К черному трону

Враг стоял в стороне и рассматривал пленника. Так резчик по кости любуется превосходно вырезанной рукоятью ножа. Ожидал, когда Джамсаран впадет в истерическое биение, словно зажатая в расщелине собака.

Сообразив, что дело здесь не собственной слабости, но в шаманском искусстве врачевания пришельца, Джамсаран втянул поглубже в рот нижнюю губу, сжал зубы, пока кровь не прыснула, подобно соку из спелого плода. По подбородку потекли теплые струйки, но боли он не ощутил... и заставил себя ощутить ее. Теплая желанная боль свела челюсть, на языке повис вкус крови. Эта боль встретилась с другой, подавила ее, погибнув сама. Члены его перестали дергаться и, наконец, подчинились воле разума. С удовольствием Джамсаран ощутил послушность тела. Его мучитель пребывал в недоумении, пока не поднял глаза и увидел кровь в жиденькой бородке степняка.

— Ах, так!

Шпион зажал палочки меж пальцами, будто собираясь ими есть, но ухватился кончиками вовсе не еду, а мошонку, перебрал ее, защемив яичко. Несколько раз легонько посжимал, проверяя сохранило ли оно чувствительность после утренней встречи с его ногой. Сжал с силой. Все чувства воина оказались зажаты между двумя маленькими тонкими деревяшками. Ноги дернулись вверх, но предусмотрительный чужеземец зацепил стягивающую их веревку носком сапога. Голова Джамсарана сама качнулась вперед, глаза увидели лить две, тонущее в красноватом тумане, белые полоски. Кожа покрылось испариной, боль сковала все тело. Он заставил себя поднять голову, гордо взглянуть в глаза мучителю, но не увидел этих глаз. Взгляд его остался на том же месте. Мученик ощутил, как испуганная болью кровь замерла в жилах. Воздух не шел в легкие — перехватило дыхание. Джамсаран оказался весь во власти боли, которая была в руках его палача, как корова, которую за вымя держат.

Ярость овладела воином, скоро став желанием противостоять этой власти. Он тряхнул головой, тело его закачалось. Молнии боли побежали по телу, дубинами ударяя по голове. От ударов этих сознание стало чисто, будто после грозы. Тело билось в конвульсиях — голова сделалась чиста, зажила своей отрешенной жизнью.

Неожиданно боль утихла: палач разжал свои палочки.

— Пожалуйста, расскажи мне что-нибудь про сильных духом воинов степи. Сколько их?

Чужеземец осмотрел острия палочек, сдул с них налипшие черные волоски.

"Упрям, как бык! Быка хоть железом бей, толстой коже его все равно. Продеть ему, что ли кольцо в нос, как продевают упрямым буйволам. И тянуть, тянуть... Пожалуй, нет. Может потерять много крови, потом лишиться сознания. Этого ему и нужно. Хотя — попробовать можно. В крайнем случае".

Словно услышав что-то, неслышное Джамсарану, шпион прищурился, оглядел заросли вокруг поляны. Крадущимся, кошачьим шагом обошел подозрительные кусты туи.

Не нашел ничего. Чтобы стряхнуть сомнения вернулся к фляжке с вином, сделал несколько глотков. Солнце грело своими полуденными лучами скалу. Мученик должен остыть от боли, вернуться в обычное состояние, привыкнуть к мысли, что дальше будет только хуже и хуже, что каждый раз он будет переживать стыд и бессилие, чувствовать над собой полную власть палача, пока, наконец, смирится, как вол, которого тянут в ненавистное ярмо за кольцо в носу.

— Если я продолжу, ты никогда не сможешь поймать барса или медведя. Я не убью тебя, лишь превращу в немощного. Никогда не сможешь пошевелить ногой или рукой, сказать слово. Согласись, пока цел, на мое предложение. Вернешься домой, к семье, к роду. Кстати, из каких племен главные полководцы Хана?

Чужестранец вскочил, подбежал к Джамсарану, отвесил несколько зычных пощечин, плюнул в лицо. Обильная жидкая слюна, мешаясь с кровью, побежала по складкам лица. Глаза степняка озарил гнев. Враг сдернул его с сука, схватил за руки, продел свои коварные палочки между пальцами, как ткачиха пропускает челнок между нитями, зажал пальцы мученика в своих ладонях и сжал их в кулаках. Надо было превратить ярость в отчаяние, в детскую обиду, выдавить слезу, пристыдить ею воина. Затем сломить дух его.

Пальцы жертвы все чувствовали: тянущую, ломающую боль. Боль, недостойную Великого Воина, как недостойны его мелкие чувства обиды и гнева. И не могут так болеть пальцы, Джамсаран это знал, поскольку не раз ломал их. Обычно резкий укол в кости, потом острое жжение, что хочется кистью размахивать, словно стряхивая огонь. Вскоре приходит забытье, пальцы опухают, раздуваются, а боль прячется внутри, начинает точить пальцы, словно короед дерево, но обращать внимания на такой пустяк вообще уже не стоит. Если заболит, то на следующее утро. Стяни такую ладонь мокрой тряпкой, привяжи каждый палец к деревяшке и через десяток дней уже забудешь, что ломал. А если в схватке съездит тебя кто дубинкой по руке, ели еще куда, то бывает и вовсе не почувствуешь в горячке. Все заболит потом, но не сильно, а заживет быстро. Есть что-то в схватке, особенно в победе что-то такое, что само заживляет раны. Радость лечит.

Но сейчас было в этой боли что-то особенное, какой-то колдовской секрет чужеземца, умеющего делать страдание все более и более сильным, все нестерпимей. Словно по крошке ножом расковыривали зуб. И тело начало поддаваться боли, само превращаясь в одну сплошную боль. Уже говорило тело Джамсарану: "Нельзя терпеть дальше, найди способ умертвить меня".

"Стой! Не поддавайся предательскому вою плоти. Нет у Воина своего тела, своей жизни. Не Джамсарану принадлежат они, но Великому Хану. Хану, в империи которого нет теперь племен и родов, нет семей, родни.

Все отдал воин Хану, когда вручил ему жизнь свою. И Хан за это одарил его всем: единой семьей, причисли к одному большому роду, сделал каплей крови одного неисчислимого народа — народа Войны. И нет воину ничего иного. Теперь волен он сам выбрать невесту, не слушая веления родителей, завести себе новую семью, народить новых батуров, положить начало новому народу — потомкам своим. И нет для воина свободы выше и чище. Нет радости большей.

Как нет и этого глупца рядом, задающего вопросы, ответы на которые, услышь он их, все равно постичь не в состоянии. Как нет этого дергающегося тела, боли в пальцах. Есть только Небо-Тенгри над головой и сияющие снежной белизной горные пики".

Возрадовшись нахлынувшему ощущению счастья, Джамсаран перестал ощущать боль, слышать звуки, запахи. Перестал видеть что-либо вокруг. Глаза его заволок сизый туман, почудившийся высокими облаками у ног его. Облаками, что закрывают вершины, но не достают до пиков, взобравшись на которые можно смотреть на гладь облаков, словно на бескрайнюю заснеженную степь.

Красный воин стоял на вершине ледяной горы, подставив грудь ветру. Небо ласкало своего воина невидимой рукой, гнало на него облака. Небо-Бог наполняло его легкие невесомым дыханием небес. Это был воздух славы — главной награды воина. Небо награждало его за все подвиги совершенные бескорыстно, совершенные из чувства, что подвиги надо совершать. Свершать не из корысти, не за славу, не во имя чего-то. Даже не во имя Неба. Просто совершать.

Чужеземец встряхнул руки Джамсарана — палочки выпали. Раз-другой ущипнув воина тем же орудием, он убедился в правильности своей неожиданной догадки: плоть чувствует боль, голова — нет. Степняк сумел внутри себя выставить заслон против боли. Но как?

Проследив за туманным взором своего подопечного, мучитель догадался, в чем дело, плеснул на разогретое тело холодной воды, вновь обрушил на лицо врага своего пощечины.

"Он смотрит на небо. На своего Тенгри".

Палач поднес палочки к глазам пленника, чтобы выколоть их, лишить возможности созерцать небо, лишить божественной помощи, вернуть на землю. Но замешкался:

"Может пока не выкалывать? Извлечь наружу, обнажить чувствительные нервы, прикосновение к которым наносит удар прямо в мозг. Удар ошеломляющей, неведомой ранее, неконтролируемой боли. Дикие народы, у которых пытка в обычае, не подозревают сколь чудовищную боль можно вызвать сравнительно скромными орудиями, если обладать обширными познаниями строения тела, знать философские основы течения внутренних энергий в организме. Ни огонь, ни кипяток, ни раскаленное железо, эти азы пыточного дела для ремесленников от дыбы, простые палочки раскроют ему рот. Истинное искусство состоит в умении долго мучить человека, не утомляя его, вызывать боль, которую можно и пресечь разом, и довести до невиданного накала. Истинное искусство палача в точном знании, когда приостановить пытку и когда возобновить. Но главное: умение вовремя ею пригрозить. Умение направить грубое естество его тела на эфирную субстанцию, связать их неразделимо болью. Поскольку пытают, в конце концов, не тело, но дух человека.

Глазные нервы — драгоценный источник острой боли. Пожалуй, оставлю ему один глаз, раз задумал вскрыть при нем и прочитать вслух послание. Пусть видит. Пусть терзается. Пусть узнает ради чего он рисковал жизнью своей и стоит ли это известие этих мучений".

Чужеземец, намереваясь вынуть глаз и начать его разделывать не отрывая от головы, развел веки Джамсарана, до слуха которого, до этого не слышавшего ничего, донесся его самый любимый звук. Недолго звучал, но звучал сладко. Красный воин, перед которым прояснился мир, успел увидеть перед собой глаза врага, любопытно сосредоточенные на каком-то интересном занятии.

Красивое лицо замерло мгновенно, взгляд остановился в одной точке. Маска боли, будто злых духов собрался пугать, исказила поблекший лик. Лазутчик сделал несколько шагов назад, спотыкаясь о камни, до последнего возможного усилия пытаясь сохранить равновесие. Кулаки его сжались, руки пришли в боевое положение. Изо рта ударила струя крови. Враг пытался повернуться лицом к опасности, но тщетно. Постояв немного, рухнул лицом на землю. В спине торчало оперение красной стрелы, пронзившей врага насквозь.

"Свои.., близко подобрались."

Из кустов выскочили двое воинов в черных дэлях, отороченных белой каймой, на груди и спинах их были нашиты мудреные красные тамги. "Караулчи, — с содроганием подумал Джамсаран — Вас то мне только и не хватало. Эти и развязывать не будут. И дыба как раз есть, чтобы спросить у воина, что он успел рассказать врагу. Эй! Уж не Аразал ли привел их сюда? Жив значит, славный коняга. Не предал, не подвел".

Воины не спешили освободить пленника, придирчиво осмотрели труп, тюки. Лишь обнаружив серебряную пайзу Джамсарана, имевший на тамге знак десятского караулчи спросил:

— Твоя?

Джамсаран кивнул.

— Ты посланец к Великому Хану?

— Да! Мое имя...

— Молчи. Не накликай на себя большей беды. Бугай, развяжи его, дай ему одежду.

Бычьего вида караулчи исполнил все без промедления. Красный воин растер затекшие руки, хлебнул крепчайшего арза из рогатой фляги.

— Как вы здесь очутились?

— Такова наша служба. Мы увидели следы поединка на той стороне Хапгола, нашли в кустах стреноженного коня с перевязанной мордой. Отличного коня, Огонь-коня! Остальное...

"Жив Аранзал! Жив друг мой верный. Не погиб, не сбежал, но пленен был, как и его хозяин. Эх, Аранзал, Аранзал...".

Не желая демонстрировать свою радость, тем, кто ее недостоин, строго спросил:

— Давно вы здесь?

— Давно. Все хотели услышать, что ты скажешь, какие секреты откроешь...

— Что, понравилась работа чужеземца? Поди, залюбовались, как он из меня жилы тянул.

Караулчи хитро переглянулись, но слова не сказали.

— У-у, стервятники! Ведите ко мне моего Аранзала!

Черный — Хлуган.

В юрте Кикре, рядом с похрапывающим хозяином, на толстом слое ковров силился заснуть Кутх. Сон не шел к нему, несмотря на все выпитое и съеденное. Опьянев, гонец решил дать себе несколько часов роздыха, пока не явится просвет на востоке. Тогда тело его вновь станет бодрым, бурая кобыла отдохнет, как и выбранный им в табуне баскаков вороной скакун. Покой даст всем им силы скакать без остановки, одолеть завтра гряду перевалов, вставшим на северо-востоке один над другим.

Но ему не спалось. Возможно, разум его смущало недовольство пиром, где восседал посланец к Хану на почетном месте, потягивал красное вино, выделанное где-то в южных странах из метелок гаоляна, закусывал кусочками копченых качкалдаков и должен был радоваться жизни. Но не радовался, не сидел для того, чтоб сидеть, не говорил, что бы говорить, не пил, чтоб пить. Опившиеся бузы воины-баскаки то и дело выхватывали сабли, размахивали ими, не вставая с земли, хвастались, сколько бы они срубили голов врагов на поле брани, полагая это таким же простым делом, как резать беззащитный курень.

Несмотря на смех, похожий на конское ржание, на веселые крики, пир был тяжек, безрадостен. Акыны не пели, не кидали скороговоркой шутки, над которыми без конца смеяться надо. Певец-сказитель, взятый сегодня в полон от племени кызылчаков умер. От всего виденного за день кровь застыла в его жилах и сердце замерло, да так и не застучало вновь. Он умер от ужаса. Чувствительно сердце акынов. Из степных сказителей остался один только Кутх.

Но Кутх молчал, томимый желанием встать и умчаться, как только допьет последнюю чашу, которая оказывалась предпоследней, предпредпоследней...

Баскаки посматривали на него, перешептывались, не веря, что перед ними знаменитый шутник Кутх, слагающий песни. Наконец, не выдержав молчания черного воина, один из воинов спрашивал — Кутх безучастно отвечал.

— Не тот ли ты Кутх, который зарылся в землю и притворился мертвой головой перед Сабе-зайсаном?

— Тот.

— А не тот ли ты Кутх, что выпотрошил труп, набил кожу сухой травой и усадил на ездовую кобылу?

— Тот самый. У меня всегда был с собой запас корма для кобылы из его брюха.

— Сказывают, что так ты подразнивал Ак-нойона.

— Чепуха. Враги думали, что нас двое, а мне всегда было приятно поболтать с умным собеседником.

— Куда же ты дел чучело?

— Дожди размачивали его, солнце иссушало. Однажды кожа стянулась, чучело сделалось с ребенка. Неудобно на войне с детьми, хлопотно. Я подержал его над огнем — он сжался до размера ладони. Привязал на веревочку и ношу на шее, вроде онгона. Хочешь покажу?

Такого желания никто не испытывал. Но все хотели послушать на пиру шутки и песни весельчака.

— Не тот ли ты Кутх, что снимал кожу с отрубленных голов, делал из нее маски и, нацепив, шел в бой?

— И это правда. Обычно родичи, увидев убитого накануне родственника, принимали его за восставший из могилы дух покойного и бросались наутек. Но однажды целое племя бросилось на меня скопом, пуская тучи стрел. Оказалось, я снял личину приговоренного к смерти развратника и пьяницы. Худо мне пришлось. С той поры масок не делаю. Умный стал.

Вопросы повторялись вновь и вновь, но все реже и реже, пока баскаки не упились окончательно, вовсе позабыв о присутствии знаменитого Кутха и всех остальных.

Может, не спалось ему от воспоминания о странных взглядах, которые бросал на него Кикре во время пира, сладких взглядов, сочащих яд.

Может быть, не давал заснуть, все время извлекал из дремы, глубокий и ритмичный храп хозяина кибитки. Толстяки всегда храпят, их душит собственный жир. Но Кикре храпел как-то не так, в одном тоне, как похлебка в котле, и это было странно. "Неужели он не видит снов?".