белую форму с фартучком и оборочками человеческий скелет.
Щелкнул переключатель и гостиную залил приглушенный золотистый свет.
— Привет, Кристина, — поздоровалась со скелетом-горничной Никс. — Поставь чайку, ага?
Никола обернулась к Тихомиру:
— Я сейчас.
Она убежала куда-то наверх, резво протопав по широкой дуговой лестнице, так, что Тиха даже не успел ничего возразить, а потому просто вздохнул и двинулся следом за Кристиной на кухню.
Не то чтобы ему особо хотелось самому посмотреть и погладить Лунь. Он все-таки не мог расслабиться окончательно, находясь в этом доме. Ему казалось, что тут все равно опасно, особенно без хозяина, даже несмотря на кажущийся уют.
Уюта тут с весны, кстати говоря, прибавилось. Со стен исчезли какие-то совсем уж мрачные и кровавые картины, в гостиной обосновался белый рояль, тяжелые бархатные шторы темно-красного цвета сменились более легкими, золотистыми.
Тиха уселся на кухонный диванчик и отметил, что отпечаток ладошки Никс так и остался черным пятном на белом столе, как какой-нибудь знак или памятная метка.
Пока жуткая безмолвная домработница суетилась с чайником, Тиха смотрел в окно, на садовые фонари и на красных бабочек, тщетно бьющихся в стеклянные плафоны. Несколько мотыльков пытались пробиться и внутрь кухни, но куда им.
Тиха все-таки вздрогнул от неожиданности, когда повернулся от окна и обнаружил Кристину довольно близко. Она предлагала ему чайную карту. Тиха, не думая, ткнул пальцем наобум. Снова повернулся к окну.
И, успокоившись, заметил, что что-то там, во дворе, не так. Один из фонарей окружили бабочки слишком уж плотно. Так, что свет едва просачивался. Или это выключенный фонарь? Или не фонарь? Или им там медом намазано?
Тиха, бросив Кристине "я сейчас", встал и прошел к кухонной двери, ведущей в сад. Вышел. И сразу кое-что понял.
Во-первых, бабочки облепили не включенный фонарь, да и не выключенный. Посреди невысокой травы покоилась фигура, крайне напоминающая человеческую, детскую даже, полностью укрытая ночными насекомыми.
Фонарь в виде распластанного по траве детского тела?..
Тиха подошел чуть ближе, метра так на два, и стал разглядывать копошащихся бабочек.
Красные бабочки с изредка проблескивающими позолоченными крылышками покрывали предположительно детское тело целиком, так, что и куска кожи видно не было.
Через пару секунд в кухонном окне показалась Никс, а потом она тоже вышла в сад и тут же прикрыла рот ладошкой. Чтобы не вскрикнуть, наверное.
— Это что, труп? — спросила она растерянно.
— А кто его знает, — ответил Тиха. — Найти труп в саду у некроманта... бесценно!
Никс нерешительно огляделась по сторонам. Потом снова уставилась на насекомых. Шумно вдохнула.
— Эй-ей, ты чего собралась делать? — Тиха глянул на нее опасливо. — Некроманту своему звони лучше!
— И что я ему скажу? — угрюмо осведомилась Никс, поднимая что-то с земли. Тиха разглядел у нее в руках обломанную корягу, которая тут же стала тлеть, а через мгновение нещадно задымила. Сделав шаг по направлению к лежащему на земле телу, Никс проговорила решительно: — Сейчас... сейчас мы узнаем, что это. Отгоним насекомых и...
— Может, не надо? — взмолился Тиха. — Может, ну его, пойдем отсюда?
Вот в такой момент, кажется, надо на все плевать и уносить девчонку. Опасности, вроде, нет как таковой. Есть странность. Ну подумаешь, окружили красные бабочки труп ребенка, ночью, в саду у эпатажного некроманта, отсутствующего в городе. Как тело пробралось в сад — тоже неясно. А что, если оно сейчас возьмет и встанет?..
Тиха медлил. Слишком уж уверенно Никс держит себя, зажав в руках дымящуюся корягу, слишком уж она бесстрашна. Это расхолаживает, притупляет инстинкт.
Тихомир приготовился действовать, чуть что.
Никс была уже на расстоянии в полметра от цели и наклонилась, чтобы, наверное, положить кусок дерева рядом, в траву.
Порыв ветра швырнул дым Николе в лицо, а с облепленного бабочками тела сдул пару штук. И первая бабочка, ударившись Никс в плечо, вспыхнула огоньком свечи.
Остальные будто бы подхватили искру, как какую-то заразную болезнь. Через секунду рой бабочек полыхал, словно праздничный костер. В саду, будто в небе, расцвел фейерверк пылающих мотыльков, осветив на мгновение жутковатые статуи, высокие деревья и черный фасад поместья. А еще спустя мгновение все кончилось.
То, что было раньше множеством насекомых, обратилось в белесый пепел, лепестками стелящийся по ветру. Внизу, прямо перед Никс, покоился на земле голый человеческий скелет. Его грудная клетка была раздавлена, и реберные кости, похожие на длинные скрюченные пальцы, словно охраняли тщательно что-то смутно мерцающее, лежащее внутри, на земле.
Никс все еще держала в руке тлеющий кусок дерева, оцепенев. Тиха опомнился первым, подошел ближе, и Никс корягу выронила.
Тиха заметил, что она — ни жива ни мертва, и, кажется, вот-вот грохнется в обморок. Он даже приготовился ее ловить, но оказалось, что показалось. Никс определенно была не робкого десятка и мгновенную слабость тут же переборола.
— Что это там? — спросил Тиха, оглядываясь на всякий случай по сторонам.
Никс присела рядом со скелетом на корточки и взглянула на то, что хранилось в грудной клетке, тщательнее.
— Осколок стекла, — сказала она. — Или зеркала... непонятно.
— То, что тут было... — Тиха еще раз оглянулся на темный сад, — это... это вообще нормально?
Никс повела плечом.
— Н-не знаю, — произнесла все же. Склонила голову набок: — Итак, скелет в бабочках, которые вспыхнули, внутри осколок стекла... или осколок фонаря с флуоресцентной краской. Ничего... вроде бы ничего такого, за исключением скелета и бабочек.
— И ежу понятно, что это какой-то странный артефакт, а ни разу не кусок садового фонаря, — Тиха фыркнул. — Что тут гадать-то?
— Тогда, может, палочкой его поворошить? — задумчиво предположила Никс. — Или не трогать?
— Я думаю, трогать точно не надо, — сказал Тихомир. — Звони лучше своим приятелям-магам.
Никс ничего ему не ответила. Тиха подошел еще чуть ближе, тоже присел на корточки возле скелета в траве, но осколок рассматривать не стал, а внимательно посмотрел Николе в лицо.
Мерцание садовых фонарей и отблески света из кухонных окон лица ее почти не касались, и тем ярче показалось Тихе сияние ее глаз. Нечеловеческое, волшебное. Не блик, но огонь. Не отражение, но свет.
По спине прошел озноб. Алые губы дрогнули, тихо зазвучали рифмованные слова, и Тиха не смог бы поклясться ни перед кем на свете, что говорила Никс на понятном ему языке.
— В ночи упавшей звездой явится черный бог, распустятся лепестки огненного цветка. Собрав по осколкам прошлое, последний хранитель снов выплавит солнце из кварцевого песка.
Тиха понял, что опоздал, и ничего не стоят ни его инстинкты, ни его способности и все предпринятые предосторожности.
Что-то произошло. Не тогда, когда загорелись бабочки. Нет, то был лишь предвестник, знамение, знак, маркер. Вот прямо сейчас случилось что-то важное, чего он предотвратить не сумел и чего ему не понять.
Тиха замер, замерла ночь, и даже ветер в вершинах деревьев как будто стих. Никс молчала. Свет в ее глазах, тот самый, которого быть там не должно, медленно гас.
Когда последняя искорка волшебства исчезла, Никс, все еще сидя, покачнулась, а потом Тиха едва успел ее поймать.
Держа в объятиях тонкую, хрупкую девочку, теплую и мягкую, будто уснувшую, Тиха старался не смотреть в сторону злополучного осколка.
Но делать что-то было надо.
Иногда мне кажется, что меня следует разделить на два. А то и на три. И ничего плохого не случится. Наоборот, этим троим будет проще — у каждого будет своя, хорошая, достойная жизнь, пускай и не слишком долгая... у одного из троицы так точно.
А вместе мы мечемся, страдаем, никак не можем примириться друг с другом. Я, который я, я, который должен и я, которого мы не знаем.
Собственно, изучением последнего я и занимался последние два часа. Чужой, мертвый язык, древний, колкий, хрупкий, как лед, сложный, как спутавшиеся в кармане провода от наушников, всеми забытый, никак не давался мне, а я терзал его, раскладывал на составные части, пытался понять и постичь. Сеть не знает этого языка. Никто не знает этого языка. Когда-то, давным-давно, он был создан на основе лексической системы, ставшей в последствие базисом и для современных северных диалектов, и только поэтому я способен хоть как-то работать с ним. Окружив себя справочниками, словарями и прочим, что удалось достать, я на пределе возможной сосредоточенности искал значение ключевого, кажется, слова. Что же это? Страсть? Ярость? Кровь? Смерть? Долг? Что именно? Что делало короля — королем? Буквально ли определение? Вот, например, слово, обозначающее магический дар, уже в те времена обозначало так же и проклятье. Неужели значений может быть еще больше? Больше трех? Это интересно и занимательно, когда три одинаково правильные разгадки несет в себе сюжет остроумной книги или сценарий кино. Но не когда ты не можешь правильно понять целую главу древнего полуистлевшего дневника, заляпанного кровью и кто знает, чем еще, из-за одного проклятого слова, имеющего слишком много взаимоисключающих значений.
И каждое может быть всего лишь ошибкой перевода, неверным предположением, ложным следом.
Я устало потер переносицу, приподняв очки. День выдался длинный, и мне бы просидеть всю ночь, но ломать график незачем. Только хуже будет.
Я поставил чайник кипятиться и, покуда вода нагревалась, выудил из кармана замшевый сверток с натуральным зерном.
Оно завораживало меня. Оно заставляло смотреть на себя и думать о себе. Кто был его носителем? Как этот человек — маг, элементалист, взрослый, огненный, — как он расстался с ним? Был ли это произведенный по всем правилам ритуал, или зерно вынули из трупа? Если это был ритуал, то как тому фальшивому дельцу черного рынка удалось это зерно достать? А если он и был тем, кто убил элементалиста ради зерна? Или не убил... нашел, вырезал... знал, значит. Жаль, что мне он этого не расскажет. О нас он, скорее всего, тоже никому не расскажет, но авантюра от этого не перестает быть авантюрой.
Чайник вскипел одновременно с прилетевшим в окно камешком. Я как раз наклонился, чтобы щелкнуть тумблером, не дожидаясь автоматического отключения, и это спасло меня от возможной болезненной ссадины или, не позволь Потерянный, выбитого глаза.
Я глянул в окно.
В свете уличного фонаря ярко зеленела макушка воровато оглядывающегося Тихомира, держащего на плече...
— Эй! — крикнул Тиха. — Открывай!
Я не стал ему отвечать — быстро спустился по лестнице, пробежал по коридору, распахнул входную дверь.
Тиха был уже на пороге. Аккуратно протиснувшись в дверной проем так, чтобы не стукнуть свою драгоценную ношу, он тут же осведомился:
— Куда положить?
— Наверх тащи, — скомандовал я. — Что с ней?
— Да вот, не зря ты меня послал ей в провожатые, ой не зря-я... — протянул Тиха, поднимаясь по лестнице. — Как чуял!
Я последовал за ним.
— Я удивлен, конечно, что ты решил сам, по своей воле принести ее ко мне, но, может, ты объяснишь хоть что-нибудь?
Укладывая девочку-огонька на мою постель, Тиха обернулся:
— Это ты мне что-нибудь объясни, если сможешь. Это ты у нас умный, а я — хитрый, забыл?
— А Ари — расчетливый, — пробормотал я, опускаясь рядом с кроватью на колени. Положил ладонь Николе на лоб. Теплый. Надобность мерить пульс и срочно паниковать отпала. У меня от сердца отлегло — чему я, кстати, немало удивился. Я снова принялся за Тихомира: — Что с ней?
Тиха уселся на табуретку рядом с кроватью, прямо на мою смятую футболку. Сдул растрепавшуюся челку, полез в карман джинсов. Что-то вытащил:
— Вот, держи, — протянул сжатый кулак. — Только не разворачивай и не смотри. Осторожно. Мы нашли это в саду.
В руки мне упало что-то тяжелое, обернутое белым носовым платком.
— Не разворачивать и не смотреть? — удивился я.
— Точно. Она на него как раз посмотрела. И вот, гляди что.
— Посмотрела и?..
И Тиха рассказал мне, как глаза Николы засветились, ну точно в малобюджетном историческом сериале, и как она стала цитировать какие-то странные стихи про ночь, черных богов, огонь, песок и хранителей снов.
Я в задумчивости застыл. Что-то щелкнуло в голове.
— Тиха. Как-как ты сказал? "Последний хранитель снов выплавит стекло..."?
— Именно, — кивнул тот. — Рейни. Что за шутки с песнями? Откуда это? И что с ней? Она просто спит? Почему не просыпается? Что это было? Куда идти? Ты ж знаешь, я могу куда угодно, но мне надо знать, куда!
— Тиха, повтори, пожалуйста, стих, — попросил я.
Тихомир вдохнул, смешно раздувая ноздри, фыркнул, мотнул головой. Явно напрягся, вспоминая. Выдавил, наконец:
