Дочь кузнеца.

— Белен! Как ты можешь говорить такие вещи! Это неприлично, в конце концов!

— Вот как? Ты считаешь, что сказать — это неприличнее, чем сделать? Помня наш предыдущий разговор, я не поверю, если ты скажешь, что все это купил для меня, и уж тем более ничего не возьму. И, пожалуйста, никаких разговоров о приличиях. Пусть девочка потешится. Сандра, ты, кажется, недурно умеешь обращаться с иголкой? Я не стану сильно загружать тебя работой, и, думаю, с твоим вкусом и знанием дела ты сумеешь одеться как королева.

Шутить, похоже, никто не думал. Дон Фернандо нервно посвистывал, донья Белен разворачивала и сворачивала веер. Они ждали, что я скажу.

— Простите, сеньоры, мне это не нужно. Не хватало вам из-за меня, дуры, ссориться.

— Не-ет, детка, — потянула хозяйка, — ты отнюдь не дура, иначе бы мой кабальеро... Хм! Возьми, и пусть это вознаградит тебя хотя бы отчасти за то, к чему он тебя принуждает, когда ловит где-нибудь в уголочке. Бедняжка, тебе, наверно, хочется помыться всякие раз, когда ты возвращаешься к себе в каморку.

Лицо дона Фернандо пошло пятнами. Донья Белен продолжала язвить:

— Вся прислуга только и делает, что перемывает ваши косточки... Так что теперь все прежние пассии полопаются от зависти.

— Замолчи, или я тебя убью, — прорычал сеньор.

Но его жена сделала вид, что не заметила, и обращалась по-прежнему ко мне:

— Бери, Сандра, это твое. Если хозяин решил вознаградить служанку за усердие — что ж поднимать скандал?

— Скорей собирая тряпки и вон отсюда! — звенящим от бешенства голосом сказал дон Фернандо. Быстро-быстро я засунула все обратно в мешок, схватила его в охапку и пулей вылетела из гостиной. К себе, конечно, не пошла. Быстренько сунула злополучную ношу в какой-то шкаф и вернулась за укромную портьеру.

— Дура безмозглая! Что ты позволяешь себе?

— Я позволяю себе сказать ничуть не больше того, что ты, сеньор умник, позволяешь себе сделать.

— Ты выставила меня дураком!

— А кем выставил ты меня?

— Я мужчина!

— Но я порядочная женщина и терпела до тех пор, пока твоя мужская наглость не перешла все границы. Я не спрашиваю, что ты делаешь во время всех своих отлучек — ради бога! Но под боком у меня, в самом доме — это уже чересчур.

— В этом доме я определяю, что чересчур, а что нет, — заявил сеньор самоуверенно.

— Да, а также на всем острове и во всем мире. Конечно, я понимаю: нет ангелов на земле и все грешны. Но разве кто-нибудь ведет себя по отношению к супруге так нагло и бессовестно, как ты?

— Ты мне просто надоела, — сказал дон Фернандо с деланным безразличием.

— Тогда скажи это во всеуслышание. Почему ты этого не делаешь? Хорошо, молчи, скажу я сама. Если муж злоупотребляет своей властью, женщине приходится искать других защитников. Ты молчишь и делаешь гадости исподтишка, потому что знаешь: моя семья не оставит меня без помощи.

Дон Фернандо понял намек и скривился:

— Тебе не удастся избавиться от нее, как бы ты ни старалась. Я купил девчонку и не собираюсь ее продавать, что бы ни делали ты и вся твоя семья. Хотите испортить мне нервы? Вы испортите их в первую очередь себе.

— Безусловно, — кивнула головой донья Белен. — Но семья Суарес не привыкла спускать неуважения к своим членам, и уже доказывала это.

— Да уж, — фыркнул муж. — Эта старя ведьма, твоя, с позволения сказать, тетушка, бдит как аргус. Скажи проще: чего ты от меня хочешь?

— Уважения, сеньор. Уважения и спокойствия в собственном доме.

— Собственном? Мне казалось, что это мой дом.

— А мне казалось, что мы женаты уже пятнадцать лет. Или я ошибаюсь?

— Увы, нет. Хотел бы я, чтобы это было ошибкой.

— Ошибка за ошибкой, друг мой: сначала ты проиграл в карты столько, что это стало угрожать твоему состоянию — такому состоянию! Потом последовала вторая ошибка — вместо того чтобы бросить глупости, ты бросился искать невесту с приданым, чтобы заплатить карточные долги. Ты тогда был здорово напуган, дружок. Этого урока хватило надолго, чтобы отучить тебя зарываться в игре. Сейчас у тебя другая игра, но я предупреждаю тебя — не зарывайся. Я этого так не спущу.

— Ты мне угрожаешь?

— Я предупреждаю.

— Мы еще посмотрим, чья возьмет. Пока, дорогая.

Я быстренько шмыгнула в сторонку. Сеньор, не заметив, прошел мимо, на второй этаж. И тут же раздался звон серебряного колокольчика — меня звали. Сеньора потребовала мятных капель. Я сбегала за склянкой и рюмочкой. Донья Белен перевела дух, хотя и выглядела бледной и удрученной.

— Ты, конечно, слышала все? Как же иначе!

— Сеньора, что мне делать мне делать с этим мешком? Я не могу его взять, воля ваша.

— Моя воля такая: не будь дурой. Возьми себе все и наряжайся в пух и прах. Мне это на руку.

— А сеньор?

— Что сеньор? Он же сам все это заказывал для тебя.

— Сеньора... — спросила я, — сеньора, неужели вы замужем столько лет — и все время вот так? Я бы сбежала.

— Дурочка, — ответила хозяйка, — ты бы сбежала... Куда я сбегу? В лес, что ли? Разве что в монастырь, похоронить себя заживо. Иначе перестанут считать добропорядочной женщиной, а это тоже почти смерть, если не хуже смерти.

Видишь ли, благопристойность, хотя бы внешняя, все в нашей жизни. А мой муж не хочет соблюдать даже минимально необходимого, и требуется постоянно внушать ему это, как младенцу, и в этом меня поддерживает вся родня. Но вздумай я бежать или устроить другую глупую шутку, все так же дружно ополчились бы против меня, все, и родня и не родня, все, с кем я знакома и не знакома. Я видела такие вещи, когда женщина решалась на что-либо с отчаяния. По мне, лучше умереть... или жить, сражаясь с собственным мужем. Любовь? Кровь господня, при чем тут это? Если мой муж нарушает благопристойность слишком явно, с ним тоже не захотят знаться многие, чьим расположением он дорожит. Вот, собственно, и все, что движет интригу. Ладно, иди, распаковывай тюк и принимайся за работу.

Я ушла с ощущением, что сказано было не все. Нет, конечно, интрига двигалась не только силой общественного порицания. Для чего тогда эти фокусы с одеванием, стремление уязвить? Тут было пребольно задето женское самолюбие.

С этим злосчастным мешком я устроилась на задней веранде первого этажа. Как раз с этой стороны просвечивало сквозь вьюнки низкое солнце. Я выкладывала вещи на сверкавший чистотой каменный пол и разбирала, что к чему.

Вдруг прямо перед глазами у меня выросли две ноги в щегольских туфлях на каблуках... конечно, дон Фернандо. Что ему от меня потребовалось белым днем в открытом месте? А хозяин принес качалку из другого угла веранды и устраивался поудобнее, приказав лакею подать сигару и кофе.

Я сидела, закрыв рот, и он тоже долго молчал, глядя, как я работаю. Наконец спросил:

— Сандрита, тебе действительно все это нравится?

— Чудные вещи, сеньор, — отвечала я, не поднимая глаз. — Слишком хорошие для меня.

— Для тебя ничто не может быть слишком хорошо, — ответил он. — Я давно не видел среди черных девчонок таких плутовок... таких отважных и хитрых плутовок. Ты можешь делать с этим все, что захочешь.

— С вашего позволения, я подарю кое-что Ирме... и Саломе.

Не видя его лица, почувствовала, как он поморщился. Королевский подарок не оценили — ах, как это было кабальеро не по шерсти. Кабальеро был чем-то смущен и задет, но дело было не только в пренебрежении подарку. Он еще что-то хотел сказать и собирался с духом, и это так было не похоже на самоуверенного мужчину, недавно без капли сомнения затащившего меня на свой диван!

— Ты обиделась на мою жену?

— С какой стати? Она не со зла, а от обиды сердита.

— Она злится, кажется, больше на меня, чем на тебя. Она наговорила мне кучу обидных вещей. Как ты думаешь, она права?

— Мое ли дело это разбирать?

— Каким-то странным образом ты сумела ее умаслить... А разве ты не являешься яблоком раздора?

— Я не хотела им быть, сеньор.

— Она сказала, что я тебе противен и ты мне не отказываешь только потому, что я хозяин.

Я смолчала.

— Отвечай же! Ты сказала это жене, чтобы остудить ее ревность, или это на самом деле так?

Я отложила ножницы и стала глядеть куда-то вбок. Там за сеткой плюща убегали вдаль апельсиновые рощи, а за ними струилось раскаленное марево над холмами Мадруга Колисео. Там, в глубине холмов, паслись рыжие кони, и где-то там... Нет, об этом лучше не думать.

— Вы не спросили меня, когда положили в свою постель, и не спросите, когда прогоните. Зачем вам что-то знать? Я делаю все, что вы скажете — разве мало?

И посмотрела на него. Он был готов меня съесть глазами. Как будто ему плюнули в лицо или показали кукиш: вот она я, шесть футов роста, и все, что при этом — твое, а душу — поди возьми! Он не настолько был глуп, чтобы не понять: битьем тут ничего не добьешься.

— Значит, не был бы я твоим хозяином, ты бы выбрала не меня, а оставалась бы со своим черным?

— Выбирают ровню, сеньор, — а какая я вам ровня?

— Милая, в постели все равны.

— Постель — на час, а сутках их двадцать четыре.

— Многие темнокожие женщины счастливы быть подругами белых мужчин.

— Наверно, так оно и есть.

— Разве ты не можешь меня полюбить? Разве я зол, жесток или скуп?

— Вы прекрасный хозяин, сеньор.

Он молчал, но я хорошо различала его внутреннее рычание. Дон Фернандо сердился.

— Послушай, а если я дам тебе вольную?

Так и впился в меня глазами.

— Вы этого не сделали и не сделаете, сеньор.

— Почему ты так думаешь?

На этот раз промолчала я. А так хотелось сказать "Я не думаю, я знаю".

— Ты смогла бы полюбить меня, Сандра? Ты умнее, чем хочешь казаться. Ты меня очаровала. Я от тебя без ума, и ты это знаешь. Я терплю из-за этого в доме сущий ад. Ты могла бы меня полюбить не потому, что я хороший хозяин, а потому, что я влюбленный в тебя мужчина?

— Чтобы ревнивая сеньора меня замучила.

— Я буду оберегать тебя.

— Но кто будет оберегать от нее вас? Прискучив постоянными скандалами, вы охладеете ко мне и найдете другую. А мне придется поплакать.

— Ты подозреваешь меня в легкомыслии и боишься полюбить из страха, что я тебя оставлю?

— Сейчас у вас в мыслях нет ничего похожего. Но пройдет время, вы мною наиграетесь. Так всегда бывает.

— Разве я такой же, как прочие? Разве я не могу быть верным другом?

— Я не знаю вас хорошо, сеньор, но судя по тому, что слышу и вижу, не могу думать, что утешу вас надолго.

— А если я докажу тебе, что это не так?

Я опустила глаза, словно опять занялась шитьем. Это было крушение основ жизни кабальеро: добиваться душевного расположения черной рабыни! Похоже, я угадала, он уже зависел от меня больше, чем можно было предположить с самого начала. Если бы только это мне было для чего-нибудь нужно!

— Я завоюю тебя, моя африканская принцесса! — сказал он, поднимаясь с качалки и уходя. Но через несколько шагов повернулся на каблуках и произнес внушительно:

— Однако о конюшем Факундо я слышать не хочу ничего.

Хозяйке я все рассказала в тот же вечер.

Донья Белен слушала, устало покачивая головой.

— О, кровь господня! Я знала, что он дурак, но не знала, что настолько, и что дело так безнадежно.

Я деликатно промолчала.

— Он дурак не потому, что влюблен по уши. С кем не бывает, и с ним не впервые... хотя, кажется, впервые он заходит так далеко в глупостях. Он дурак потому, что совсем не знает людей и, самое главное, знать не хочет.

— Да, — отозвалась я, — иначе он давно бы вас оценил, сеньора. Вы намного умнее его.

— Дурочка, мужчины, наоборот, не терпят ума у женщин. Он думает, что я верю тебе не от ума, а от глупости... хотя, право, не знаю, почему я поверила, что ты мне говоришь правду.

И, переменив тему разговора, ставшего слишком тягостным, внезапно сказала:

— Ярмарка в Матансас через неделю. Завтра в усадьбу должен приехать конюший — обсуждать с хозяином дела.

Я думала, что при свете трехсвечников не будет заметно, как приливает кровь к щекам. Но хозяйка приложила мне руку к коже и обнаружила, что щеки горят огнем.

— Вот теперь, пожалуй, я точно убедилась, что ты не врешь. Не волнуйся, я найду возможность оставить вас наедине.

— Только чтобы об этом не узнала ваша тетушка, донья Умилиада.

— Почему? — хозяйка была изумлена. — Наша вдовушка воды не замутит.

— Это вы так думаете, сеньора. Она меня не любит и будет рада устроить неприятность.

— Почему?

— Уже поздно, сеньора, — может, расскажу в другой раз?

— Нет, сейчас, — потребовала хозяйка. — Все равно после сегодняшнего дня у меня будет бессонница. Принеси графин с кларетом и рюмочку, мне надо слегка успокоить нервы.

Быстренько я слетала в гостиную, осмотрев мимоходом закоулки на предмет наличия шпионов. Но в доме было тихо.

Донья Белен, уже в ночной рубашке, сидела в кресле за низеньким столиком. Взяла налитую рюмочку, поискала глазами и велела подать ее мензурку для капель. Налила в нее вина, протянула мне.

— Садись и давай выпьем.

— Не положено мне так запросто с вами.

— А, брось! Это пока никто не видит. Знаешь ли, многое делается, пока никто не видит. Все остальное шито-крыто, благопристойность соблюдена. Если хозяйка выпьет рюмку со служанкой, это будет еще не самое большое прегрешение на земле. В конце концов мы обе женщины, обеим нам тошно по милости одного неумного мужчины, который делает нашу жизнь невыносимой. Выпьем за то, чтобы его угомонить — хоть я в это не очень-то верю. Вот так! А теперь выкладывай, что тебе известно про нашу смиренницу.

Тут я и выложила все, что знала. Сначала про Давида и про то, как почтенная дама взревновала. Я старалась передать суть дела как можно деликатнее, но оказалось, что в этом не было нужды. Сеньора хохотала до судорог.

— Ай да вдова! Ай да постница! Ну и ну!

Отдышавшись, велела налить еще.

— Спасибо, Сандра, вот ты меня потешила! Но, знаешь, помалкивай пока. Может, это когда-нибудь пригодится, а пока пусть потешится на склоне лет... пока все шито-крыто.

А, кстати, я вспомнила, как она взъелась на тебя из-за красного платка. Ты, кажется, умнее, чем прочая чернота, не пристало бы верить в эти глупости.

Но я в пять минут убедила сеньору в том, что это не глупости, по крайней мере не совсем глупости. Для этого хватило одного освоенного фокуса со шнурком.

— Так, значит, ты колдунья?

— Ах, если бы! Я еще ничему не успела научиться. Вот Обдулия — думаете, зря ее так уважают и боятся?

— А что может сама старуха?

— Не могу сказать, сеньора. Спросите ее сами, она решит, можно ли вам что-то сказать.

Сеньора долго в задумчивости вертела в руках пустую рюмку. Наконец сказала:

— В конце концов, я не слишком набожна, чтобы видеть в этом что-то ужасное. Послушай, детка, мне кажется, в этом может заключаться наш шанс — образумить одного скверного мужа... Поговори завтра с Обдулией, скажи, что нам надо бы увидеться.

На том и порешили.

К Обдулии я прибежала на другое утро ни свет ни заря: молочница вставала рано. Босые коровницы сливали в чаны парное молоко, неприязненно поглядывая на разряженную горничную.