Урсула Ле Гуин "Четыре пути к прощению"

— Почему? Моему брату почти тридцать. А его жена хотела бы, чтобы рядом был ребенок. После того, как его отнимут от груди, я приду спать к тебе домой. Ты всегда говорил, что тебе бы это понравилось.

— Еще слишком рано, — повторил он. — Я не хочу этого.

Она повернулась к нему, отбросив свой уговаривающий, рассудительный тон. — Чего ты хочешь, Хавжива?

— Не знаю.

— Ты уезжаешь. Собираешься уйти от людей. Сходишь с ума. Эта женщина, эта проклятая ведьма!

— Нет никаких ведьм, — холодно сказал он. — Это глупый разговор. Суеверие.

Они смотрели друг на друга, дорогие друзья, влюбленные.

— Тогда что с тобой не так? Если ты хочешь вернуться домой, так и скажи. Если тебе нужна другая женщина, иди к ней. Но сначала ты мог бы дать мне моего ребенка! Когда я прошу тебя об этом! Ты потерял свою араху? — Она смотрела на него полными слез глазами, свирепая, непреклонная.

Он закрыл лицо руками. — Все неправильно, — сказал он. — Нет ничего правильного. Все, что я делаю, я должен делать, потому что так это делается, но это... это не имеет смысла... есть другие способы...

— Есть один способ жить правильно, — сказала Лиан Лиан, — о котором я знаю. И это то место, где я живу. Есть только один способ зачать ребенка. Если ты знаешь другой, ты можешь сделать это с кем-нибудь другим! — После этого она сильно заплакала, судорожно, страх и гнев, накопившиеся за несколько месяцев, наконец прорвались наружу, и он обнял ее, чтобы успокоить и утешить.

Когда она смогла заговорить, она прислонилась к нему головой и несчастно сказала тихим, хриплым голосом: — Чтобы у меня что-то осталось, когда ты уйдешь, Хавжива.

При этих словах он заплакал от стыда и жалости и прошептал: — Да, да. — Но в ту ночь они лежали, обнявшись, пытаясь утешить друг друга, пока не заснули, как дети.

— Мне стыдно, — с болью произнес Гранит.

— Это ты устроил так, чтобы это произошло? — сухо спросила его сестра.

— Откуда я знаю? Может быть, я так и сделал. Сначала Межа, теперь мой сын. Не был ли я слишком суров с ним?

— Нет, нет.

— Тогда слишком распустил его. Я плохо его учил. Почему он сумасшедший?

— Он не сумасшедший, брат. Позволь мне сказать тебе, что я думаю. В детстве он всегда спрашивал "почему", "почему" именно так, как это делают дети. Я бы ответила: так оно и есть, вот как это делается. Он понял. Но в его уме нет покоя. Мой разум такой же, если я не напоминаю себе об этом. Изучая дела Солнца, он всегда спрашивал: "Почему именно так? почему именно так, а не по-другому?" Я отвечала: "Потому что в том, что мы делаем ежедневно, и в том, как мы это делаем, мы воплощаем богов." Он сказал: "Тогда боги — это всего лишь то, что мы делаем." Я сказала: "В том, что мы делаем правильно, есть боги: это истина." Но правда его не удовлетворила. Он не сумасшедший, брат, но он хромой. Он не может ходить. Он не может пойти с нами. Итак, если человек не может ходить, что он должен делать?

— Сидеть спокойно и петь, — медленно произнес Гранит.

— А если он не может усидеть на месте? Он может летать.

— Летать?

— У них есть крылья для него, брат.

— Мне стыдно, — сказал Гранит и закрыл лицо руками.

Тово отправилась в храм и послала сообщение Меже в Катхад: "Твой ученик хочет присоединиться к тебе." В ее словах была некоторая злоба. Тово обвиняла историка в том, что она вывела из равновесия ее сына, оскорбляя его до тех пор, пока, по ее словам, его душа не была искалечена. И она завидовала женщине, которая за несколько дней превзошла все, чему она учила годами. Она знала, что ревнует, но ей было все равно. Какое значение имели ее ревность или унижение брата? Что им оставалось делать, так это горевать.

Когда лодка, отправлявшаяся в Даху, отчалила, Хавжива оглянулся назад и увидел Стсе: лоскутное одеяло из тысячи оттенков зеленого, морские болота, пастбища, поля, живые изгороди, фруктовые сады; город, карабкающийся по утесам, стены из светлого гранита, белые оштукатуренные стены, черные черепичные крыши, стена над стеной и крыша над крышей. Когда он уменьшился, то стал похож на сидящую там морскую птицу, бело-черную, птицу в своем гнезде. Над городом показались высоты острова, серо-голубые вересковые пустоши и высокие дикие холмы, теряющиеся в облаках, белые стаи болотных птиц кружили в воздухе.

В порту в Дахе, хотя здесь он был дальше от Стсе, чем когда-либо, и у людей был странный акцент, он мог понимать их и читать вывески. Он никогда раньше не видел вывесок, но их полезность была очевидна. Воспользовавшись ими, он нашел дорогу в зал ожидания флаера в Катхад. Люди спали на предоставленных раскладушках, завернувшись в свои собственные одеяла. Он нашел пустую койку и лег на нее, завернувшись в одеяло, которое Гранит соткал для него много лет назад. После короткой, странной ночи пришли люди с фруктами и горячими напитками. Один из них вручил Хавживе его билет. Никто из пассажиров больше никого не знал; все они были незнакомцами; они опускали глаза. Прозвучали объявления, и все они вышли наружу и зашли в машину, флаер.

Когда мир стал уходил из-под ног Хавживы, он заставил себя взглянуть на него таким, каким он был. Он беззвучно, размеренно шептал заклинание спокойствия. К нему присоединился сидевший рядом с ним незнакомец.

Когда мир начал наклоняться и устремляться к нему, он закрыл глаза и попытался продолжать дышать.

Один за другим они вышли из флаера на плоское, черное место, где шел дождь. Межа подошла к нему сквозь дождь, произнеся его имя. — Хавжива, человек моего народа, добро пожаловать! Давай двигаться. В школе для тебя есть место.

КАТХАД И ВЕ

К третьему году учебы в Катхаде Хавжива узнал очень много вещей, которые его огорчали. Старое знание было трудным, но не огорчительным. Все оно было парадоксом и мифом, и в этом был смысл. Новое знание состояло исключительно из фактов и доводов разума, и в нем не было никакого смысла.

Например, теперь он знал, что историки не изучают историю. Ни один человеческий разум не смог бы охватить историю Хейна, насчитывающую три миллиона лет. События первых двух миллионов лет, предшествующих эпох, подобно слоям метаморфической породы, были настолько сжаты, настолько искажены тяжестью последующих тысячелетий Человека из Народа и их бесконечных событий, что по крошечным сохранившимся деталям можно было реконструировать лишь самые общие положения. И если кому-то все-таки удастся найти какой-нибудь чудом сохранившийся документ тысячелетней давности, что тогда? В Азбахане правил царь; Империя пала под натиском неверных; термоядерная ракета упала на Ве... Но были бесчисленные короли, империи, изобретения, миллиарды жизней, прожитых в миллионах стран, монархии, демократии, олигархии, анархии, эпохи хаоса и эпохи порядка, пантеон за пантеоном богов, бесконечные войны и мирные времена, непрекращающиеся открытия и забвения, бесчисленные ужасы и триумфы, бесконечное повторение непрестанной новизны. Какой смысл пытаться описать течение реки в какой-то один момент, а затем в следующий момент, а затем в следующий, и в следующий, и в следующий тоже?

Вы стушевываетесь. Вы говорите: есть великая река, и она течет по этой земле, и мы назвали ее Историей.

Для Хавживы осознание того, что его жизнь, любая жизнь была одним проблеском света на одно мгновение на поверхности этой реки, иногда огорчало, иногда успокаивало.

Что в основном делали историки, так это легко и неторопливо исследовали местное течение реки, когда сам Хейн на протяжении нескольких тысяч лет переживал неинтересный период, отмеченный сосуществованием небольших, стабильных, самодостаточных обществ, в настоящее время называемых пуэбло, с высокотехнологичной сетью малонаселенных городов и информационных центров, в настоящее время называемых храмом. Многие из служителей храма, историки, провели свою жизнь, путешествуя и собирая знания о других обитаемых планетах близлежащего рукава Ориона, колонизированных их предками пару миллионов лет назад в Прошлые эпохи. Они не признавали никаких мотивов в этих контактах и исследованиях, кроме любопытства и товарищеских чувств. Они пытались связаться со своими давно потерянными родственниками. Они назвали эту большую сеть миров чужеродным словом "Экумен", что означало "семья".

К этому времени Хавжива уже знал, что все, чему он научился в Стсе, все знания, которыми он обладал, можно было бы обозначить как "типичная культура пуэбло северо-западного побережья Южного континента". Он знал, что верования, обычаи, системы родства, технологии и модели интеллектуальной организации различных пуэбло полностью отличались друг от друга, дико отличались, были совершенно причудливыми — почти такими же причудливыми, как система Стсе — и он знал, что такие системы можно встретить в каждом известном мире со сдерживаемым человеческим населением, живущим небольшими стабильными группами с технологией, адаптированной к окружающей среде, низким, постоянным уровнем рождаемости и основанной на согласии политической жизнью.

Поначалу такое знание было крайне огорчительным. Это было больно. Это заставило его устыдиться и разозлиться. Сначала он думал, что историки скрывали свои знания от пуэбло, затем он подумал, что пуэбло скрывали знания от своего собственного народа. Он обвинял; его учителя мягко отрицали это. Нет, — сказали они. — Вас учили, что определенные вещи истинны или необходимы; и эти вещи истинны и необходимы. Это местные знания Стсе.

— Это детские, иррациональные убеждения, — сказал он.

Они посмотрели на него, и он понял, что сказал что-то детское и неразумное.

Местные знания — это не частичное знание, — сказали они. — Есть разные способы познания. У каждого есть свои качества, наказания, награды. Историческое знание и научное познание — это способ познания. Как и местные знания, их необходимо изучать — тому, что знают в Экумене, в пуэбло не учат, но это не было скрыто ни от вас, ни от ваших людей, ни от нас — каждый в любой точке Хейна имеет доступ ко всей информации в храме.

Это было правдой; он знал, что это правда — он мог бы сам узнать на экранах храма Стсе то, что он узнавал сейчас. Некоторые из его сокурсников из других пуэбло действительно научились учиться с экранов и вошли в историю еще до того, как познакомились с историком.

Книги, однако, книги, которые были основой истории, ее непреходящей реальностью, едва ли существовали сейчас, и его гнев искал в них оправдания. — Вы скрываете от нас книги, все книги в библиотеке Хейна! — Нет, — мягко сказали они. — Жители пуэбло предпочитают не иметь много книг. Они предпочитают живое знание, произносимое вслух или передаваемое с экранов, переходящее от дыхания к дыханию, от живого разума к живому разуму. Отказались бы вы от того, чему научились таким образом? Это меньше, уступает ли тому, что вы узнали здесь из книг? Существует более чем один вид знаний, говорили историки.

К третьему году обучения Хавжива решил, что существует более одного вида людей. Жители пуэбло, способные принять тот факт, что существование в основе своей произвольно, обогащали мир интеллектуально и духовно. Те, кого не устраивал произвол, с большей вероятностью могли быть полезны в качестве историков, обогащая мир интеллектуально и материально.

Тем временем он вполне привык к людям, у которых не было ни происхождения, ни родственников, ни религии. Иногда он говорил себе с чувством гордости: — Я гражданин всей истории, миллионов лет хейнской истории, и моя страна — это вся галактика! — В другое время он чувствовал себя ужасно маленьким и оставлял свои экраны или книги и шел искать компанию среди своих сокурсников, особенно молодых женщин, которые были такими дружелюбными, общительными.

В возрасте двадцати четырех лет Хавжива, или Жив, как его теперь называли, уже год учился в Экуменическом университете на Ве.

Ве, следующая за Хейном планета, была колонизирована много веков назад, что стало первым шагом в обширной хейнской экспансии Прошлых эпох. Она прошла через множество этапов в качестве спутника или партнера хейнских цивилизаций; в данный период она населена исключительно историками и инопланетянами.

В своем нынешнем (то есть, по крайней мере, на протяжении последних ста тысячелетий) настроении не вмешиваться в природу хейниты позволили Ве вернуться к своим собственным нормам холодности, сухости и безрадостности — климату, приемлемому для человека, но, вероятно, по-настоящему восхитительному только для жителей земного Альтиплано или нагорий Чиффевара. Жив прогуливался по этому суровому ландшафту со своей спутницей, подругой и возлюбленной Тиу.

Они познакомились два года назад, в Катхаде — в тот момент Жив все еще наслаждался доступностью всех женщин для себя, а себя — для всех женщин, свободой, которая только постепенно открывалась ему и о которой Межа мягко предупреждала его. — Ты подумаешь, что здесь нет правил, — сказала она. — Правила есть всегда. — Он осознавал главным образом свое собственное все более бесстрашное и беспечное нарушение того, что было правилами — не все женщины хотели заниматься сексом, и не все женщины хотели заниматься сексом с мужчинами, как он вскоре обнаружил, но это все равно оставляло бесконечное разнообразие. Он обнаружил, что его считают привлекательным. И то, что он хейнит, было несомненным преимуществом перед инопланетными женщинами.

Генетическое изменение, позволившее хейнитам контролировать свою фертильность, не было простым сращиванием генов; оно включало в себя глубокую и радикальную реконструкцию человеческой физиологии, на создание которой, вероятно, ушло до двадцати пяти поколений — так говорят историки Хейна, которые думают, что в общих чертах знают историю шагов, за которыми должна была последовать такая трансформация. Как бы ни поступали древние хейниты, они не делали этого ни для кого из своих колонистов. Они предоставили народам своих колониальных миров самим решать первую гетеросексуальную проблему. Они, конечно, были разнообразными и изобретательными; но до сих пор во всех случаях, чтобы избежать зачатия, вы должны что-то предпринять после или заранее, или что-то взять, или что-то использовать — если только вы не занимаетесь сексом с хейнитом.

Жив был возмущен, когда девушка из Белдена спросила его, уверен ли он, что она не забеременеет от него. — Откуда ты знаешь? — спросила она. — Может быть, мне стоит взять с собой контрацептив, просто на всякий случай. — Оскорбленный до глубины души, он высвободился, сказал: — Может быть, безопасно вообще не быть со мной, — и гордо вышел. К счастью, больше никто не ставил под сомнение его честность, и он счастливо плыл дальше, пока не встретил Тиу.

Она не была инопланетянкой. Он искал женщин с другого мира; спать с инопланетянками добавляло экзотики преступлению, или, как он выразился, было обогащением знаний, к которому должен стремиться каждый историк, — но Тиу была хейниткой. Она родилась и выросла в Дарранде, как и ее предки до нее. Она была ребенком историков, так же как он был ребенком народа. Очень скоро он понял, что эта связь и разделение были гораздо сильнее, чем любая простая чужеродность: что их непохожесть была истинным различием, а их сходство — истинным родством. Она была страной, ради открытия которой он покинул свою собственную страну. Она была тем, кем он стремился быть. Она была тем, кого он искал.