Нечего бояться

Жители голодали, но делились пищей друг с другом. Не обделяли детей, не жадничали. Ник не был исключением. Вначале без сожаления отдал банку супа женщине с ребенком на руках. А чуть позже оказалось, что он раздает большую часть еды. Просили или нет — неважно. Его коробка пустела, а я смотрела на свою, набитую консервами, и не знала, как поступить. Раздать или оставить? Выбрала второе. Отдать всегда успею, а вот просить обратно, если не хватит самой, — мало приятного.

Ник проводил меня, помог заполнить полки банками. Напоследок, поцеловав в щеку, ласково сказал:

— Как же все-таки здорово, что ты со мной

Именно тогда, с трудом дождавшись звука захлопнутой двери, я зарыдала впервые. Прорвалась плотина, отмершие клеточки сменились новыми, способными чувствовать. Я плакала всю ночь. Выла и зажимала рот рукой, боясь, что крик разбудит округу. И я захлебывалась болью.

Тонкой струйкой пролились четыре недели. Я слилась с городом, свыклась с его кошмарами. Косс умер душой. Было в нем что-то этакое, выжженное. Я прислушивалась, пыталась определить, что именно. Ветер шумел по крышам, перекатывал пустые банки, шуршал пакетами. Из труб заводов валил черный, удушливый дым.

По четвергам — гуманитарная помощь и бесконечные очереди. Больные на тяжелых стадиях сваливались в обмороки, и их попросту прислоняли к стенам — чтоб не мешали ходить. В последний привоз выслали партию прививок против мора. Открывать ящик с лекарствами имел право лишь лекарь — солдаты строго следили за этим и наставляли оружие на всякого, кто осмелился бы сделать лишний шаг. Поэтому здоровые дождались, когда я сломаю ломом крышку, и накинулись как собаки — на кость. Разобрали одноразовые шприц-устройства, не дали мне предложить провести вакцинацию.

Свежего не завозили. Ни овощей, ни фруктов, ни мяса. Сплошные консервы разной степени съедобности. Или залежавшееся, кишащее червяками зерно, из которого на единственной работающей пекарне готовили хлеб и меняли его на другие продукты. Иногда там делали куцые булочки и... раздавали их детям. Те радовались подарку как самой крупной драгоценности.

Я думала: допустим, лекарство создадут. Куда денут младенцев; а тех, кто постарше? В лагеря или, что вероятнее, попросту убьют за ненужностью? А родители к ним привязались, неумело сюсюкались и растили как умели. Коссовцы глотали жизнь с большим наслаждением, дорожили всякой секундой. В их глазах отражалось такое, чего не было ни у кого из Со-На или А-02.

Ник трудился днями и ночами, чтобы получить удвоенный паек (две трети которого раздавал нуждающимся), а вместо отдыха приходил в лабораторию. Присаживался на кушетку и уверял, что не помешает работе. Он наблюдал, молча, без вопросов и разговоров, а я строила из себя врача, вчитывалась в записи, сравнивала результаты. Только бы он не разуверился во мне, не прознал, что я — гнусная обманщица, неспособная помочь! Как он мог отвлекать, если до его прихода я пялилась в окно или бесцельно нарезала круги по дому?

Он ежедневно делал для горожан больше, чем я — за месяц. Обычно засыпал от усталости прямо на кушетке или на моем плече, и тогда я застывала в одной позе, боясь разбудить друга. Тело затекало, пальцы сводило судорогой, а я вдавливала ногти в кожу и сидела, сидела... сидела...

Реже мы гуляли. Ник шутил и смеялся без остановки. Приносил безделушки, дарил "лучшему лекарю" букеты пожухлых ромашек — другие не росли. Я брала их, ругаясь: незачем рвать цветы, пусть они радуют всех, а не одну меня. Но Ник упорно приносил новые и доказывал, что вскоре нарвем свежих в поле, за чертой города.

И я была готова обмануться, поверить в чудо, если бы он не делился последней банкой каши с просящими. Ловила себя на мысли, что начинаю ненавидеть этих людей. Долго ли он протянет без нормального питания?.. А они требовали, падали в ноги, показывали на детей. В потерявших краску глазах стояло: "Нам нужнее". Иногда они забирали консервы и забывали поблагодарить. Я хотела догнать их, схватить за шиворот и...

А он улыбался, повторяя:

— Галочка за добрый поступок.

Четверги превратились в пытку. Лучше б меня избивали дубинами, чем заставляли примиряться с самопожертвованием. Смотреть, слышать, но не иметь возможности перечить. Ник бы не оценил.

Однажды он заметил, как исказилось мое лицо, когда в день раздачи пайка к нам подошел подросток, чуть старше нас, и нахально попросил:

— Друг, у тебя не завалялось лишней баночки?

Перед этим Ник уже распрощался с половиной коробки продуктов. Я заскрежетала зубами и понадеялась на отказ, но он протянул мясо с рисом парню. Тот отозвался коротким "Спасибо" и ушел к следующему щедрому человеку — просить суп.

— Послушай, — начал Ник, но из-за спины подкралась женщина в одежде рабочего, обратилась вкрадчиво:

— Не поможете чем-нибудь? У меня больной муж.

Голос её оставался без намека на страдание. Для таких выпрашивание — второй способ получения еды.

— Нет, — сухо бросила я. — Муж у вас, вы и помогайте.

— Ларка, погоди ругаться, — сказал Ник миролюбиво.

— Не вздумай! — завопила, когда он потянулся к своей коробке. Он оторопел. Раньше я никогда не повышала голоса и не устраивала истерик. — Или отдай всё, а сам ляг прямо тут и умри, — взвилась, как ужаленная. — Чтобы они растерзали и тебя... на бульон. Ты не видишь, они этого добиваются?! Когда добряк вроде тебя сдохнет от сострадания!

После забрала свои продукты и понеслась подальше от площади. В воздухе пахло отчаянием, и запах вызывал тошноту.

— Постой, — Ник нагнал меня, перевел дыхание, — успокойся, пожалуйста.

— Не представляю, о чем речь, — отрезала я.

— Я буду помогать им, понимаешь? Буду. Пока есть лишняя пища, пока хожу и зарабатываю.

— Почему они не работают сами?! — я остановилась, отложив коробку, уперла руки в бока. — Почему просят, когда видят, что ты делишься последним?! Тот попрошайка выглядел здоровее тебя. А женщина общалась с нами так, будто мы ей обязаны.

— Тебе показалось, — мягко и осторожно. — Разве последнее? Вон сколько осталось.

Я пересчитала количество его банок. Ровно семь штучек — по разу в день. Смешная порция, неспособная утолить аппетит. Глупое упрямство! Он предпочтет падать в голодные обмороки, но не отказывать другим. Те люди, косящиеся жадными взглядами, тоже получают продуктовую помощь, зачем они лезут к нам? Знают о щедрости Ника? И приближают своего благодетеля к смерти от голода.

Из принципа не буду заниматься благотворительностью. Еда моя и Ника, ничья больше. Страшно представить, как он жил раньше, без "моих" продуктов.

— Ларка, — повторил Ник, тоже поставив коробку и приобняв меня, — всё хорошо.

Злость обхватила костлявыми пальцами горло, притянула к себе, поцеловала колючими губами в лоб.

— Нет, не хорошо, — я скинула его руки. — Подумай о себе. Сколько у нас осталось? Год-полтора? Крохи!

— Ты непременно найдешь лекарство, — на бескровных губах засияла улыбка.

— Ха-ха-ха! — пнула носом башмака коробку, консервы грустно звякнули. — Обязательно. Щелкну пальцами — и найду, — показательно щелкнула и развела руками. — Ник! Для чего ты притворяешься, что ничего не происходит? Смеешься, увиливаешь от важных тем?.. Ты хоть осознаешь, что скоро умрешь? Ведешь себя как раньше...

Слова вылетели прежде, чем я успела приглушить их. Грубые, жестокие, беспощадные слова, за которые я непременно прокляну себя до конца дней.

— А ты не понимаешь? — непривычно серьезно спросил Ник.

Тихий, твердый голос без капли веселья отрезвлял.

— Чего? — наивно уточнила я.

— Я готовлю тебя к своей смерти.

Будто в живот ударило кулаком. Лишило дыхания и почти повалило на землю. Как в замедленной съемке я осознавала сказанное. Шестеренки в голове крутились безо всякой охоты, скрипели от ржавчины.

Он молчал, оценивал реакцию. Неужели с самого первого дня Ник старался ради меня? Водил на бесполезные прогулки, устраивал пикники в запущенном парке. Дарил поникшие цветы. И отшучивался, когда я пробовала говорить о болезни.

Он жил не потому, что боялся обсуждать смерть. Разумеется, он давно свыкся с ней. Он старался ради меня... Чтобы я запомнила его счастливым, прежним Ником, а не изморенным мальчишкой из Косса с выпирающими ребрами и синяками под глазами от недосыпа и истощения. А я брюзжала, отправляла домой, ругала за букеты. Это не он не осознавал, что скоро умрет, а я не дорожила проведенными вместе днями.

Ник, так и не дождавшись ответа, подхватил обе коробки и понес их в сторону лаборатории. Я плелась позади, сдерживая жгущие глаза слезы. Казалось, каждая секунда молчания расширяла пропасть между нами. Раз — и общение сведется к минимуму. Два — мы больше не друзья. Три — я останусь в одиночестве жалеть себя, а он угаснет, но продолжит ходить на завод и раздавать продукты нуждающимся. Четыре...

— Видала? — вдруг присвистнул Ник. — Крыса пробежала размером с кошку. Помнишь, как математичка визжала от малюсенького крысеныша? Вот бы подложить ей такую, откормленную.

Он опять навесил маску безмятежности. А я подыграла спектаклю, выдавила смешок.

Ник донес консервы и ушел — рано вставать на смену. Я же, очутившись в пустой лаборатории, поняла: хватит сидеть сложа руки. Пора выбросить надежды о лекарстве, созданном кем-то другим. Честь выпала мне — воспользуюсь ею. Неважно, какими способами и что положив на карту. Ради Ника...

Тело наполнилось легкостью, изнутри разлилось тепло. Я словно окунулась в горячую ванну после прогулки морозной зимой. Уверенность согревала, твердя: "Ты справишься". Времени и средств хватит. И Ник продержится. Говорят, человек куда сильнее, чем кажется. Когда он узнает, что я близка к цели, то вытерпит, дождется. Я вылечу его, помогу городу, стану героиней. Да, именно так и случится!

...Тем вечером, перед сном, я нашла на локте маленькое черное пятнышко.Глава 6.

Я битый час стояла в душе и ожесточенно смывала пятно. Растерла кожу до красноты и царапин. Пар валил из кабинки, горячие капли падали на плечи, но к щиколоткам скатывались точно льдинки. Увы, "грязь" не исчезла. Осознав поражение, я завернулась в полотенце и вышла, бессильно упала на кушетку, уставилась в потолок.

Не было страшно. Совсем. Что-то отвечающее за испуг отмерло, погасло. Трепыхалась единственная мысль: "Никто не должен об этом узнать".

Горожане, солдаты, Единство, Ник — никто. Я ошибалась, времени не осталось, и остаток потрачу с толком. Надолго скрыть болезнь не получится, но когда правительство вынесет приказ об отстранении зараженного доктора, у меня накопится целый планшет наработок или даже готовых рецептов. А может, я сумею излечить себя — лучшего доказательства действенности лекарства нельзя придумать. Надо записать нынешние показатели.

Теперь я понимала давние слова Дины: прививки бесполезны в умирающем городе.

Ночь провела за сбором анализов и подсчетом результатов. Оказалось, втыкать иглы в чужих людей проще, чем в себя. Я долго собиралась с духом... От вида капельки крови на пальце замутило.

"День первый. При осмотре пациента на внутренней стороне локтя обнаружено темное пятно диаметром в сантиметр. Иных изменений не выявлено. Показатели организма в норме. Состояние стабильное". И так далее, на лист текста.

Утром примчался встревоженный донельзя Ник. В наспех одетом рабочем комбинезоне, с торчащим краем рубашки над резинкой штанов. На щеке красовалась зубная паста. С рассветом разнеслась пугающая новость: в Коссе вспышка мора. За вчерашний вечер и эту ночь около сотни человек обнаружило на себе пятна.

— Ты как?! — он крутил меня, а я натягивала рукав ночной рубашки на кончики пальцев и изображала возмущение.

— Ник, я медик. Неужели не разгляжу моровое пятно? Я осматриваю себя каждый день, не беспокойся.

— Да, извини, — облегченно выдохнул, покосился на часы. — Опаздываю... Простишь, что прибежал и тут же убегаю?

— Нет, конечно, — и выпихнула его за порог.

Наш спектакль получил вторую сюжетную линию: к мнимому спокойствию добавилось лживое здоровье. Великолепная дружба! Интересно, сколько в ней осталось процентов искренности?

Начались упорные поиски лекарства. Я была погружена в записи предшественников, зарывалась с носом в учебные пособия и характеристики больных на разных стадиях. Сверяла, искала улучшения и ухудшения. Попадались самые причудливые поступки врачей. Кто-то собирался создать лекарство из отходов пищеварения, а один псих — иначе не назвать — из органов живого человека. В мертвом, писал он, пропадают лечащие соки. Вот о ком упоминали жители первым днем в Коссе. Их ярость стала обоснована — я бы тоже захотела придушить подобного "целителя".

Когда мне требовались какие-то особые средства, я отправляла письмо-заявку некому "Уполномоченному по здравоохранению в Коссе". Он связывался с правительством и присылал ответ: согласие или отказ. Если везло, в следующий привоз приходила особая посылка, опечатанная так, будто в ней хранилась бомба.

Но впустую. Ни одни отчеты не приносили пользы. Я переводила материалы, пробовала получившиеся вакцины на себе. Обычно хуже не становилось, но и лучше — тоже. Правда, парочку раз меня выворачивало ночь напролет; после двух уколов — онемели пальцы; иногда накатывала чудовищная слабость и пропадала способность ясно мыслить. Но всё проходило, стоило окончить прием.

Нет, нельзя становиться подопытной крысой у самой себя — польза нулевая. Нужен ещё кто-то. Желательно доброволец. Не хотела бы заставлять людей идти на риск; ко мне и так мало уважения. Но на просьбы и призывы горожане не откликались. Опускали взгляд, мотали головами, мычали невразумительное: "Извините..."

Пятно разрасталось, к нему добавилось второе — около пупка. Хотя бы не на лице!

В лабораторию изредка приходили люди. Я старалась не отказывать, помогала по мере возможностей. Постоянно заказывала новые антибиотики и самые разные лекарства, которых всё равно не хватало. И это при том, что большая часть горожан меня или недолюбливала, или открыто презирала, называла "марионеткой Единства". Они отказывались входить в мой дом, общаться со мной, даже здороваться. Если становилось совсем плохо — присылали на планшет сообщение с просьбой передать такое-то средство. А что оставалось? Передавала.

Я чувствовала: ускользает нечто важное. Но непонятно, что именно. Какая-то фраза или действие.

Почти полгода прошло со дня, когда я заявилась в Косс.

Утро было спокойным настолько, насколько вообще возможно в зараженном городе, полном паники, боли и страха. Снег, далеко не первый, ослепительно-белым кремом укрыл землю. Я стояла у окна и перекатывала в руках кружку с обжигающим кипятком — заварки присылали мало, поэтому чередовала чай с водой, — отпивала крошечными глотками.

Пустая дорога как-то внезапно ожила. Семеро мужчин с красными нашивками на предплечьях ворвались в сонный покой улицы. Они по одиночке зашли в несколько домов, в мой — тоже. Я слышала, как разбежались по этажам, принялись стучать в квартиры. Зычные мужские голоса зазывали: