В зеркале определенно я... ну да, не красавец, так и раньше был не слишком. Глаза в черных кругах. Головой я, что ли, стукнулся? Иначе не объяснишь это странное, тоскливое состояние, будто не хватает чего. Операция, говорите? Уж не лоботомия ли? Пока я спал, мне что-нибудь жизненно важное не отрезали?
Медсестра негромко сообщает: — Милорд Иллуми велел спросить у вас, когда вы совсем очнетесь, может ли он вас навестить.
Даже так? А, чего тянуть. Только немного прийти в себя, не физически, так хоть головой.
— Через полчаса, — сообщаю лаконично, и медсестра наконец-то испаряется, оставив меня изучать пейзаж за окном, не затененным деревьями. Этаж где-то второй-третий. Видно далеко, местность явно сельская: сад, дорога, холмы какие-то. Высокий белый забор. Щебечут невидимые птицы. Не улетают они тут что ли, осенью?
Птичий концерт прерывается стуком в дверь.
— Да? — настороженно, невольно вжавшись в подушки. Спину во время боя лучше оставлять прикрытой, так?
Знакомое явление — те же накидка, грим, прическа; лицо гем-лорда каменное, насколько это под гримом можно разобрать. Приветствует кивком и садится напротив, протягивая пачку бумаг: — Ознакомься, пожалуйста, и подпиши, если тебя устроят условия.
Предложение подписать цетагандийский документ будит какие-то совсем глубинные рефлексы. Не сказать, чтобы приятные. Из осторожности даже пальцы стискиваю, не прикасаясь к принесенному. — Что это? Объясни, будь добр.
— Твоя вольная, — говорит он самым будничным тоном и кладет принесенное на прикроватную тумбочку. — Документы на право управления финансами. Медицинское заключение с рекомендациями. Виза и билеты. Полагаю, Цетаганды с тебя более чем достаточно.
Это как удар под дых, скорее болезненно, чем радостно. Что случилось? В лесу издохло нечто на редкость крупное, или в доме случился переворот, и под этим гримом теперь совсем другая физиономия?
— И куда ты меня отправляешь? — интересуюсь заторможенно, надеясь, что это можно принять за "хладнокровно".
— Бета тебя устроит? Если нет, это можно переиграть.
"Луну с неба? Пожалуйста. Тебе в какой фазе? Если полную, придется недельку подождать."
— И я смогу уехать прямо сейчас? — интересуюсь без обиняков.
— Имеешь право, — поправляет педантично. — Сможешь ты уехать, когда выздоровеешь.
Ага, вот это уже ближе у истине. "А поскольку ты инвалид, то не обессудь, остаешься под моей опекой". Имеется в виду, но не произносится вслух? — Что значит "выздоровеешь"?
— Сможешь стоять на ногах и не свалишься от очередной инфекции. — Видит мою гримасу разочарования и предупреждающе поднимает ладонь. — Погоди! Я не держу тебя силой. Но закончи хотя бы курс иммуностимуляторов, если не собираешься слечь в госпиталь где-нибудь на пересадочной станции.
— И... долго? — морщусь, предчувствуя ответ.
— Не очень. Две недели, три. Бета ведь подождет?
"Да и на черта мне луна?" Знакомство с бетанцами никогда не вызывало у меня желания навестить их родину — богатую, развитую, беспечную, распущенную, предупредительную к гостям, либеральную к своим в вещах, которые требуют должной строгости, и неожиданно жесткую — в тех, которые являются личным делом человека... Меня вообще не слишком тянуло путешествовать за пределы Барраяра — ведь есть еще столько всего, чего я не видел на родине. Хотя как маршрут бегства этот не хуже любого другого. На первый взгляд.
Киваю на бумаги: — Это оригиналы или копии?
— Оригиналы, — подтверждает, не удивляясь вопросу.
— Тогда прикажи сделать копии и оставь их здесь, а это забирай. У тебя все равно не получится прямо сегодня избавиться от меня, а у меня — сбежать. Вот и почитаю. — Я теперь ученый; обжегшись на молоке — дую на воду, а важные бумаги соглашаюсь подписать, лишь прочитав и обдумав.
Гем кивает и поднимается, словно только предложения этого и ждал, чтобы сбежать. Хоть это и кажется странным: с чего бы ему чувствовать себя неловко?
— Пусть будет так, — слишком отрывисто подытоживает он, и тем же телеграфным стилем добавляет. — Собственно, это все. Успешного выздоровления.
Воспитанный человек на подобном намеке заканчивает разговор, но я — всего лишь испорченный войною варвар, поэтому откровенно любопытствую: — Это все мог сделать и стряпчий. Зачем ты пришел?
Гем-лорд застывает на полушаге, точно притягиваемый невидимой ниточкой обратно. Усмехается, прикусив губу, и почти вызывающим тоном сообщает: — Можешь считать это жалкой попыткой извиниться.
Извиниться? Случай, конечно, невиданный, хоть такое извинение и смахивает больше на подачку. Но, видно, мне еще не хватает смирения оценить эту невиданную вещь по достоинству. — Извинения? — удивляюсь. — Они хороши, когда тебе наступили на ногу. Или когда назвали дураком, а потом поправились "простите, был неправ"... — Ага, а глупей извинений за насилие — только попытка отчитать того, кто с тобой это устроил. Потенциально опасная попытка, к слову. Осекаюсь. — Стоп. Забудь. Что-то я разболтался. Я не представляю для тебя... вызова, не ругаюсь с тобой и скоро избавлю от своего присутствия.
— Значит, мы все сказали — и можем избавить друг друга от необходимости общаться? — уточняет, приподняв бровь.
Да иди уж, иди. Не держу. — Мог бы вообще не приходить, я бы понял, — говорю честно. Неприятно смотреть, как его корежит.
— Не думаю, что бегство было бы хорошей идеей, — несколько чопорно сообщает гем. — Есть вещи, которые нужно делать лично. Ты можешь считать мои извинения выходящими за рамки логики, но я не мог хотя бы не попытаться.
Где не знаешь, как себя вести, прибегай к церемониям? Есть в этом что-то... или, возможно, было бы, если бы не явная целенаправленность предыдущего обращения. Развожу руками. — Все. Ты протанцевал необходимый тебе ритуал, твоя совесть теперь спокойна?
— Нет, но я вряд ли могу это исправить, — отвечает жестко. — Впрочем, это мои проблемы. Хорошего дня.
Доставленные мне вскоре бумаги не содержат ничего неожиданного сравнительно с преподнесенным мне только что ошеломляющим сюрпризом. Единственное что непонятно, как гем-лорд выговорил себе быстрое разрешение на снятие опекунства, ну да мохнатая лапа что не сделает.
С прохладным любопытством проглядываю сумму в финансовых документах. Большая? Перевожу ее в имперские марки и понимаю, что весьма. Ну и черт с ней. Это деньги гем-полковника, а я плату, за то, что меня регулярно пользовали, брать не намерен.
А ведь дилемма.Цетские деньги мне не нужны, я к ним и палкой не притронусь. А уезжать куда-то нищим — глупости. Ехать на другую планету, не имея профессии и перспектив на тамошнее гражданство — вдвойне глупость. Носить цетагандийское подданство — полнейшая чушь, любой по моему выговору и поведению поймет, что со мною что-то не так: Барраяр не признает двойного подданства. Хорошо, что я не обязан решать и рисковать новой ошибкой сию секунду — вынужденная отсрочка по здоровью воспринимается почти с благодарностью.
Цету я не признаюсь в этом и под пытками, но семейство Эйри преуспело в том, чтобы меня сломать. Мне сейчас напиться бы и забыть все хоть на пару часов. Только не знаю, какой ждать реакции, упомяни я про алкоголь. Не хотелось бы, чтобы у меня отобрали обещанные бумаги или закатили сеанс психотропной дряни под видом лечения. Боюсь? Да, наверное. Старший Эйри — человек смертельно непредсказуемый, а я пока в его полной власти, какие бы красивые слова он ни говорил.
А еще он — единственный (психиатр не в счет) человек, с которым я здесь вообще разговаривал дольше десяти минут, и подозреваю, что это не случайно подстроено...
* * *
Сад при доме большой и ухоженный. Даже увечный тип вроде меня может медленно добраться до интересующего его уголка, не ломая ноги и не совершая запредельных усилий. Ведь быть на глазах у посторонних в таком виде не хочется, а сидеть под окнами на лавочке, как старый дед, — еще больший идиотизм. И когда медики по прошествии пары недель настойчиво предложили мне прогуляться, я смиренно принял совет. С циновкой под мышкой, выползти теплым днем из дома — и забиться, как в нору, в какую-нибудь неближнюю беседку в стороне от большинства дорожек. Расстелить циновку прямо на полу. И лежать часами на животе, положив голову на сцепленные ладони, полузакрыв глаза, и думать...
Из меня словно стержень вынули. Как будто во время операции на позвоночнике из него выдернули то, что заставляло меня при всех бедах держать спину прямой, а зубы — радостно оскаленными. Хотя, конечно, не в спине дело. В голове. С головой у меня сейчас не очень ладно, но мысль поехать с этим на Бету на барраярский взгляд еще менее привлекательна. Кроме того, я почти уверен, что любое решение, принятое с такими мозгами, как у меня сейчас, будет неверным. А на путешествие длиною в месяц с пятью пересадками нельзя решаться с бухты-барахты.
Поскрипывание дощатого пола заставляет резко открыть глаза. Ракурс — от ботинок и выше. Самое последнее дело — лежать у ног своего врага. Торопливо и неловко сажусь, вызывающе сложив руки на груди.
— Ты не замерз? — спрашивает он явно не то, что намеревался.
— Нет, и не голоден тоже, — предвосхищаю второй вопрос радушного хозяина. — Не сочти за намек, но зачем ты здесь?
— Хорошее у тебя представление о намеках, — комментирует, кажется, автоматически. — Мне уйти?
Угрозы в вопросе не слышится, и потому можно поддержать беседу, не забывая, впрочем, об осторожности.— Это твое владение, — пожимаю плечами. — Просто хотел узнать, я тебе зачем-то понадобился? — Безмолвная пауза, вопросительно приподнятая бровь, и приходится объяснить: — Недавно ты утверждал, что необходимости в общении у нас нет. Случилось что-то или просто твое настроение снова поменялось?
— Ни то, ни другое. Но мне сказали, ты вообще ни с кем не разговариваешь. — Нахмурившись, в характерном телеграфном стиле, говорящем о явной неловкости, добавляет: — Я не навязываюсь. Так уйти?
Я то ли не склонен, то ли не привычен к милосердию. — Смотря какие меры ты предпримешь, если разговор тебе не понравится.
Из-под грима проступают некрасивые красные пятна.— В настоящий момент я тебе действительно не опасен, — сообщает, заставив задаться вопросом о возможной продолжительности обрушившегося на меня благоволения. — Вряд ли ты поверишь сходу, но к сведению прими.
Хм, я устыдился. Отворачиваюсь, барабаня пальцами по скамейке. — Так о чем ты хочешь поговорить?
Усмешка. — Для затравки можем пообсуждать погоду и местные ландшафты.
Развожу руками. — У нас о погоде обычно говорят, когда разговаривать не о чем. Не станешь же ты притворяться, что и вправду рад меня видеть?
— Скорее удивлен. Я думал, что ты моментально уедешь, как только поднимешься на ноги. — Он предостерегающе поднимает ладонь. — Это не намек.
Еще бы, не намек. Раз цет доудивлялся до того, чтобы найти меня и высказать это вслух? — Я перестану тебя обременять максимум через неделю. Устроит?
Долгое молчание. Вздох, как будто перед прыжком в холодную воду или стаканом чего-то горького. Либо крепкого. — Права на просьбы я не имею, но... Эрик, сделай мне одолжение и отложи поездку. Если это не входит в противоречие с твоими планами.
Неловкое молчание воцаряется в беседке, предоставляя мне возможность быстро сообразить, что к чему. Как это цет язык не прикусил, обращаясь ко мне по имени и с просьбой! То ли его действительно припекла необходимость оставить меня в доме, то ли он мысли читает? То ли... Планы, ха. Я, кажется, разучился строить планы дальше, чем на сутки вперед. — Ты предпочитаешь, чтобы если — когда — мне сделается здесь невыносимо, меня держало бы уже мое собственное слово?
С искренней досадой бросает: — Как с тобой сложно! Я не хочу, чтобы ты оставил дом, уехав в никуда и с пустыми руками только потому, что обещал.
В чем-то он прав: я именно потому еще не уехал, что не знаю решения этой задачи. — Я больше не твой подопечный, верно? Если я захочу навредить себе таким сложным образом, тебе придется это стерпеть. Но пока что, — вздохнув, — я здесь.
— И согласен разговаривать? — осторожно.
Честно? Смертельный номер — разговор по душам с гем-лордом. — Если я хоть с кем-то не поговорю — я окончательно свихнусь. Но откровенничать именно с тобою? У тебя есть чудесная склонность злиться, когда что-то не по тебе.
— Мне сейчас не до злобы, — заявляет он. — Ни сил, ни права, и смысла в том немного.Передергивает плечами.— Странно, — замечает. — Ты, вопреки моим ожиданиям, не стараешься изо всех сил заставить меня почувствовать вину.
Непонимающе мотаю головой. — Ни капельки. Впрочем, избавлять тебя от вины — тоже. — Вот еще, думать сейчас о твоих чувствах — мне бы в своих разобраться. — А ты чувствуешь себя виноватым? Именно... сейчас? Почему? — "Что именно заставило тебя просить прощения месяц с лишним спустя после того, как ты начал меня ломать? Что именно включено в это неохотное 'извини' — попытка меня дрессировать, запрет на самоубийство, цетский контрразведчик, журналюги, оплеуха, арест, насильственное кормление? Или ты не за себя извиняешься?"
Разрисованное лицо неподвижно, но твердость ответа выдает цета с головой. Похоже, он не только представляет ход моих мыслей, но и разделяет его.— Дело не в насилии самом по себе, — явно размышляя вслух, сообщает он. — Каким бы дефектным ни был мой братец... Но то, что ты не имел малейшего понятия о том, как изменится твой статус в браке, ничего не соображал, подписывая бумаги, и был обманут — это мерзко. Следовательно, я не имею права тобой владеть — это раз; ты можешь быть низшим, но не обязан пытаться соответствовать моим требованиям — два; и я не имею права тебя... дрессировать — три. Цет отворачивается и произносит так тихо, что мне приходится напрягать слух.— Твое непостижимое упорство я посчитал за непрошибаемое в своей глупости упрямство. Барраярцам более чем свойственна эта черта, и было легко ошибиться. Но ты-то всего лишь отстаивал законные права.
Я испытываю какое-то минутное облегчение. Гем-лорд Эйри, в котором внезапно проснулся гуманизм, — фарс и издевательство, но жутко педантичный Старший Эйри, чувствующий вину за нарушение процедуры, — это как-то в рамках здравого смысла. Успокаивает.
— Одного не понимаю, на черта он вообще женился? — произношу зло и горько. Хуже гадости мне гем-полковник сделать не мог бы, но... жениться ради того, чтобы испортить жизнь барраярцу? Варианты "поругался со Старшим и желал его огорошить мезальянсом" или "открещивался от другого брака" критики тоже не выдерживают, и озвучивать их смысла нет. — Честное слово, выкопал бы мерзавца, оживил, расспросил, набил морду и обратно бы в могилу загнал.
Хм, в прошлый раз за грубое слово в адрес своего драгоценного братца это он мне морду набил. Чего ожидать теперь?
Цет покусывает губу, будто колеблясь.— За вычетом избиения, согласен, — произносит он, и касается моего плеча странным поддерживающим жестом.
А я ошеломлен настолько, что принимаю это прикосновение, даже не отпрянув. Равно как и приглашение выпить чаю. Похоже, бледно-желтый настой, который цеты предпочитают хорошему кофе, считается у них знаком примирения.
