Путь в Дамаск

Вернувшись к снам-что это для него? Есть три сна: про ребенка в Туве ('Слово арата'). Про чудеса в Самаре (сильно пародированное извлечение из 'Книги моего деда Коркута') и вот это. То, что уже было, снова то, что уже было и теперь-то, что будет? Хорошо, пусть так, значит, это когда-то будет? Неужели в будущем Москва будет читать вот ЭТО? Мысль гражданина Некто, что лучше умереть снова, чем снова увидеть ЭТО — становится близкой и созвучной. И сравнение такой литературы с задницей тоже.

**

На это день в планах был поход Маши в гости к подругам по работе. Дмитрия Васильевича тоже пригласили, но он отчего-то решил, что там соберется компания дам и будет обсуждать дамские дела. А пара их мужей будет кучковаться на балконе, сжигая папиросу за папиросой, и тихо мучиться, ожидая, когда дамы наговорятся. Зачем портить дамам и себе вечер бесед о самом главном? Тут он подумал о тех случайно затесавшихся мужьях, которые благодаря его отказу совершенно без собеседников останутся, и решил, что их существование— всего лишь абстракция и гипотеза, проверять которую ему лично нет нужды. Оттого и Маше сказал, что ощущает визит Музы, поэтому хочет воспользоваться им, а не мозолить глаза дамскому обществу. Маша протестовать не стала, видимо, его уклонение прогнозировала. И потому мужа поэксплуатировали дважды-проводить ее и встретить. Благо симпозиум преподавателей находился в двух остановках от их дома. Поэтому Дмитрий Васильевич проводил Машу туда и получил указание, что его ждут у дома подруги в шесть вечера и был отпущен.

Он действительно взялся за книгу об ушедших литераторах, как они виделись ему, и очень плодотворно поработал. От написанного, пожалуй, усопшие корчились в гробах.

Но тут у Дмитрия Васильевича было стойкое убеждение, что он прав, записывая правду. Он ведь им не завидует, и не собирается включать свои воспоминания в школьную программу. Дети по молодости еще могут не понять, что человек-существо многогранное, и, сочиняя веселые истории, вполне может быть в быту занудою, а политике -идиотом, как в древнегреческом, так и в современном смыслах. А потом сочинитель стряхивает с себя алкогольный или наркотический дурман, берет перо и записывает:

'В рог трубит моя память и плачет мой стих

О матросах, забытых в глухом океане,

О бездомных и пленных, и многих других'.

После чего господину поэту можно пойти в кладовую, взять еще одну бутылку и снова нырнуть в тот же самый алкогольный дурман. До следующего выхода с бессмертным стихом.

Он и сам ничего не имел против того, чтобы о нем тоже написали правду: дескать жил-был такой непьющий и некурящий, матом ругавшийся раз в год и жене не изменявший, но под этой положительной личиной скрывался человек, готовый застрелить стольких, на сколько их хватит патронов. Что он не раз и проделывал. Последний раз-десятого мая сорок пятого, в Восточной Пруссии. Четыре прятавшихся в лесу немца обстреляли одинокий ГАЗик, на котором ехали водитель из какой-то тяжелой артиллерийской части и военный корреспондент 'Красной Звезды'.

Водителя ранило сразу, он свернул с дороги, врезался в сосну и умер от раны.

А зловредный корреспондент вспомнил молодость, отполз, а потом зашел засаде с тыла, чего они точно не ожидали, копаясь в грузе, нет ли там чего-то съедобного. Трое из них умерли голодными, а четвертого загнал в болото и проследил, чтобы

тот наелся болотной жижею вволюшку. И пожалел, что не получилось ему так же загнать в топь всю компанию на 'Г', руководившую Германией последние двенадцать лет.

Прежде Дмитрий Васильевич слышал рассказы людей, кого-то убивших даже в бою, что покойники еще потом долго снились, и проснувшийся человек ощущал, как трепещет его сердце. Он же явно был из другого теста, если и вспоминал убитых им казаков, донских и кубанских, повстанцев разных мастей, офицеров и солдат Добровольческой армии, поляков и немцев с румынами, то не ощущал жалости или неудобства, что вот, убил их ! Пусть даже в них таились невыразимые словами таланты, но ведь он убил их не в процессе черчения чертежей, писания музыки или печения хлеба, а в процессе попыток убийства его или его друзей. Жалко ему было одного только— застреленного им под Воронежем паникера, впавшего в истерику и едва ли не сорвавшего отражение атаки казачьей конницы. Право такое у юного ротного было-застрелить паникера, и даже обязанность прекращать панику любыми доступными средствами. Прекратил панику вместе с жизнью паникера— бойцы подобрались, не побежали вслед за покойным куда-то вдаль, чтобы те же казаки их догоняли и рубили, и кололи, а встретили атаку залпом. Потом вторым. Казаки заскучали и отхлынули, поймав коней подстреленных товарищей. Хороши конь, как ему говорили, когда хозяин вылетит из седла и не встает, то останавливается и ждет рядом, пока что-то не произойдет: либо раненый хозяин не очнется и как-то попробует влезть в покинутое седло, либо кто-то другой возьмет поводья в свою руку.

Может, он действительно был из другого теста? Ну, из другого -так из другого теста. Значит, Советская власть им очень аккуратно воспользовалась, задействовав его только дважды, а не отправив, например, в Среднюю Азию, чтобы товарищ Матвеев проделал с восставшими кишлаками то, что с Джизаком почти сто лет назад.

Раз надо-значит, будут лежать 'живой на мертвом, а мертвый на живом'. Не надо-значит, будут просто бояться, что помкомбата Дмитрий это сможет.

Потому-то он жалел того самого запаниковавшего бойца. потому что могло ведь не потребоваться его убивать. Стоило тому малость собраться и начать стрелять по казакам (хоть в ту сторону). выполняя команду. А так испугался, заистерил и захотел спастись даже без других. А на войне побеждают только вместе, а не врозь, а ему требовалось именно победить. Пока под селом Семеновское, чтобы его не рубили и не топтали, а потом вообще, сбросив белых в море-чтобы ему не припомнили то, что он и делал, и не делал после победы белых. Но он думал лишь о себе и слушал лишь свое взбесившееся 'я'. Хотя мог бы...

Дальше Дмитрий Васильевич совершил акт эпического издевательства над коллегами-литераторами, не только так подумав, но и записав на бумаге и даже пунктуацию исправив!

У автора пока нет сил поместить им написанное, поэтому он обещает это сделать, но позже, когда с силами соберется. Дмитрий Васильевич так вошел в раж, что пообедать забыл, и оторвался, лишь только когда будильник зазвонил и показал, что пора собираться за Машей.

Супруга уже стояла у подъезда и ждала его.

-Что-то ты быстро, не потребовалось тебя вынимать из компании!

-Это я специально сказала, что ты должен зайти. Поэтому мне нужно быть наготове, и тебя на лишнее время не отрывать от творчества!

Дмитрий Василевич процитировал одну польскую песенку с не совсем пристойным содержанием по отношению к своему творчеству.

-Митя, я, как твоя жена, могу быть необъективной, но дамы к тебе и твоим книгам относятся с пиететом! Не разрушай свой чистый образ в их представлении!

Но, если ты не спешишь к недописанному, давай с тобой погуляем по снежку! А ты мне расскажешь что-нибудь из того, о чем я не знаю!

— О чем ты не знаешь? Хорошо, но ты будь наготове и скажи, когда я открою очень сттррашшную тайну, что ты готова ее услышать!

-Я готова, как сказала Шахерезада Ивановна!

-Тогда держись! В моей жизни было две больших взаимных любви, к двум моим женам, и их ко мне, как их верному супругу. Но была еще одна любовь, не взаимная, и о ней я узнал уже на склоне лет.

Маша аж остановилась.

-А почему я от тебя об этом ничего не слышала?

-Я тоже ничего не слышал до недавного времени. Летом у нас гостил племянник, сын моей сводной сестры Вареньки. Он, разбирая домашние бумаги, нашел довольно толстый конверт, адресованный мне. Как ты помнишь, Варенька умерла в сорок восьмом, от рецидива опухоли. Первый раз она у нее развилась перед войной, в тридцать восьмом, Варенька тогда к нам приезжала, и я ей помогал обследование пройти, хотя оперировалась она в Ростове, московские профессора ей не показались теми, в чьи руки она готова вложить свою жизнь. Поскольку ситуация была сложной и могла крайне плохо закончиться, она ожидала всякого и написала что-то вроде прощального письма мне. Но отправлять его не потребовалось. Тогда. Потом перед смертью кое-что дописала к прежнему тексту.

Вот я его осенью прочел, и узнал, что она любила меня больше, чем брата, и любила всю жизнь.

Но я об этом так и не узнал, пока она была жива. Бедная Варенька!

-Митя! И ты молчал!

-А можно мне было получить немного времени на обдумывание ситуации? Я ведь тоже не истукан Тьмутараканский, и мне тоже было сложно это прочесть и осознать.

-Митя, а ты мне можешь дать прочесть это письмо? Хотя читать чужие письма не принято, но ведь тут особая ситуация.

-Дома оно, в моем сейфе. Насчет неудобства-не переживай, в письме Варенька написала, что если хочешь, то можешь показать его своей Маше. Я перед ней ни в чем не виновата.

-А скажи, вот если бы ты об этом узнал не в этом году, а еще при ее жизни? Чтобы ты тогда сделал?

-Не знаю, Машенька. Я всегда воспринимал ее, как сестру,

и не чувствовал к ней влечения, как к женщине. И того, что она видит во мне не только брата, но и минимум возлюбленного-она не давала понять.

-Митя, я тебя снова спрошу о том, что могло быть. А ты оцени, насколько я... Ну, скажем, великодушна, раз говорю об этом. Но ты у меня писатель, и глянь на это не только как брат Вари, но и как автор романа о любви: возможно ли было то, чего хотела она?

Я ведь знаю, что ты всегда стараешься разглядеть сложную ситуацию со всех сторон. Если на это есть время, а тут оно было.

-Я оценил твое великодушие, поэтому снова скажу, что не знаю. В отдельные времена я мог бы и не то натворить, потому что даже жить не хотелось. По сравнению с этим женитьба на сестре — легкая блажь. Я ведь тогда Иосифу отдал все патроны из дома на хранение, чтобы однажды не поддаться на призыв черных бездн Замка на Князь-озере. А так, пока я ищу другие патроны, желание может и пройти или отвлекусь на что-то.

Маша ждала, видимо, этот ответ ее недостаточно устраивал.

-И вот что тебе еще скажу, обдумав все со всех концов и граней. Сложности в некоторые периоды были только две. Что скажут ее мама и мой отец, и отсутствие у меня того, о чем уже я говорил. Хотя женятся не всегда по любви, а иногда и по глупости, и от отчаяния тоже. Так что вторая часть может быть снята. Так что мнение родителей— это основное. Я ведь не знаю, как бы они к этому отнеслись. Все остальное— преодолимо. Родства в смысле крови меж нами не было, поэтому деторождению в браке это бы не помешало. То, что она Матвеева, а я Матвеев — людей с такой фамилией в крупном городе немало, ЗАГС бы не отказал. То, что отчество одинаковое-тоже часто встречалось. Религия — Варенька в церковь ходила редко, а я так вообще это давно забросил. Так что при некотором положении созвездий Зодиака и отсутствии других мужей и жен на тот момент— чисто теоретически все возможно.

Как для героя романа, а не как его автора.

-Знаешь, Митя, случись этот разговор в сорок восьмом году или около, на тебя бы была наложена епитимия. Хотя ты действительно ни в чем не виноват. Тебя выбирают, и ты сама выбираешь, и эти два выбора не всегда одинаковы.

-И какая епитимия вышла бы невиновному?

______________________

-Митя, скажи мне, пожалуйста, от чего умерла Паша?

-'Из терпения выводишь, Катерина, ты меня!' -как писал Козьма Прутков. Только его лишали ласки, а меня сна. Так вот, моя мучительница, у нее случилась аневризма сосудов мозга. И эта аневризма лопнула, когда она шла на службу утром.

-Митя, а это та аневризма, на которую жаловался Пушкин и просил разрешения выехать на лечение за границу?

-Думаю, что не та. У Паши была та, когда у стенки сосуда образуется слабое место. Потом это слабое место сначала выпячивается, а потом лопается. Наверное, во времена Пушкина любую болезнь сосудов так называли, даже ту, что бывает у дам, когда вены голеней не очень красиво выглядят. Я это думаю, потому, что, хотя Пушкина не пустили за границу, но он жил, женился, активно увеличивал семью (Маша захихикала), и вообще на близость кладбища не жаловался и даже поехал в Поволжье, писать историю Пугачевского восстания. Из чего можно заключить, что, скорее всего, у него были вот эти клубки вен под кожей на ногах, но они его беспокоили, только когда нужно было на них сослаться, что надо ехать за границу. Ведь если он жалуется на аневризму, то какие-то признаки болезни должны быть? Пусть не этой, но похожей. А раз живет активной жизнью, то, значит, его болезнь, по крайней мере сейчас, не смертельна.

-Митя, а отчего аневризмы бывают?

-Я вообще не медик и за медицинской литературой не слежу. Когда-то это вопрос меня интересовал, и я услышал, что у Паши она явно наследственная, потому что ее отец умер рано 'от удара'. 'Ударом' тогда называли кровоизлияние в мозг, или 'кондратий' по-простому, так что и у него такое могло произойти. Возможно, с тех пор медицина что-то новое по аневризмам выяснила, но до меня это новое не дошло.

-А можно было заранее определить, что у человека есть такая аневризма и помочь ему?

-При некоторых аневризмах можно, особенно, если они на руках и ногах. У Паши нельзя было, я специально спрашивал. У нее голова, случалось, что болела, но не чаше, чем у меня. Оперировать иногда можно было и в те времена, но не в Пашином случае. Может, сейчас лучше стало и с диагностикой, и с операциями— я не готов сказать.

Супруга еще что-то собралась спросить, но ей напомнили о том, что пора укладываться.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. День рождения в венке воспоминаний

Дмитрий Васильевич собрался спать и даже начал задремывать, но отчего-то внезапно встряхнулся, и сон до него не дошел. Полежал еще и понял, что не хочется спать, вот совсем неохота. То есть супруга зря была лишена рассказа.

Заменит сновидениями, вдруг сон окажется интереснее, чем печальная или смешная повесть о прошедшем. Но ведь ему же спать хотелось?! Увы. Ну, хоть не как с Анненским и его 'Из стихов кошмарной совести':

'Сон всегда отпускался мне скупо', и потом старухи -чухонки в него пришли и совсем отравили отдых. Ладно.

И старый писатель решил сам подумать о чем-то, вдруг в процессе размышления спать захочется. И такое случалось. И Дмитрий Васильевич стал вспоминать, о чем они с женой беседовали и что там еще обдумать надо. Поиск вывел на его слова про то, что после гражданской появилось ощущение, что мы все сможем, все пройдем и так далее. И для этого были основания. Стоит вспомнить о взятии Баку прорывом группы бронепоездов, штурме Кронштадта по льду, проход колонны через Мамисонский перевал зимой, в феврале, чего грузины совсем не ожидали. Как и прорыв в Тифлис советских танков. Да и поход Таманской армии на Туапсе и дальше на север-тоже явление героическое. Дмитрий Васильевич вспомнил еще про Энзелийскую операцию 1920 года. Проделав что-нибудь подобное, необычное, героическое-и появляется вера в себя, что ты все преодолеешь. Кстати, Баку и Мамисонский перевал-это дело рук одного и того же человека по фамилии Ефремов. Но ощущение, что ты все можешь и все сделаешь— до известной степени опасно. Тебя могут поймать контрударом, когда ты уже уверовал в свою победу и допустил просчет. И выходит совсем не хорошо, как это случилось в 1920м году в виде 'Чуда на Висле'. И нельзя сказать, что это редкая удача поляков-разгром зарвавшегося врага фланговыми ударами встречается достаточно часто. Михаил Илларионович Кутузов тоже самое проделал дважды, под Слободзеей с турками и еще раз с французами. И две армии врагов от голода ели своих лошадей. Говорят, что Кутузов желал это проделать и раньше, в 1805 году, но императоры Александр и Франц буквально заставили его пойти на сражение под Аустерлицем, хотя сам Кутузов планировал сражение куда восточнее, когда Наполеон еще больше продвинется на восток и подставится под смертельный удар.