Тринадцатая звезда (Возвращение Звёздного Волка)

Однако втыкать сантехнический агрегат в самую гущу славных воинов, богов и героев не хотелось тоже. Вот, к примеру: в центре зала величественно возвышалось над остальными соседями беломраморное трио — здоровенный голый мужик со страдальчески искаженным лицом и такими же страдающими мальчиками-подростками по бокам. А страдала бедная троица оттого, что ее активно душили огромные змеи и, судя по всему, вскоре должны были додушить окончательно. Ну и на кой, согласитесь, мне эдакое драматичное соседство!

Ничего не решив, позвал Ганса. По некоторому размышлению продолжающий стабильно источать проќфессиональные ароматические флюиды гном предложил следующее: он устанавливает наноунитаз последќней модели (в который делай что хошь, хоть обделайся, в любом количестве и агрегатном состоянии вещества — всё мгновенно распадается на атомы с молекулами, абсолютно не нарушая экологии, и сразу растворяется в атмосфере)... Так вот, Ганс ставит этот чудо-аппарат в нише стены, аккурат за спиной не дошедшей до нас некоей Андромеды некоего Праксителя, и отгораживает сей перл новейшей сантехничеќской мысли от Андромеды ширмой. Такой вариант меня устраивал, и я дал Гансу на операцию свое категорическое добро.

(Кстати, забыл сказать, что в Аквариуме имелся туалет для высокопоставленных гостей. То есть, при сильном желании я мог бы ходить и туда, однако издержки благородного воспитания заставили эту альтернативу с негодованием отвергнуть... Слушайте, допускаю: иных читателей удивит либо даже возмутит повышенное внимание, которое я уделяю в своем повествовании столь низменным вещам, но зря. Это жизнь, друзья, это жизнь, наша жизнь!)

Не буду напрягаться и напрягать вас описанием рабочего процесса установки унитаза, тем паче что сам участия в нем не принимал. Я вернулся в кунсткамерную "спальню" с вигвамом, крикнул в пасть Камина Рудольфу, что ухожу в Ойкумену, свистнул Мартина, и мы снова отправились гулять. Этот паразит как оседлал, едва вышли из Мусейона, мое плечо, так и не слезал с него (только по нужде отлетал). Подозреваю, утром повздорил с местными и теперь опасался нахлобучки. Но подтрунивать над Мартином не стал: мальчонка обидчивый, гордый, а главное, по крайней мере пока, — мой единственный здесь товарищ и даже с определенной натяжкой — земляк.

Итак...

Глаголь десятая

Итак, мы опять вырулили за Лимес, и я потопал знакомой уже аллеей к реке, планируя на сей раз перебраться на правый ее берег (уточню: Лимес со всем содержимым располагался на левом). Попервам над нами кружила галдящая разношерстная птичья стая, и я снова подумал, что Мартин поцапался со здешней братвой: нахохлился на плече и усиленно делал вид, что базар в небе ни капли его не колышет. Впрочем, вскоре горластая шобла отстала. Возможно, испугалась меня, кинувшего в шоблу пару горстей щебенки, а возможно, — вальяжно проплывшего над лесом и скрывшегося за макушками лиственниц, кедров, эвкалиптов и секвой огромного то ли кондора, то ли птерозавра.

Солнце уже завалилось за зенит, и проклюнулись из голубого небосвода, как цыплята из скорлупы, мелкие перистые облака. Не без опаски — памятуя о келпи, — я всё же направил свои стопы к мосту. Обогнул шлагбаум, дошел до середины и, облокотившись о перила, стал смотреть на воду, и побаиваясь, и почему-то чуть-чуть желая — но только, конечно, издалека! — снова увидеть отделанную утром колом главного егеря Ганса "речную лошадь".

Ан нет. Рыбки, большие и маленькие, шевеля плавничками и ножками, проплывали туда-сюда; по зеркальной глади сновали всякие жучки, паучки и водомерки; барражировали в воздухе крупные разноцветные стрекозы; в прибрежных камышах противно квакали лягушки, и надсадно крякали, громко шурша этими камышами, не видимые глазу, однако наверняка не вполне нормальные, как и всё тут, утки.

Мартин навострил было уши, но языка их не понял и лишь презрительно фыркнул. На секунду отпорхнул в туалет, вернулся, и вдруг...

— ...Едрён дупель! — взвизгнул вдруг мой крылатый товарищ так пронзительно (снова сходив в туалет, уже на моем плече), что я сам от неожиданности едва не взвизгнул и не сходил.

Причина же в том, что из безмятежных досель речных глубин внезапно вынырнула и уставилась на меня круглыми, как блюдца, глазищами очередная водяная, прости господи, дева. Но то была совершенно иная дева, нежели берегиня и абсолютно человекообразные русалки из Аквариума. У этой — болотно-землистая кожа и густые, все в ошметках водорослей и тины, длинные спутанные космы бурых волос. Однако же главное отличие от предыдущих "глубоких" — мощный широкобёдрый крупночешуистый хвост, которым она при выныривании так саданула по поверхќности реки, что окатила нас мутными брызгами с головы до ног.

Мартин, возмущенно заклекотав, подпрыгнул и матюкнулся в стиле садовников предыдущей больницы. А вот я и не подпрыгнул, и не матюкнулся, лишь отплевался от воды и утёр физиономию рукавом. Почему? Да потому, что при какой-никакой, но даме, друзья, аз есмь не токмо офицер, а еще и, повторюсь, самый настоящий человек и джентльмен!

Посему я вежливо поклонился через перила и изысканнейше учтиво произнес:

— Добрый день, сударыня! Позвольте нам с другом от души поприветствовать новую знакомицу в сей райской юдоли! — И стал ждать ответа.

Ждал секунду.

Ждал пять.

Ждал двадцать.

Через минуту повторил поклон...

И услышал за спиной знакомый уже сипловатый басок:

— Да будет разоряться-то! Будет! Она ж немая.

Я обернулся — рядом стоял Ганс — главный егерь. Ганс щурился от яркого заполуденного солнца, морщился от приречной мошкары, и легкий ветерок затейливо колыхал пестрый кончик торчащего из его картузика индюшиного пёрышка.

— А кто это? — озадаченно пробормотал я. — Русалка?

Ганс отрицательно помотал картузиком:

— Не. Вы русалочек-то наших видали? Принцессы! А эти — простые водяницы, живут под корягами, жрут рыбу да рїкушек. По ночам на берег выползают, на деревьях качаются, чешую об кору от паразитов речных чистят.

— Но как же они на деревья забираются? — изумился я. — Без ног-то?

Гном пожал плечами:

— Сам дивлюсь, потому что ни разу не наблюдал. Небось руками подтягиваются — бабищи ж крепкие, сильные — да хвостом помогают-подмахивают. А хвосты, доложу вам, у них!.. Годков пять назад у одной в башке чё-то треснуло — кэ-э-эк даст хвостярой по байдаре с парочкой отдыхающих! А у тех пикничок на реке, он ей серенады под мандолинку втюхивал. И тут — бабах! Байдара вдребезги, перепуганные клиенты — в воде, келпи в омуте притаился — жуть! Хорошо, я вовремя успел, вытащил горемычных, даже струмент выловил. Сучке же сбрендившей зуб выбил и отделал мама не горюй, чтоб неповадно было пациентов забижать. Так-то вот, поняли?

— Понял, — вздохнул я. Снова приник к перилам моста, уставился на воду...

Но всё. Уже никого. Только круги и пузырьки воздуха или метана по поверхности расплываются.

— Свалила лупастая, — встал рядом Ганс. — Меќня увидела и свалила. Труханули?

— Есть немножко, — признался я. — Та самая?

— Да кто ж знает. В речке их десятка полтора, ну и по затонам, заводям штук поди семь-восемь елозят. Специально я к ним не приглядываюсь, не мБчу, учет не веду, для меня все на одну рожу. А выше по теченью, и с нашей стороны, и за Стеной, живут берегини. Эти плавают туды-сюды, переныривают подземное русло, заразы, им Стена не указ. Тоже бабы не сахар, но хотя б договориться можно. Потому, сударь, гуляйте осторожней. На холмах запросто на агростин напорешься, в рощах и лесах — дриад и альсеид. Нет, в основном они ничего, не злобные, однако девки отчаянные, бедовые: муха озорная не за то место тяпнет — затеребят в доску. Сатиров с фавнами им, што ль, не хватает? Хотя... — Помолчал. — Хотя сатиров с фавнами в Ойкумене и впрямь маловато. Но совсем уж несчастных случаев с клиентами вроде пока не было.

И вдруг откуда-то издалека, от кромки противолежащего леса, донесся раскатистый, протяжный вой. И вой этот был очень похож на тот, который слыхал накануне, — любезничая по дороге в "Блэквуд" с только что упомянутой берегиней.

Вопросительно посмотрел на Ганса. Гном же, буркнув:

— Баньши, мать ее!.. — единым махом приладил к глазу свой огромный полевой монокль.

Через минуту сунул монокль мне:

— Полюбуйтесь-ка. Еще чудо в перьях.

Я подлорнировал резкость и, хотя до объекта наблюдения было не менее двух километров, очень четко и ясно увидел... женщину. Гм, вообще-то — обычную вроде женщину, в обычной женской одежде, которая вышла из леса и остановилась на краю опушки, явно кого-то поджидая. Еще не сильно старая, лет ста тридцати — ста тридцати пяти, жиденький русый начес-хохолок на макушке, мелкие черты лица. Женщина постояла-постояла, а потом вдруг разинула рот...

И — снова раздался в о й. Я невольно поежился, Ганс же пояснил:

— Супруга зовет. Эх-х-х, бедолага... — Поспешно добавил: — Это, сударь, про мужа.

— А берегиня говорила, что баньши на Солнце так воет, — возразил я.

Главный егерь вспыхнул:

— Берегиня — дура, и речи у ей дурные! Вообще-то, этот стон у баньши песней зовется. И воет не на Солнце, на кой оно баньши, а супружника клычет. Да вон, вон плетется, видите?

— Вижу, — кивнул я, потому что из-за деревьев показался... ну, наверное, мужчина, кто же еще, коль он этой горластой тётке муж. "Клыченный" тёткин муж был маленький, толстенький, лысый, на круглой его физиономии точно застыло вечное страдальчески-испуганное выражение, казалось, не только вытаращенных, как от натуги, глаз, но и носа, щек и даже оттопыренных, с тонкими кончиками мясистых ушей.

— Эх, бедолага, — повторил Ганс. — Поди, запыхался, отстал. Ну, щас она ему врежет...

И, судя по всему, — действительно "врезала". Выть баньши больше не выла, а, похоже, просто крыла благоверного обычным манером. Эпитетов, которыми крыла, слышно не было, тут монокль не помогал, однако по сверхчеткой баньшиной артикуляции иные я угадывал легко. Самым ярким позавидовал бы даже мой корабельный боцман. А в промежутках между фразами баньши еще и метко пинала мужа ногой.

Наконец она, видимо, устала. Пнула последний разок, морщась, потерла ушибленную рабочую ногу, а после шустро засеменила в направлении зелёных холмов. Охаянный и отпиноченный супруг поплелся следом, утирая кулаком не только пот, но и, кажется, слезы. Вот, правда, бедняга-то.

Я протянул монокль Гансу:

— За что она его так?

Егерь фыркнул:

— Да ни за что! Одно слово — баньши.

— А мужик, видно, добряк, — сочувственно покачал головой я. — Ей-богу, жалко.

На этот раз Ганс не поддержал гуманистического всплеска моей души.

— Не особо жалейте, понятно?

Конечно, не сильно было понятно, но развивать данную мутную тему совершенно не хотелось. Как говаривал некий мой знакомый Звёздный Волк другому моему знакомому Звёздному Волку, когда тот жаловался на закидоны дражайшей спутницы жизни и что она порой плохо ждет его из дальних космичеќских рейсов: "Сам это счастье выбрал — сам с ним теперь и гребись!" Абсолютно нормальная позиция здравомыслящего стороннего наблюдателя.

Мы с главным егерем Гансом перебежали по мостику на правый берег реки, и я спросил:

— А всё-таки, муж баньши, он кто?

Ответ был весьма интересным.

— Раньше, еще до женитьбы, числился аббатским увальнем — веселым, проказливым, жизнелюбивым гоблином. Увальни, сударь, — ребята, в общем-то, неплохие: не вредные, иногда даже полезные, но больно уж слабохарактерные и быстро попадающие под чужое дурное влияние. Вот и этот попал. А когти баньши — что капкан. Обратной дороги нет. Билетик в один конец. И дрессировщица отменная! Братец Раш звали горемыку, когда был еще полноценным гоблином. Однако с той поры он здорово мутировал да от несладкой жизни еще и посасывать начал... (Не понял, но промолчал.) Вы сказали — добряк. Когда-то — наверное, а сейчас — сомневаюсь... Ну согласитесь: злой и трусливый человек ли, гном, да кто угодно, может легко сойти за доброго. Почему? Да потому, что показаться злым, а особливо сотворить какое-нибудь зло в натуре боится, кишка тонка. Хотя про этого Раша и вообще не поймешь теперь, кто он: гоблин, человек, баньши или совсем уж чёрт знает что. Во какие фортеля семейная жизнь проклятущая выкидывает — даже и с гоблинами, а не только, уважаемый, с людьми.

— М-да-а-а... — нейтрально пропыхтел я, подумав, что и этот Ганс не такой простак, каким нарисовался вначале. Вполне себе на уме, смекалистый, проницательный мужичок-лесовичок.

С минуту мы оба молчали. И может, молчали бы дольше, кабы из оврага не вынырнула вдруг и не запылила по ухабистой грунтовой дороге к мосту двукольная телега, запряженная сивой лошадью. Конем или кобылой, покамест не было видно. Когда телега подпылила к шлагбауму и под мужественный баритон "Тпру-у-у!" осанистого, дородного кучера затормозила, стало видно — мерином. На кучере — треугольная шляпа и серый походный сюртук с бабочкой.

Всего в телеге, или колеснице — колеса-то два, — находились двое же человек. Сам колесничий и пассажирка: дама примерно возраста баньши не сильно внятной наружности с, однако, острым и цепким взглядом вроде бы полусонных, но на деле очень внимательных глаз. Деревянные борта колесницы были украшены яркими изображениями птиц: явно — петуха и гипотетически — ястреба. Ну а мерин как мерин: малость тощеват и, похоже, приближался уже к рубикону своей лошадиной старости. Но что поразительно — из выпиравших сквозь грязно-белую шкуру лопаток животины торчали, подрагивая... Космичеќский мусор мне в сопла! — маленькие обвислые полуощипанные куриные крылья... Творец-Демиург, в этом диковинном "Чернолесье" я, конечно, успел навидаться всякого, однако же сивый мерин с цыплячьими крылышками — это, знаете ли!..

Ганс велел мне оставаться на месте, а сам со словами: "Отмечу подорожную" — засеменил к колеснице. Колесничий достал из кармана сюртука листок бумаги с огрызком карандаша, и гном важно начертал на листке размашистую закорючку.

Я подумал, что на этом таможенные процедуры завершились, однако ошибся. А вот егерь, похоже, знал, что его еще ждет впереди: с непроницаемой гномьей физиономией, не дернув ни единым ее мускулом, застыл у телеги, словно часовой на посту.

Ну а дальше... А дальше дамочка в колеснице кряхтя залезла на сиденье, грациозно тряхнув волосами, стянутыми осколком черепахового гребня, закатила глаза, скромно сложив на груди руки, и...

И над тихой речушкой с сопутствующим пасторальным пейзажем взвился вдруг зычным штопором к небу пронзительный, чуть скрипучий фальцет:

Гласу души внемлю я,

что взывает из тела своего:

— Кто вызволит меня из тела моего?

Кто вынет меня из плоти моей?

Утесняема и томима я

в мире сем,

в мире, который весь — ночь,

ковами исполнен весь,

узлами завязан весь,

печатями запечатан весь —

узлами без числа,

печатями без конца...

И — умолкла.

Я обрадовался, но, оказалось, преждевременно.

Уже в следующий миг руки чтицы, как на веревочках, трагически затрепыхались, и — она возопила: