Красное Солнышко

— Князь!

Дозорный спешит. Что ещё опять такое?

— Чужинцы плывут.

...Совсем забыл про них.

— Много их?

— Нет, княже. Может десятков семь, может — шесть.

— Смотрите в оба. Девок они обещали привезти.

— Д-девок?!

Воин даже заикаться стал от неожиданности. Потом по лицу улыбка до ушей поплыла. Заспешил обратно. Идёт, и спотыкается. Совсем мыслями далеко-далеко уже...

Подошла чудь к берегу, а слова, князем сказанные, уже по всей дружине быстрее молнии пронеслись — люди на берег бегут, смотрят жадно, как одетые в парки старики да юнцы из лодок драгоценный груз вытаскивают. Девицы все, как одна, верёвками обмотаны, глазищи заплаканы. Носы красные, распухшие... Ясное дело, что не своей волей шли. И — главный переговорщик тут как тут. Улыбка больше ушей. Успел таки! Хотел было Брячислав ему подзатыльник в сердцах отвесить, да испугался — при его силе зашибёт насмерть. Зачем ему такое? Тут нужно совсем другое. Коли породнятся славяне с чудью, то станут те дополнительным препятствием перед всеми слишком любопытными. Станут этаким щитом перед злыми глазами. Придётся потерпеть пока старика... И тут осенило — девицы то думают, что их на смерть привезли! Мы для местных — зло лютое. Пусть договорились пока о мире, но всё-равно зло! Как там Анкана говорила — чучунаа? Великаны-людоеды? Ну-ка, ну-ка... Наклонился к отроку, как обычно маячившему за спиной, шепнул пару слов на ухо. Тот кивнул, умчался. А оленеводы тем временем девиц строят. Шагнул Брячислав к шеренге, прошёлся вдоль, оценивая товар привезённый, как заправский купец. Старикашка позади семенит почтительно, что-то расхваливает на своём гортанном наречии. Идёт князь, на лица смотрит, и понять не может — а где подвох то?! Девицы все, как на подбор, красавицы! На жёнку Славову схожи ликом, разве что та словно светится от счастья, а эти на заклание готовы. Совсем оленеводы с ума сошли? Ведь каждый купец старается поначалу сбыть, что поплоше... И чувствуется, что опасается дед отказа от сделки. Ну, это он зря. Девицы то — красы невиданной, нежданно, если честно... Дружинники позади сопят, всматриваются в привезённых. Уже выбирают. Мечтают... Шесть десятков привезли. Значит, шесть стальных ножей. Ладно... Обернулся к старику, смерил суровым взглядом, тот даже отшатнулся от испуга. Хлопнул легонько по плечу:

— Беру всех. Добрыня, принеси шесть ножей засапожных из кузни.

Умчался меньший отрок. Тишина воцарилась. Девки стоят, молча слёзы глотают. Продавцы — те слюни жуют. А ну как сорвётся что в последний момент? На нервах все. Славяне — думают, какая из девиц краше, какой нрав у них, послушны ли, что умеют? Долго ли, коротко ли — бежит отрок. Несёт приказанное. Примчался, положил перед князем наказанное доставить количество клинков. Шагнул в сторону. У чудинца даже руки затряслись. Каждый нож из ножен вынимал, едва ли не на зуб пробовал. Порезался, заулыбался. Доволен!.. Поклонился князю, сгрёб несметное богатство в охапку, и в свой каяк бегом! Остальные, кроме девок, естественно, за ним. Как ошпаренные. А те вдруг в голос заголосили, на колени попадали, ревмя ревут в три ручья. И вдруг их плач как обрезало — замерли, глазёнки расширились от изумления... Тут Брячислав понял — Слав со своей половиной пожаловали. Не зря их от сборов оторвал. Анкана словно плывёт в поневе новенькой, по груди подпоясанной, чтобы живот выпирал из-под ткани. Супруга своего за руку держит, прижимаясь любовно. На поясе, как замужней жёнке положено, ножик хозяйский, и связка ключей. В ушах — серьги тонкой работы. Пусть из простого железа, но видно, что руки у мужа золотые. В кузнечном ремесле далеко пойдёт! И сама словно солнышко, светится от счастья. И Слав рядом с ней, такой же. Оно и верно, коли любят люди друг друга, та и радость от это всем. Подошла пара поближе, жёнка глянула сурово на девиц, а те в кучку начали сбиваться. Ну, тут она рот и открыла... Поначалу видно бранила. Потом смеяться стала, а дальше на нормальную речь перешла: то на мужа рукой покажет, то на свой живот. То на одёжу из материала, чудью не виданого, ножик свой показала, ключи на поясе. Брячислав так понял, что рассказывает о своей новой жизни... Впрочем, Анкана речь быстро окончила, ножкой с сапожке шитом топнула, погнала девок в городок. Те не прекословили, сразу побежали. Той самой походкой. А Слав подошёл к князю, чуть поклонился:

— Дозволь, княже?

— Говори.

— Мне жена сказала, что старший шаман нас обманул. Самых уродливых прислал. А я ни одной страшной не видел. Все красавицы.

Князь от удивления чуть рот не открыл, потом сообразил:

— Так и она себя дурнушкой считает?

— Ну, да. В роду чуть ли не самой страшилкой была. Потому и в девицах засиделась.

Рассмеялся Брячислав облегчённо, пояснил:

— А ты как думаешь, красива твоя ладушка?

Слав руку на сердце положил, ответил честно:

— Краше её для меня на свете нет...

— И мне она нравится. Ты не подумай чего. Красавица у тебя жена, добрая, ласковая, верная, работящая. И эти все красивые. Просто по-разному мы смотрим. Неужели не понял?

Юноша было хотел что-то сказать, потом дошло, хлопнул себя по лбу с размаху:

— А ведь верно! Для нас эти девки — раскрасавицы. А у них они — уродливы. И наоборот!

— Верно говоришь!

Вновь улыбнулся, положил руку на плечо парню:

— Идём в городок. Надо девок в баню загнать, да переодеть. Пусть Анкана этим займётся. Спать их положим во втором доме, благо тот наполовину пуст. Нечего пока блуд разводить. Завтра в путь, вот по дороге пусть народ и присматривается друг к другу. Глядишь, как до места доберёмся, так и свадебки начнём играть...

Позвал Путяту-жреца, пояснил ему, что требуется. Тот тоже посмеялся, да на свет и выдал:

— Значит, помогать друг другу будем от самых уродливых избавляться. Мы им наших чуд отдадим, а они нам своих...

Потом успокоился, зашагал к открытым воротам — дел у него немеряно ещё: травы лечебные проверить, от хворей лечить, коли кто заболеет. Настойки-притирания обновить. Словом, работы много. Да ещё Эпика-гречанка свалилась на его голову — стоит над душой, да требует слова свои на славянскую речь перевести. Учит язык будущего мужа. Может быть. Старается. До того жреца допекла, что тот и не знает, куда скрыться, чтобы в покое побыть хоть немного...

...Из-за покупки пришлось задержаться с отплытием ещё на два дня. Пока всех девчонок отмыли, переодели, к порядку привели, да по кораблям распределили — время и ушло. И новую лодью, из двух ромейских каторг составленную, опробовали на воде. Пришлось приноравливаться, но управились. Приспособились, словом. И на утро третьего дня дружина в новый путь отправилась. Брендан на передней лодье шёл, путь показывал. Следом — двулодник, так прозвали чудо составное. Следом — прочие две лодьи паруса расправили. Городок же оставленный ни рушить, ни жечь не стали. Просто подпёрли все двери палками, как на Земле Славянской испокон веков делалось, поклонились земле, приютившей их на два годы почти, затем на лодьи взошли и в путь двинулись. Пусть стоит застава. Весной пойдёт караван с поселенцами на новые места, остановится на роздых. Размять ноги, скотину подкормить на земле хоть день-два, да помыться в пути первое дело. А баня тут знатная...

...До берега континента доплыли на два дня дольше, чем первая лодья шла. Двулодник сдерживал. Однако, теперь его вести не в пример легче было, чем прежде. Паруса слушался, весел рулевых тоже хорошо. Да и команда приспособилась быстро к необычной лодье. К тому же, уж больно удобно теперь стало на таком корабле — на помосте соединяющем корпуса, настоящую избу поставили, длинную, правда. Люди в тепле, спят не на жёсткой палубе, а на удобных лежанках, не под палубой на лавках, всем ветрам открытые. Девицы, у чуди взятые, себя тихо ведут, послушно. Правда, приходиться с ними знаками объяснятся. Но когда понимают — делают без всяких разговоров. Видать, жёнка Славова им мозги вправила. Сами то молодые на первой лодье, вместе с князем и ирландцем идут. И волки с ними. Все шестеро. Два матёрых, самец и самка, патриархи рода. И четверо их щенков, уже папу с мамой переросших. К людям приученных с рождения. Вахту наравне с людьми по очереди несущих. Станут на носу, принюхиваются к ветру. Или лапами толстыми о борта обопрутся, голову лобастую высунут, всматриваются жёлтыми глазами в бескрайнюю гладь... Как до берега нового мира славяне добрались, взяли на Полдень. Потекли мимо глаз изрезанные обрывистые берега, изъеденные ветрами и лютым холодом. Оставались позади бесплодные бухты-гавани, вырубленные морем-океаном в сплошных скалах. К суше не приставали. Воды пресной было достаточно, а в бочках берестяных ни она, ни продукты не портятся. Тме паче, что путь был разведан. Брендан вёл корабли уверенно. Ни разу не сказал, что ошибся. Все приметы называл верно. Не зря он семь лет по морю на кожаном утлом судёнышке ходил. Искал новые земли. Вскоре показался большой проход в скалистом берегу. Бросили на ходу ведро в воду. Ирландец попробовал на язык, удовлетворённо кивнул, показал, куда надо двигаться. Для тех, кто не понял — пояснил: вода чуть меньше солона, чем в море открытом. Опытному человеку сразу понятно — река в этом месте где-то есть. В прошлый раз потому и решили сюда войти, что разницу почуяли... А там и до устья реки поднялись. Всё было, как они с Крутом описывали. Вытянулись лодьи в цепочку, на сей раз двулодник предпоследним пустили. Поменяли порядок в строю. Ветер попутный был. А вода ну не сказать, что течение слишком уж сильное. Под парусом да вёслами двинулись ещё дальше к Полудню. Погода вокруг ещё тёплая. Люди спят, не мёрзнут. Пар изо рта не валит. Словно лето бабье вокруг. Затянувшееся не в меру, а ведь уже Ревун* (*— сентябрь) к концу подходит... И в один из дней, солнечных на диво, вышли четыре корабля на бескрайнюю гладь, вытянувшуюся вдаль сверкающей дорогой. Как и сказано было — леса вековечные вдоль берегов к небу тянутся, тишина необыкновенная. И — мир и покой на душу словно снизошли. И вознёсся клич радостный, знаменующий окончание поисков дружины, к небесам, откуда Боги на детей своих смотрят, успеху их помогают... Брячислав едва ком в горе сдержал, хриплым голосом спросил бывшего монаха, не стесняющегося показать слёзы радости:

— Куда теперь, Брендан?

— Не знаю, княже. Хочешь — к тому берегу поплывём. Хочешь — к этому. Мы и там, и там были. Коли большой град думаешь ставить, тебе самому место выбирать нужно. Ибо я твоих задумок не ведаю. Коли просто перезимовать — в полудне пути тут мыс есть. Там можно стать. Поляна большая, ручей невеликий. Лес не вплотную подходит к воде, а поле образует. Места нам хватит. И почва обильная.

Кивнул Брячислав, приказ отдал:

— Веди туда...

Вспенили вёсла воду, дружный выдох из сотен грудей вырвался, и взвился к небу чистый голос на одной из лодей:

— Синяй морюшко всколыхнулося,

Орёл(ы) с лебедем купа... в нём купа... в нём купал(а)ся.

Орёл с лебедью в нём купал(а)ся,

От орла лебедь знать, знать пыта... знать пытал(а)ся.

От орла лебедь знать пытал(а)ся:

— Уж ты, батюшка, сизой, млад сизой, млад сизой орёл.

Уж ты, батюшка, млад сизой орёл,

Где ж ты был летал, где полё... где полётывал?

Где ты был летал, где полётывал,

Не бывал ли ты, орёл... ты, орёл, на моей стороне?

Не бывал ли ты на моей стороне,

Не слыхал ли ты, орёл, про мою, про мою голове?

Не слыхал ли ты про мою голове,

Не тужут ли, орёл... орёл, тятька с мамкой обо мне?

Тяжут, плачут, сокрушаются,

Сына милого до... дожида... дожидаются.

Сына милого дожидаются,

В чисто поленьку со... соби... собираются.

В чистом поленьке огонёк горит,

Огонёк горит всё... всё... всё тихохонько.

Огонёк горит всё тихохонько,

А дымок идёт всё... всё лего... всё легохонько...

Почти мгновенно песню подхватили почти все, находившиеся на кораблях, кроме купленных перед самым отъездом чудинок, те удивлённо всматривались в окружающих их мужчин, но после первого куплета, когда самые смышлёные уловили мелодию, в гул голосов дружинников вплёлся первый тонкий голос, потом второй, третий... Слов они не знали, да и не понимали, о чём поют их будущие мужья. Но сердцем поняли, что нужно поддержать, ибо в песне единство рождается, если та песня с товарищем или другом, с семьёй разделена... Чудинки просто подтягивали без слов, но голоса ложились на мелодию неожиданно ладно...

...В тот же самый миг в гавань Арконы скользнула лодья. Стражники на стенах, окружающих град, удивлённо всматривались в неё через пелену тонкого, секущего глаза снега. Разбушевалась метель не на шутку неожиданно. И откуда только взялся корабль? Все уже давно свои лодьи на берег вытянули, полотном под навесами затянули, на козлы поставили. Кончилось время для плавания. Теперь до тех пор, пока не сойдёт снег, уже обильно лёгший на землю, никто в море не выйдёт... А тем временем сумасшедший то ли купец, то ли воин, уверенно направил нос лодьи к храмовой пристани.

— Видать, жрец с донесением, Прокл.

— Угу. Говорил мне старшина, что ждут гонца с важными вестями...

...С палубы спрыгнул воин, ловко подхватил брошенный ему канат, закрутил вокруг вбитой в толстое дубовое бревно скобу. Корпус лодьи чуть дёрнулся, но послушно замер. Упала сходня, и на берег ступил закутанный в коричневый плащ человек. Поклонился Храму Святовидову. Огромный четырёхликий идол был виден в Арконе отовсюду, надзирая за всеми сторонами света. Шапка снега уже украшала его голову, белила длинные усы...

— Храбр, за мной. Остальные — как сдадите лодью присмотрщикам, да тиуну — отдыхать. Дело сделано, братья. Но держите язык за зубами.

Никто не ответил. Итак всё ясно было. Навстречу уже спешили вооружённые до зубов воины, желающие покарать наглеца, но неизвестный вытащил из сумочки, что висела на поясе, небольшую бляху из серебра, бросил бегущему впереди старшему, и когда тот рефлекторно схватив, выпучил глаза, замерев на месте, от удивления, коротко произнёс:

— Лодью обиходить. Людям — баню, отдых и еду от пуза.

— Будет исполнено, господин!

Старший воинов склонился в поклоне, потом толкнул одного:

— Бегом за Оладьей-тиуном! Скажи, немедля ему явиться, коли хочет место своё сберечь! Немедля! Хоть с жонки его стаскивай, но сюда!

Тот, топая сапожищами, помчался огромными прыжками, куда послан. А старший воинов подбежал к лодье, единым прыжком взмыл по сходне:

— Эй, братие, пошли со мной! Будем...

И осёкся — ответом была тишина. Все спали мёртвым сном, не обращая внимания ни начавшуюся метель, ни на лютый холод. Спали заносимые снегом. Спали, когда их на руках снимали с лавок и уносили на руках и наскоро сделанных носилок в гостевой дом. Спали, когда их раздевали и укладывали на лежанки. Дружинники спали. Последние пять дней они гребли без перерыва, жуя на ходу хлеб и запивая его водой, не смыкая глаз ни на мгновение...

...Они страшно торопились — замёрзни гавань, что тогда? И воины успели. А когда осознали, что всё, их путь закончен, просто уснули. Спокойным, глубоким сном людей с чистой совестью и осознанием выполненного долга...