Ксенос и фобос

По стране уже самосуды пошли. Паника настоящая. А паники нам только и не хватало. Вон, папку из МВД принесли. Сводка впечатляющая. Правда, они у себя подсуетились и письмо свое разослали, чтобы, мол, тех, кто из Молотова, изолировать, а потом направлять обратно в свой город. Партиями такими. Но не везде удается. Жертвы уже есть. И опять — гадость какая! Своих же, своих бьют, а милиция только наблюдает. И зачем нам такая милиция, спрашивается?

Ксенофобия — это когда чужих. А когда своих — как назвать?

Правда, и эти хороши. Какого хрена они бойню в Сочи устроили?

Все каналы повторили кадры с похищенным с набережной пацаном, что силуэты вырезал. Пытали бандиты его. До смерти пытали. А потом их взяли, правда, со стрельбой, на перегоне, да не довезли до изолятора. Фактически отдали толпе на растерзание. Опять же — что, в своих стрелять?

Но идея-то у них была сумасшедшая, конечно. Мол, все, кого тот парень вырезал из черной бумаги, все и пропали. Мол, колдун или инопланетянин или связь какая-то. Вот бандюганы молотовские и послали бригаду «разобраться». Ну, разобрались. По-своему. Ни того парня теперь, ни тех бандюков. А идея сумасшедшая осталась. Одна из тех идей, что подкидывают регулярно. Список уже целый этих идей. Сумасшедших.

Наука же молчит, молчит. Никаких новых данных.

Помощник кашлянул, привлекая внимание.

— Ну?

— Вы назначили Совет безопасности. Осталось пятнадцать минут.

— Спасибо. Ну, я пошел тогда.

Не забыть похлопать по плечу и улыбнуться. Чтобы все было, как обычно.

Хотя, как обычно уже не будет.

И все равно, надо, чтобы было спокойно и улыбчиво. Паники нам только не хватало. И разговоров лишних — тоже. В общем, как в старом школьном анекдоте: ты же директор, сынок!

Весна. Глава 10

«Не забудь купить хлеб»! Для двух сотен московских семей ежемесячно этой обыденной фразой заканчивается привычная счастливая жизнь. Дети, старики, мужчины, женщины ненадолго выходят из своих квартир и не возвращаются обратно. На длинные пятнадцать лет их фотографии ложатся в папки с надписью: «Пропавшие без вести». Искать дольше -бессмысленно, считают закон и сотрудники оперативно-розыскного управления ГУВД столицы.

«Комсомольская правда»

Поздняя весна в Прикамье — пожалуй, лучшее тут время года. Не холодно, хотя и дует еще, бывает, с севера вдоль русла, но веет приятной прохладой, а не влажным снежным мозгляком. Уже солнечно. Бывали года, как по заказу, когда даже дожди шли в то время, когда все работали. А как отдыхать, в выходные дни и в праздники — сразу солнце и теплынь.

В «Правде» как-то написал московский корреспондент, что Молотов — тополиный город. Так и было. Когда строили все эти поселки возле производств, связывали их дорогами, то новые жильцы первым делом на субботниках вкапывали рядами те деревья, что наверняка приживутся — тополя. И не те, южные, пирамидальные — они не выживали в суровом климате. И не те, которые называют «черными», карагачами, мелколиственные. А местные — с листьями на нижних ветках в две ладони. И сами ветки — в толщину ноги взрослого человека. Бурь и ураганов тут не случалось, поэтому слабой корневой системой никто тополя не пенял. И вырос среди уральских хвойных лесов город-парк, в котором трехэтажные, а потом и пятиэтажные дома прятались под огромными тополями. Только в новых кварталах высоченные блестящие стеклом башни смотрели свысока на только что посаженные прутики деревьев во дворах.

Это сейчас, борясь с пухом, постепенно выкорчевывают самые старые из них. Но всегда сажают взамен липу или клены. Поэтому город остается зеленым. И только старый дореволюционный центр, улица Карла Маркса, весь в камне и асфальте, и старые купеческие дома вплотную друг к другу.

* * *

Мишка этим утром сам проснулся. Никто не будил его, чтобы повести в детский сад. Не то, чтобы он очень любил вставать утром, даже наоборот, но уж лучше детский сад и друзья, чем сидеть одному в квартире, как больному.

Рыжая голова поднялась с подушки:

— Ма-ам… Ну, мама же…

Он поныл еще немного, но мама не приходила и не успокаивала его. Не обнимала теплыми и мягкими руками, не прижимала к груди, покачивая, не дула в глаза со смехом. Наверное, она уже ушла в свою больницу, подумал Мишка. А я, подумал он, наверное, больной. Только почему она не разбудила и не дала лекарство, раз больной?

А может, и дала, но он просто забыл.

Тогда он еще немного подремал. Мишка помнил, что при болезни главное — много спать и много пить. Но два дела требовали своего разрешения: очень хотелось в туалет и очень хотелось есть.

Он сполз со своего диванчика, сбегал босиком туда, куда хотелось сильнее, потом заглянул в мамкину комнату — никого не было, как и думал. Значит, можно не умываться и не чистить зубы. Все равно после завтрака надо ложиться и снова спать. Он же болеет, ведь так?

На завтрак в холодильнике нашелся йогурт, а в хлебнице кусок булки с маком. И еще сок. Полный стакан, потому что больным надо много пить. С трудом управившись с соком, Мишка выглянул на солнечную улицу, подумал, что все сейчас гуляют в саду, а потом поплелся снова в постель.

Больной должен спать. Мама всегда говорила, что во сне организм сам борется с болезнью.

Но спать не хотелось, и ничего не болело. И это было обиднее всего.

Он еще полежал, но все-таки не выдержал, встал, и как был, в пижамке с утятами стал играть в солдатиков. У него было много солдатиков, потому что он был мальчик, а все мальчики — будущие военные. Так говорил дядя Володя, когда приходил в гости.

У дяди Володи была шинель и настоящий офицерский ремень. И сапоги.

Потом Мишка листал книжку с картинками. Потом снова играл. Когда захотел есть, залез в холодильник и доел последний йогурт с кусочками клубники. Он больше любил с вишней, потому что от клубничного пахло слишком сильно. Но и клубничный он ел, потому что сладкий и почти как мороженое.

Ему нравилось так болеть. Но все равно становилось скучно. Играть в одиночку сам с собой надоедало быстро. А читать он умел еще совсем плохо, по буквам, с трудом собирая их в слоги, и чтение было не удовольствием, а тяжелой работой.

Но он все равно прочитал целую страницу под большой картинкой. И отбросил книжку. Скучно. А мамы все нет и нет. Мишка сходил в ванную и помыл руки и лицо. Руки помыл с мылом, а лицо просто так. Когда она вернется с работы, он скажет, что сам умывался, и она его похвалит.

Потом походил из комнаты в комнату. Квартира хоть и большая, но все равно маленькая. Две комнаты рядом друг с другом, а из коридора — кухня. Около двери — туалет и ванная.

Мишка подошел к двери и подергал все ручки. У них была хорошая дверь. Крепкая. И толстая. За ней совсем ничего не было слышно. Он специально проверил, прислонив ухо и послушав, закрыв старательно глаза и почти не дыша. Нет, ничего не слышно.

Стемнело на улице, и Мишка включил свет. Он включил его везде-везде, потому что темноты побаивался. Нет, не боялся, и даже спал спокойно без света, когда мама выключала. Но немного побаивался. Без света было неуютно одному в слишком большой для него квартире.

Мамы все не было. Тогда он поплакал немного. Просто так. Посидел на своем стульчике и поплакал, закрывая лицо руками. Такое вот было грустное настроение у него. Потом поужинал на кухне. Там был банан в холодильнике, и еще была шоколадная паста. И кусок колбасы. Нож Мишка не брал, потому что мама запрещала, поэтому кусал от колбасы просто зубами.

Потом он опять поплакал, уже лежа в постели. И так, в слезах, заснул.

Следующим солнечным утром мамы опять не было.

И через день — тоже.

То, что осталось от Мишки нашли только через год, когда все это уже закончилось, и коммунальщики скрупулезно проверяли все места, вскрывая пустые квартиры.

* * *

— Ты пей, пей, а то мне одному как-то уже стремно — как алкоголик, вроде, получаюсь… Пей и слушай, что тебе говорят. Ты человек у нас здесь пока новый, а всем нашим я уже надоел, наверное. Всем надоел, никто не слушает… А молчать-то все равно не могу. Я болею тогда, если один — и молчу. Пить начинаю один… Как алкоголик, прямо… Я же здесь давно уже. Весь свой срок — здесь. Сначала, когда только они открылись, поступал учиться, я ж здоровый, видишь, а потом что-то как-то не пошло у меня. То ли математика, то ли физика — черт его знает. В общем, погнали меня с третьего курса. Вообще-то не с третьего, а после второго, да… Ну, какая разница? А я и не упирался слишком, потому что в армию бы уже все равно не загребли — два-то года в казарме и в форме прошли уже. А тут я уже просто не мог. Шагистика эта, как пацанов-первогодков гоняли нас. Вот. А тут — она вдруг. Ну, сам знаешь, как оно бывает. Раз — и любовь. Бац-трах, значит… Так накатило, так накатило… Не знаю, что она там во мне нашла, но никогда, слышишь, никогда не попрекала образованием или вот еще деньгами, как бывает. И тем, что у родителей живем, и тем, что за границу не ездим, как другие, и что машины своей нет. Никогда, ни разу, ни слова. Я же из-за нее тут и остался в конце концов. И контракт сам подписал, никто не уговаривал — чтобы только с ней рядом быть. А потом у нас родилась дочка. У тебя есть дочка? Нет? Тогда ты не поймешь. Это такое чудо маленькое носатое. Лежит себе смирно, пеленкой примотанное, смотрит из-под косынки, глазами черными водит. Я ее носил, знаешь, укачивал ночами, нянькался. Молока жене хватало, так что откормили девчонку. Она такая толстенькая бегала, живая такая. Топ-топ по квартире голыми пятками. Складочки над пятками… Потом детсад, школа — все, как положено, ну, ты понимаешь, да? А потом однажды я вдруг понял, что больше мыть ее мне уже нельзя в ванной. Как-то вот сразу и вдруг… И у меня тогда в квартире образовались две красивые и любимые женщины. Умные, веселые, смешливые такие. Дружные. Знаешь, как я их любил? Нет, скажи, знаешь? Ах, да… Ты же новенький у нас. Да я ж для них… А потом все и случилось: я пришел как-то домой — дочка как раз на танцульках была, большая уже. И — нет дома никого. Представляешь? Совсем никого нет. Я даже подумал, что ушла просто жена моя, любовь моя. Просто надоел я ей, скучный серый прапор, начальник занюханного клуба. Вот так я подумал тогда, дурак потому что. А после уже в шкаф посмотрел, в стол заглянул… Везде, в общем, пошарился — а ведь не в чем ей было уходить, знаешь. Разве только в том, что на себе было. Это зимой-то, в самый мороз. Поспрашивал соседей — и машин никаких не было, и шума они не слышали. То есть, ну, ты понял уже, да? Пропала она у меня. Просто вот из квартиры, не выходя, в чем была — и пропала. И стали мы тогда жить вдвоем с дочкой. Только страшно мне было чего-то, и я даже отпуск взял, все караулил ее. Но потом-то все равно пришлось на службу идти. Ну, вот, значит… Служил. И боялся всё, до дрожи боялся, что приду как-нибудь, а дома — совсем никого. Хотя, сейчас вот думаю: а может, так-то и проще было бы? Легче, что ли. Что говоришь? А-а-а… Ну, ты ж новенький у нас совсем. В общем, когда на Гайву все это быдло из города поперло в марте, нас тут сразу подняли по боевой, по машинам распихали — и вперед. И оружие выдали для защиты гражданского населения. Кому не хватило или кто просто в оружейку не успевал, так лопатки саперные дали, кинули охапками в кузова. Приехали, тут же рядом все, но хоть и торопились, да уже поздно было. Народ-то этот мы погоняли конечно, вверх постреляли, кого-то зацепили даже… Ну, не зацепили, конечно, а очень даже конкретно приложили. Потому что видели, что и как… А дом мой, с краю, из самых первых, уже весь черный, в копоти. И дочка, помню, в квартире одна оставалась. Лучше бы уж пропала, думаю теперь. Так хоть какая-никакая, а надежда. Я вот так, значит, вбегаю в дверь выбитую, а в квартире все почти сгорело. Все — черное. И она посередине. На спине. Тоже черная… Ты пей, пей. Когда пьешь — оно ведь не так страшно.

* * *

— Пойдем на завтрак? — он уже привычно быстро одевался.

— Да ну, смотреть будут, шептаться, — Дашка скривила недовольную рожицу. — Потом, ага?

— Ты уж извини меня…

— За что?

— Ну, мало ли за что… Может, что не так… У меня просто давно не было женщины.

— Вот дурак. Большой уже, а все же дурак, как маленький. Ничего не понимаешь еще.

Сидорчук и правда ничего не понимал. Вернее, так: он, когда был Сидорчуком, всегда был чуть непонятлив. А вот когда он был просто Виктором, тогда совсем другое дело. Сейчас с утра он был слегка Сидорчук. Потому что немного не выспался. Сидорчуком он был совсем чуть-чуть, чтобы не разозлить симпатичную молодую собеседницу, лениво потягивающуюся под одеялом. И потом, он же не врал ничуть. Ему, как мужчине в самой силе — что там сорок лет при правильном образе жизни! — ночь с молодой девчонкой была только приятна. А вот как оно ей? Вопрос, которым задавалось не одно поколение мужчин.

Ладно бы он был молодым и зеленым. Но и таким, как сейчас — все равно интересно.

— Смешной ты, Сидорчук, — сказала Дашка. — Почти как сосед мой, Петька Королев.

— Что еще за сосед? — напоказ насторожился Виктор.

— Уже ревнуешь, что ли? Да просто сосед… Он, знаешь, стихи писал. Самые настоящие. Ты пишешь стихи? Нет? Еще он по крышам любил ходить. Даже в дождь. И музыку странную слушал всегда, какую никто не знал. Сдуру однажды вены себе резал… Нет-нет, не из-за меня, ты что? Он меня и не замечал даже. Он из-за жизни этой. Потому что понял, что не поэт. Ну, бывает так, ты же понимаешь? А потом, прикинь, он вдруг решил все бросить и снова начать. С самого с новья, представь… И пошел — в военкомат! А там, прикинь, посчитали, что он дурак. Ну, какой еще парень сам до призыва припрется в военкомат? Отправили в больничку. Там проверили и справку дали на всю оставшуюся жизнь… Ох, как же он ненавидел всех тех, кто просто жил, не писал стихов и не ходил по крышам…

— А к чему ты это мне рассказываешь? — подогнал ее мысли Виктор.

— К чему? А он у нас в доме первым пропал. Прямо из своей комнаты. Прямо от компьютера. Вот был — и нет. А народ тогда еще кричал про врачей-убийц…

— А ты, выходит, с самого начала что-то такое знала? И статью вон, говорят…

Дашка молча метнула подушку, затыкая рот Виктору. Он поймал ее одной рукой, отложил в сторону.

— И что, прямо при компьютере пропал, при свете? Или как там оно было?

— Да он в чате сидел с нашими студентами. Ругался на «хомячков», писал, что пистолет возьмет, придет и перестреляет всех идиотов, из-за которых так скучно жить…

— У него, что, был пистолет?

— Да не было у него ничего! Только вот сидел в чате — и нет его сразу. Ему отвечают, а он не пишет. И когда перезвонили — нет его. И дома потом мать плакала и всем рассказывала, что зашла в комнату — а там компьютер, наушники, а сына нет.