Слишком долгие речи Вы произносите. Пожалуй, пора: возьмите в прихожей Вашу шляпу и обойдите слушателей с просьбой о пожертвованиях на благое дело.
В следующий раз возьмете с собою мохнонога. Он еще лучше сумеет разжалобить благородное общество. Для наглядности покажет какой-нибудь химический фокус.
Барышня Натарри горячо заключает:
— Я повяжу Вашу ленточку, благородный Таррига. Цвет Вашего союза — синий?
О, да. Ярко-синее пойдет Вашей вороной лошади.
* * *
29.
Семнадцатое число, без четверти одиннадцать вечера.
Восточный берег, Старая Гавань. Ополченская улица, дом 8, квартира 3.
Алила Магго, дневной ординатор второго хирургического отделения Первой Ларбарской городской лечебницы.
Одна я осталась. Как тебя не стало, Чани — совсем одна. На людях всегда добавляю: с дочкою, но себя-то не обманешь. Минору она ведь тебе — сестричка, матери — внучка, а мне — кто? Пока девчонкою была, не так это чувствовалось. А тут год назад прихожу домой, устала, как лошадь, смотрю — девушка в минниной комнате сидит, уроки делает. Взрослая, почти невеста. А я про нее ничего не знаю. Ни про подружек, ни про ухажеров, ни про тайны девичьи сердечные, ни какой предмет в школе — любимый, ни как жить она дальше собирается. Страшно? Еще как!
Всего этого могло бы не быть. И даже должно было. Как тогда забеременела — сама не пойму. Мать — в деревне, от Рунни помощи никакой, забота одна, ты еще малой. Да работа, да выпускной год — первый разряд на носу. Ну куда второе-то дитя на себя взваливать? Пошла к акушерам нашим: так, мол, и так, выручайте. Там плечами пожали: дескать, дура ты, конечно, раз до такого довела — лекарка, как-никак, но делать нечего — поможем. Хоть сейчас. Мне бы сразу и согласиться, да занятия пропускать не захотела. Давайте, говорю, до праздника отложим.
Отложила. Рунника от кого-то узнал. Какая ему блажь в голову тогда взбрела? Девочку он, видите ли, захотел! Чего только не наобещал — и что мы к нему переедем, заживем, как люди. И даже — что женится. А я тоже хороша — поверила.
Позавчерашний день и часть вчерашнего у Алилы заняла раскладка припасов по емкостям, уборка на кухне. Осталась еще одежда: в ней тоже стражники копались. Прошлой ночью мастерша перестирала ее, нынче гладит. Лекарские балахоны, ярко-зеленый воротничок — знак второго ученого разряда. На работу завтра не идти, но всё-таки...
Ты, Чани, маленьким был. Не запомнил, небось, как мы с тобою в те годы в общежитие жили. Как девчонки, подруги мои, с тобою по очереди сидели. А папа в гости приходил. Или к себе нас приглашал. Не надолго — на ночь или на праздники. Зачем нам с тобою к нему было переезжать? Рунни — работает, я — учусь и работаю, с кем ребенка-то оставить?
"Кого ты, девка, слушаешь?" — сказала мне тогда наша главная сестра, моя начальница. Старая-престарая мохноножка, мастеру Чиллу троюродная тетушка. "Что ж ему, чтобы жениться — одного-то ребеночка мало?" Я обиделась в тот раз, ответила, что рожать для себя собираюсь, а не для кого-то там. А вышло, что зря обижалась. Права она была, мастерша Ликки.
Но — родила. Всем назло и себе в первую очередь. Руннике забавы такой на полгода хватило, потом стало неинтересно. Я от потока своего отстала, пришлось год пропускать. Чуть работы не лишилась. Мастерше Ликки спасибо — замолвила словечко за меня. Да еще и квартиру выбила. Нашу нынешнюю, на Ополченской. Так и получилось: у Рунники одна комната, а у нас с тобою и с Минни — две, да еще кухня своя. И какой смысл в переезде?
О-хо-хо, вру я, Чани. Все вру. Не так оно было. Меня послушать сейчас — так хуже Рунни на Столпе Земном человека не сыщется. А про покойного ведь либо правду, либо ничего. Двадцать с лишним лет назад о мастере Навачи никто дурного слова бы не сказал. Молодой доктор, умный, профессора Нираирри верный сподвижник. Сам недавний выпускник, а уже со школярами занимается. Да не по обязанности, а по велению души. И не только о лекарском деле речь ведет, а и про жизнь — тоже.
Говорят, как увидела — сразу и влюбилась. Со мною не так. На папу твоего не смотреть — его слушать надо было. Замечательно он говорил всегда. Увлеченно, понятно. Не как профессор Чамианг — чтобы и пятилетний разобрался, а наоборот, собеседника, до своего уровня поднимая. По научному, а все же легко и не обидно.
Как с недужными разговаривать или с родственниками их — это я у Рунни переняла. А тогда если надо было больного на операцию или на процедуру уговорить, убедить в чем-нибудь — всегда его звали. Пообщаешься с таким вот доктором — самому захочется грамотеем заделаться. Как, например, с Талдином нашим случилось.
Талдина Курриби, ты, Чани, помнишь. Хороший лекарь, еще бы не пил. А поначалу учился он на Естественном. Будущий химик-пищевик, по окончании работал бы на рынке или на складах продовольственных. Родителям своим на радость, себе — на пропитание. Но пока учился, места на рынке не нашлось, так что санитаром в лечебницу устроился. Больных в операционную подавал, перевязывать помогал, еще всякое по мелочи. Парень любознательный, неглупый, часто и на операциях оставался. Сперва — просто посмотреть, потом крючки подержать. С Рунникой толковал много и часто, можно сказать даже: приятельствовали они.
Рунни однажды на дежурстве и спрашивает, на каком Талдин году обучения. Тот отвечает, что уже на третьем. А "отросток" делал когда-нибудь? Курриби честно говорит — нет. Навачи сразу возмутился: что ж такое, парень уже три года отучился, а сам ни разу не оперировал? Иди, мол, делай, а я помогу. Одного не спросил: на каком Талдин отделении. Видимо, посчитал, что на Лекарском. Курриби — не будь дурак — пошел. Да и сделал. А после этого с Естественного бумаги забрал, на Врачебное дело поступил. Рунни, правда, после этого чуть голову не сняли. Однако же, обошлось. Не умел профессор Чамианг головы снимать.
Талури Райлер, когда был в этой квартире, спросил: по-Вашему, мастерша, вещи тут у Вас удобно расставлены? Сидел за этим вот столом, где сейчас скатерть убрана, а для глаженья постелено детское одеяльце. Алила тогда ответила: мне — вполне. Всё под рукой. Райлер не стал вдаваться в рассуждения, что в ее доме неправильно с точки зрения мировых стихий.
Он ушел — и отчего-то захотелось всё переставить к умблам поганым. И когда другой минорин кавалер, Гамми, в очередной раз начал ныть, чем бы таким он мог быть полезен, — Алила предложила покрасить потолки, переклеить обои. Гамми взялся. Полмесяца орудовал, нацепивши особую газовую маску для легочников. Мастерша с дочкой временно спали в одной комнате. Сначала в этой, после у Минни. Тут бы и поговорить по душам. Да как-то не вышло.
А я, Чани, до сих пор не знаю, кто Навачи про меня проболтался. Про то, что я Минни жду. Либо сам Нираирри, либо Талдин. Некому ведь больше. Рунни меня тогда — редкий случай — к себе пригласил. Не по-любовному, по-дружески. И как доброму и старому товарищу объяснять принялся. О вреде прерывания беременности. Тяжело ребенка растить? Так он помогать берется. Можно даже и пожениться для простоты. Никто меня, как видишь, в супруги не звал. Я сидела, слушала и первый раз в жизни Руннику понять не могла: а он вообще-то помнит, что у нас с ним ты уже есть?
С отцом твоим мы так и не съехались никогда. Он на Ополченскую тоже не перебрался. Хотя бывало, почти по пять-шесть месяцев с нами жил. Особенно в последние годы. Перед тем, как уехать. Собирался в Пардвену на месяц — какой же Всемирный Съезд Травматологов без ларбарцев? Мы и не прощались, думали, скоро свидимся. Одна Минни отчего-то расплакалась. Я иногда спрашиваю себя: ни мне, ни тебе, Чани, Навачи в своем решении на открылся, а дочке признаться не мог ли? Или мы с тобой не почувствовали, а она что-то да поняла?
Уехал Рунника. На следующий день приходит в ординаторскую Нираирри — расстроенный и растерянный. Спрашивает, отчего его не предупредили. Я ж, говорит, все-таки его учитель. Да в чем дело, спрашиваем. А Чамианг нам письмо протягивает. От Рунни. Не на Съезд он отправился, а в Далис, работать. ППГ пригласило — Помощь Поверх Границ, повстанцев лечить. А то они, борцы за свободу, от правительства врачебных услуг не принимают.
Талдин, сам уже семейный, крепко тогда разозлился. Почти до слез. У меня и у Баланчи все спрашивал — за что он с нами так?
А с детьми, со мною — за что? За то, что слушать его вдруг надоело? Да, он ведь в последнее время все этими мятежниками восторгался. С Рунникою всегда так было: посетит его какая мысль — обо всем прочем напрочь забудет. Нету смысла печалиться, это он не со зла.
И сестренка твоя, Чани, такая же. Что-то ей в голову взбрело — о матери в последнюю очередь вспомнит. Правда, Минни девочкой спокойной росла. Но, видать, все же отцова порода, рано ли, поздно ли — а и у нее началось.
Я долго этого замечать не желала. Сходства семейного. Руннике кроме работы его ничего и не требовалось. Придешь, бывало, к нему домой, а там из съестного — только хлеб, соль и чай. Ни крупы, ни масла, ни сыра. Теперь вот Минору. Подруг нет, увлечений нет. Разве что хор. Я ее спросила как-то: что это — Семибожное служение? Не больше, чем все остальное, сказала она. Считай, совсем не ответила.
Руннике я на дежурства всегда полные сумки таскала — а иначе б голодным сидел. Да нет, у нас это не редкость. Нелли вон "своему Таве" тоже вкусности разные готовит. Что поделать — хочется о родном человеке позаботиться. Только и Харрунга в ответ отдаривается. То варений домашних приволочет, то свинины, что ему из деревни прислали. Отдаст ей и непременно скажет: это — вам. В смысле, и Нелли, и дочке ее, и мужу.
Курриби нынче тоже многие жалеют. Жена, мол, ушла, поесть никто не сделает. Приносят и ему. И не только поесть, выпить тоже. Талдин о таких доброхотах никогда не забывает. Сегодня ты ему пироги домашние, завтра — он тебе что-нибудь состряпает. Да что ужасно — еще и собственноручно. А в его блюдах до мяса докопаться требуется. Сквозь слои лука, перца и чеснока.
О Дангмане и говорить нечего — его пол-лечебницы радо угостить. Отказаться он не откажется, примет с благодарностью. Да с таким видом, что даритель тут же уверится: не принеси он этой картошечки — у Дани к утру прободение язвы приключится, не меньше.
А попробовал бы кто за Чабиром, к примеру, так поухаживать. Уж он такую бы рожу скроил — гаже не выдумаешь. Еще и спросил бы: что, на откорм поставили?
Даже Чангаданг. На что, казалось бы, придира. На работе есть не привык. Только кофей признает. Гайчи, разумеется, начала ему варить. Змий отведал, сморщился и заявил, что этому искусству он ее тоже научит. Как о нем, великом и древнем боярине, заботиться надлежит.
Так или иначе, но каждый из них даст понять, что видит твои старания. Рунни же за кормежку благодарить никогда не пытался. Съедал, но не замечал ее вовсе. Я, дескать, не просил, а коли носишь — значит, самой так хочется. А мне бы, Чани, хотелось, чтобы он хоть раз мне сказал — я завтра приду, так ты сготовь на ужин то-то и то-то.
Минору тоже не просит. И готовить, кажется, не умеет. Впрочем, этого про нее я опять же не знаю. Оставлю ей иной раз так, что только подогреть надо, приду с работы — а еда на месте. Спрашиваю: почему не ела? Ела, отвечает, что-то, сыта. Но кастрюли-то не тронуты! А еще посуда бывает, что исчезает. Потом вдруг появляется. Может, я конечно, и сама ее куда засуну, а после не вспомню, но вроде рано мне пока на память-то жаловаться. Или она втайне от меня что-то готовит да кушает? Или этого своего Лурри подкармливает?
Она, по-моему, девочка добрая. Пришла в гости, увидела, что баба эта отходит, кинулась помогать. А та, небось, упрашивала, чтобы лекаря не вызывали, не то в ней дурманщицу сразу распознают и Охранке сдадут. И Минни не смогла ей отказать, потому и мне весточки не давала. Да самой управиться — силенок и знаний не хватило. Вот и винит теперь себя, и говорит: я убила?
Сегодня нам свидание дали. Признайся она мне в этом — я бы все простила и все поняла. А Минни молчит. Утешает лишь: в камере тепло, топят, кормят хорошо, не волнуйтесь, мол. Как со слабоумными, Чани, — и со мной, и с Гаммичи.
Не понимает, дурочка, что себя губит. Рунни вот тоже добрым был. Мятежников пожалел. Иная доброта — только себе во вред.
Часть третья
Подвижники
30.
Восемнадцатое число месяца Целительницы 1118 г. Девять часов утра.
Восточный берег, Старая Гавань. Семибожный храм Творца Жизни.
Подвижник Творца, Не Имеющего Обличий.
Мохноног в рабочей одежде.
К кирпичной стене храма снаружи приставлена лестница. Божий служитель лазал наверх — открыть окошко под куполом. Скоро весна, здание надобно проветрить. Собирался уже спускаться, и тут на помощь ему явился работяга мохноножьего племени. Взялся подержать лесенку, чтобы, не дайте Семеро, подвижник не свалился.
Так они и стоят теперь: человек на узкой ступеньке, мохноног внизу на земле. Храмовые задворки завалены разным хламом.
— С просьбою я к Вам. Воззовите к Подателю Жизни, да не оставит милостью своею живую тварь! Видят Семеро, хороший был человек...
— Был?
— Так ведь помирает! Только на чудо вся надежда. Ну, и на лекарей, ясно.
— Кто болен-то, мастер? О ком молиться?
— А Вы его знаете, досточтимый. Вот, даже справлялись, говорят, давеча о нем. Художник Лиратта. Хороший человек. Честный семибожник.
В лице подвижника мелькает беспокойство. Или досада. Словно ему некстати такая осведомленность просителя. А может, он и впрямь огорчен известием.
— А Вы не знали? В больнице он, в тяжелом отделении. Отравление, говорят.
— Что, совсем плох?
— Ох, да не то слово! Высокая судорожная готовность. Угроза отека головного мозга. А также "отсутствие сознания на фоне нарастающих явлений сердечно-сосудистой, дыхательной и почечной недостаточности" — во чего!
— А Вам откуда это всё известно?
— Так что ж — в Первой Ларбарской мохноноги, что ль, не работают? Там, между прочим, староста здешней мохноножьей общины, мастер Чилл — один из главных. Ну, и другие есть.
— Я помолюсь.
Обещав это, человек не торопится вниз. Замечает:
— Только, сдается мне, никакой он не семибожник, отравленный Ваш.
— Зря Вы так, досточтимый. Он вот и в храм всё ходил. Ко Пламени Воителя. Ополчался в бой, стало быть. Настоящий и преданный, получается, брат... семибожный.
— А плакаты для МСТ кто тогда малевал? Не Лиратта разве?
Рисунки эти известны всему Ларбару. Круглый стол, на нем разложен платок для игры в "шесть квадратов". На разноцветных полях выстроились мелкие серые фигурки. Вокруг стола — семеро кривляк в храмовых Семибожных облачениях. Кидают кости, а вместо денег ставят на кон честных тружеников Ларбара. И господин Винначи — исполинского роста, в рабочем фартуке — жилистой рукой ударяет по столу, а позади него развивается синее знамя Мэйанского Союза Трудящихся.
