Оленьи тропы

Прописывая такого Гамлета, я, конечно, думала о нём — о своём боге бабочек, о его экспериментах, играх и провокациях. Запереть девушку в квартире и не выпускать её — а потом наблюдать, как она влюбляется в него, и горестно сетовать на то, что все девушки любят козлов, а значит, ничего не стоят, — "кроме тебя, Юленька, конечно, ты не такая"; трахать свою соседку по субботам, пока друг трахает её же по пятницам, обсуждать с ним результаты и достижения этой гонки — и параллельно встречаться с утончённой и возвышенной дочкой профессора; выбивать повышенные стипендии, вовремя купив кому-нибудь из руководства нужную клетку для кролика или лишний раз напившись со своим научником, наблюдая его рыгающим и истекающим соплями; отыметь на перерыве молоденькую преподавательницу, потом жить с ней, ловя друг друга на новой и новой лжи, потом бросить её с ребёнком; встретить в клубе свою первую любовь, пафосно упрекнуть её в падении с пьедестала идеализации — и потом изменять с ней двум своим пассиям, всё больше и больше убеждаясь в том, что она "такая же шлюха, как все", — а потом запиваться коньяком до отёков под глазами и томно, страдальчески описывать всё это мне — своему личному психологу, духовнику, исповеднице.

Прекратить общаться со своей анорексичной Офелией, как только всё зайдёт слишком далеко. "О нимфа, помяни меня в своих молитвах"; сейчас, глядя на твои приоткрытые пухлые губы, будто пробующие мои строки на вкус, — буду ли я молиться о нём? Хочу ли молиться?..

Какое время, такие и Гамлеты.

— Пророк Даниил и всё остальное — интересный образ. Опять, знаешь, этот вечный пример с Легендой о Великом инквизиторе из "Братьев Карамазовых" — бог, искушения, предел терпения человека... — (Твоё картавое "предел терпения" по-кошачьи, с носовым придыханием журчит в тишине комнаты — и у меня вдруг стыдной горячей волной сводит низ живота. Серьёзно, теперь и при тебе?.. Чёрт бы побрал всё это. Отворачиваюсь, стараясь ровно дышать). — Слу-ушай, а тебе не кажется, что...

— Нет. Я знаю, что ты скажешь.

— Но ведь...

— Егор, НЕТ! Это не слэшный фанфик. Горацио не гей, и к Гамлету у него другие чувства. Человеческое восхищение.

Тихо смеёшься.

— Ну-ну. Понятно. Но имей в виду, что это можно и так прочитать.

— Иногда грань тонка, между прочим. Ты читал "Прерванную дружбу" Войнич? Вот там описания синих глаз Ривареса с точки зрения Рене действительно на грани гейского порно. И ничего, оба вполне гетеросексуальны.

— Ох, моё бедное наивное дитя... — (Вздыхаешь, качая головой с сокрушённым взглядом молодого священника). — Не переживай, тебя ещё ждёт знакомство с недрами "Фикбука"! Хотя, судя по этому тексту, знакомство уже вполне состоялось.

— Вот ещё. Я не читаю эротические фанфики.

— О да. Оно и видно.

— ЕГОР!..

" — Наш век вывихнут, Горацио. Наш мир безумен. Безумие, боль, несуразные крики — вот всё, что здесь есть... А впрочем, вздор. Не слушай меня. Ты должен думать о жизни, а не о смерти.

— У Вас есть доказательства, мой принц? — (Горацио осмеливается положить руку Гамлету на предплечье. Сквозь тонкую ткань сорочки чувствуется, что у принца лихорадка). — Это серьёзное обвинение.

— В подлости? — Гамлет едко хмыкает. — Ничего серьёзного, друг мой. По-настоящему серьёзные обвинения нельзя предъявить всему человечеству, не так ли?.. Ах да, чуть не забыл. Держи. — (Нервные пальцы принца ненадолго зарываются в карман и извлекают мятое письмо). — Передай ей. Офелии.

— Дочери Полония? — зачем-то уточняет Горацио. Гамлет невозмутимо кивает. Горацио только теперь замечает сломанную печать. И полудетский почерк — совсем не причудливые угловатые штрихи Гамлета. — Но... это ведь её письмо.

— Да.

— Вы прочитали и возвращаете? — (Новый кивок). — Без ответа?

— Зачем же спрашивать об очевидном? — раздражённо бросает Гамлет. На лице у него — тени и пятна бессонной ночи; почему-то Горацио приходит в голову, что ответ всё-таки был написан.

— Это оскорбит её, мой принц.

— Её?.. О нет. Разве что расстроит.

— Вы хотите этого?

— Вовсе нет, но что поделаешь? Правда часто расстраивает, иначе люди не были бы собой... Прекратим этот разговор: нам пора возвращаться. — (Гамлет приказывает одними глазами, и Горацио, повинуясь, прячет письмо). — Мне грозит опасность, Горацио. Ты со мной?

"Я умру за Вас", — хочет сказать Горацио, но у него не поворачивается язык.

— Конечно. Что я должен делать?"

— Вот теперь ты понимаешь, почему я делаю ставки на Лелуша?.. Это твой типаж мужчины, Юля.

— Гамлет?

— Конечно, — довольно мурлычешь ты, стряхивая крошки со стола — ровно мне на колени. Специально — ни секунды в этом не сомневаюсь. — Весь этот мизантропичный сарказм, разочарованность, сомнения... Голимый романтизм!

Вскидываю бровь, изображая невозмутимость. Ты опасен. Я должна держать оборону.

— Хм, вот ещё. Может, это не так? Может, в этом есть ирония над его позёрством?

— Ну да, ну да! Скажи ещё, что Ванька Валялкин в "Тане Гроттер" тебе нравился больше Глеба Бейбарсова.

В данный момент мне нравишься только ты. И не нравится — только твоя дурацкая нерешительность.

Может, ты девственник и дело в этом? Но как же твои хвастливо-туманные рассказы о том, как вы с Софьей торопились, лишь бы успеть до того, как вернётся её муж?..

"...Через много лет Горацио понял. В тот день, утратив Гамлета, он действительно стал свободным. Служение больше не висело над ним: он не был тенью, пусть даже тенью грустного полубожества. Он был свободен и одинок.

Однако сейчас он отдал бы все страшные годы свободы за миг того рабства. За миг, в котором жизнь была бы наполнена смыслом — и смысл бы с каждым вдохом сладко ударял в голову, точно хмель.

— Я иду, мой друг, - обещает старик — неважно, что это звучит неразборчивым, хриплым бормотанием. — Я уже иду.

И рассвет занимается над Эльсинором".

— Я уже где-то подмечал, что в конце ты уходишь в ритмизацию, — чуть хрипло, задумчиво — и очень спокойно — выдыхаешь ты, дочитав. — Красиво.

— Спасибо. Немного да.

— Итак, ты задала тему свободы, а сама написала о зависимости?

Опускаю глаза, не в силах выносить твой пытливый взгляд. Улыбаюсь. Щёки всё ещё горят — но уже не от досадно-неуместного приступа желания, а от того, что я чувствую себя будто на экзамене, когда вдруг хвалит строгий преподаватель.

— Да. Получается, так. О соотношении свободы и зависимости. О диалектике.

— Но ведь Горацио сам понимает, что это не могло продлиться всю жизнь. Что их сюжет потому и был таким концентрированным — из-за ограниченности во времени.

— Наверное, понимает. Но ему от этого не легче.

— До момента смерти.

— Да, до момента смерти. Смерть и есть окончательная свобода. От всего.

— Небытие не есть свобода. — (Странно усмехаешься, отводя глаза, — и я понимаю, что ты думаешь о маме). — Но в целом... В целом — сильная работа. Ты будто берёшь и направляешь прожектор на человека в заднем ряду.

— На второстепенного персонажа. Так и есть. Мне нравятся такие постмодернистские штуки — в "Лавинии" Ле Гуин, например...

— А ещё ты очень легко отвлекаешься на чужие тексты, когда говоришь о своих. Стесняешься?

— Нет. С чего бы мне стесняться? Я понимаю, что это неплохо написано, я старалась...

— А чего тогда так волнуешься?

— Я не волнуюсь.

— Пальцы изодрала, — мягко — с кротким сочувствием, вкрадчивая шелковистость которого почему-то сносит мне крышу, — мурлычешь ты, кивнув на мои руки. Сжав кулак, прячу окровавленный заусенец.

— Да так. Глупая привычка... А что там с твоим ответом?

— Ну-у. Такое себе. Ещё в работе. Пока там всё сыро, но могу показать. — (Хрустнув пальцами, зеваешь и потягиваешься, откинувшись назад вместе со стулом). — Не могу пока нащупать баланс между сюжетом и описанием персонажей. Ну, тип. Сперва хотел динамично, потом вышло больше описательно... У меня всегда с этим сложно. У тебя лучше. Хотя описательное начало всё равно, имхо, подзатянутое.

— Знаю. У меня бывает... А как называется?

— "Калека".

Удивлённо смотрю на тебя. Меркнущий рыжий свет из-за штор — густой, как масло, — собирается вокруг тебя наподобие нимба.

— Звучит интересно. У тебя в текстах вообще много... изломанности. — (Смотришь в упор, со странным выражением; вспыхнув, я прикусываю язык. Вот это было лишнее. Он хочет в тебе копаться, а не тебя в себя пускать. Безнаказанно). — Неважно. Извини. Это... реализм?

— Агась. С примесью абсурдного сюра, — легко отвечаешь ты. Искорка странного напряжения, мелькнувшая в твоём взгляде, гаснет. — Не фанфик. Ориджинал.

— И у меня не фанфик, а переосмысление, — уязвлённо бурчу я. Усмехаешься.

— Ну-у...

— А о чём?

— Ну, смотри. Рассказ составлен из жалоб — знаешь же, есть такие ящики для жалоб и предложений?.. Так вот, один такой стоит на заводе. На большом заводе, мрачном, а-ля "Молох" Куприна. И там работает ребёнок-калека — не может ходить. Его мать когда-то залетела от заместителя директора завода — по принуждению, он изводил её своими домогательствами. Потом она умерла — её задушил в постели ещё один богатый мудак...

— Социальщина, значит.

— Ага. И вот по письмам-жалобам из ящика реконструируется прошлое, будущее — как Калека рос, как стал, собственно, калекой — его изуродовал отец...

— То есть он не от рождения?.. — уточняю я. Ты беспокойно ёрзаешь на стуле, жестикулируешь, твои глаза блестят сухим горячим блеском; почему-то мне становится не по себе.

— Нет, хотя многие думают, что от рождения. Вся его жизнь прошла на этом заводе, он срастается с ним и сам всё больше превращается в механизм — но в сломанный механизм. В последнем письме мать говорит об имени, которое дала ему, — и как раз имя ассоциируется со свободой и сущностью человека, имя...

Нас прерывает шебуршание ключа в замке. Триумфально стукнув дверью об стену, в комнату вваливается Вера. Она запыхалась и раскраснелась, на ней ярко-бирюзовое, как морская вода у берега, пальто.

— Здрас-сьте, Профессор! Уф, КА-АК же я устала, ненавижу людей! Тупые долбоящеры!

Бум, бум! — об пол грохочут каблуки ботинок, которые Вера, морщась, сбрасывает; шух, шух! — в угол отправляется ноша: грамоты и ежедневники для (или с?..) какого-то мероприятия, бумажный пакет со смутно знакомым мне логотипом модного бренда — опять обновки?.. Заметив тебя, Вера морщится, закатывает глаза и наигранно хмыкает — одновременно. У неё очень выразительное лицо. Она поступила на филфак, когда не прошла на журналистику — но, мне кажется, ей определённо пошла бы актёрская стезя.

Кого бы Вера играла в "Гамлете"? Явно не сумасшедшую Офелию или терзаемую страстями Гертруду. Трагедиям Шекспира определённо не хватает положительных женских персонажей; я бы отправила её в комедию — например, в "Укрощение строптивой".

И что же всё-таки в итоге случилось с твоим Калекой?.. Гамлет не мог взяться у меня из ниоткуда — и так же не могли взяться из ниоткуда этот твой гигантский завод, эта изломанность механизма. Задумываюсь.

— О, Цыганская Кровь! Как неожиданно — как ожидаемо! — (Голос Веры язвительно подлетает вверх, когда она громко захлопывает за собой дверь ванной. Открываю рот, чтобы ответить — но ты, улыбаясь, заговорщицки прикладываешь палец к губам). — Опять мультики свои смотрите? Ты, может, уже ночевать сюда приходи, а, чего мелочиться?! Мы тебе постелим на коврике у двери!

— Хорошо, Верочка, я обязательно приду! — кричишь в ответ, обольстительно картавя. Вздыхаю в ожидании катастрофы.

— Э, вообще-то я пошутила, не вздумай! — со свирепым напором включив воду, верещит Вера из ванной. В её сумке, брошенной посреди комнаты, надрывается уведомлениями телефон. — Это был тонкий намёк, что я не шибко-то рада тебя видеть, терплю чисто ради Профессора. Просто мужики тупые и не понимают намёков!

— Вер, да всё нормально, мы уже закан...

— О да, Верочка, унижай меня полностью! — перебивая меня, со страстным придыханием выстанываешь ты. — Ещё!

Эти чёртовы нотки в твоём голосе — трепещущие, как полупрозрачные розовые лепестки в воде. Проклятье. Шарахаюсь в сторону — потому что вспыхивает уже не только лицо, а каждая клеточка тела. Глупо, но почти невыносимо; на какую-то безумную секунду кажется, что я не выдержу прямо сейчас и...

И — что?

Пока вы с Верой продолжаете шутливо препираться, провожу рукой по лицу. Наваждение. Я не влюблена в тебя — ни капельки не планирую влюбляться. Это всё просто потому, что ты разобрал мой рассказ и несколько раз попал в точку. Может, случайно попал, наобум.

Либо ты действительно девственник, чистый и наивный, как Лёша Карамазов, и не понимаешь, что происходит, — либо специально надо мной издеваешься.

Думать о втором варианте мне нравится гораздо больше.

— ...Хочешь дать мне пощёчину, Верочка? Я ведь хуемразь, угнетающая женщин! А ещё иногда таскаю твоё печенье.

— Извращенец! — фыркает Вера, доставая из пакета обезжиренный йогурт. — Профессор, где Вы только таких находите?!

Ты суетливо бродишь туда-сюда — заболтавшись, никак не можешь уйти курить. Улыбаюсь.

— Эстетическое чутьё. Я просто ценитель прекрасного.

— Прекрасного?! — (Вера скользит по тебе весьма красноречивым взглядом. Наверное, даже во взгляде Гамлета на согрешившую Гертруду не было столько презрения). — И что здесь прекрасного, простите, конечно?

Горестно прижимаешь руку к сердцу, изображая всхлип.

— Хочешь сказать, я некрасив?!

— Иди кури уже, пожалуйста, — твёрдо распоряжаюсь я. И, повернувшись к Вере, добавляю: — А ты ничего не понимаешь в искусстве.

* * *

Наши дни. Санкт-Петербург

— Подскажите, пожалуйста, у вас случайно нет Осаму Дадзая?

Рыжая девушка-кассир удивлённо смотрит на тебя из-за вороха магнитов с Медным всадником, сувенирных ложечек и закладок с котиками.

— Эм. Кого?..

— Егор, да пошли уже. Такого тут точно нет, — бормочу я, дёргая тебя за рукав куртки. В книжном магазинчике на Невском явно не обнаружатся тексты японского автора, которые даже на заказ в Интернете трудно найти, — и я уже не раз говорила это тебе, но ты делаешь вид, что не слышишь. Ты уже донял этим вопросом всех продавцов-консультантов, громко и бесцеремонно обсмеял стеллажи современной русской прозы, шумно порассуждал со мной о балладах и зачем-то купил тоненькую зелёную книжечку с "Лесным царём" Жуковского — как ты выразился (заставив меня поёжиться), "в память о Базиле".

Профессор Базиле, несомненно, одобрил бы твой интерес к творцу русского романтизма; кроме того, он и сам был заметной, харизматичной фигурой. Но вряд ли с ним рядом кто-то чувствовал себя строгой мамой, чьё чадо слишком разыгралось в ТЦ, — а рядом с тобой я опять именно так себя чувствую.