Гаор равнодушно, не ощущая вкуса, затянулся и, сдвинув языком сигарету в угол рта, прохрипел:
— Теперь... что?
Сквозь тусклую бесцветную белизну проступали лица и фигуры "прессов", стены "предварилки"...
— Сейчас ещё две бригады доработают, и нас домой отпустят, — ответил Старший и отошёл.
— Дома обмоемся, — подхватил сидевший рядом Младший, — ты вон в крови весь, поешь и велено тебя в работу положить. Всё хорошо, Лохмач, ты понравился им.
— Сигарету дали, — хохотнул сидевший с другой стороны Новенький.
Гаор медленно — каждое движение давалось хоть и без боли, но с трудом — повернул к нему голову.
— Возьми, — прохрипел он. — Не хочу.
Новенький пытливо посмотрел на него и выдернул сигарету.
— Как хочешь, Лохмач. Только мне, или другим дашь?
Гаор, не ответив, снова откинулся на стену и закрыл глаза.
— Эй, — сказал рядом Новенький, — Лохмач делится.
— Ого! — удивился Седьмой. — Або, а соображает..
Гаор слышал, как рядом толпились, разговаривали, деля сигаретные затяжки и поминая какие-то старые счёты, а он... его нет, есть тело, измученное, изголодавшееся, опоганенное насилием, насиловали его, насиловал и он... но его больше нет... насильник, палач, подстилка, стукач... нелюдь. И пресс-камера теперь тебе дом. До конца твоих дней. А быстро умереть тебе не дадут. Ты понравился. Тебя снова и снова будут накачивать "пойлом", доводя до исступления, и ты снова и снова будешь насиловать, вынуждая других становиться стукачами. Прощайте, Кервин, Жук, Плешак, Снежка, погибшие на фронте и в "печке", нет мне места рядом с вами, ни у Огня, ни в Ирий-саду...
...Когда их отпустили вниз, в их камеру, оцепенение уже стало проходить и Младшему с Новеньким не пришлось его вести. Спотыкаясь и пошатываясь, он шёл со всеми. Руки по-прежнему у него были скованы, и раздеться ему помог Младший. И в камере Младший подвёл его к параше, а потом к раковине и сам, потому что руками он шевелить не мог и даже не пытался, такими неподъёмно-тяжёлыми они стали, обмыл его.
— Хорошо устроился, Лохмач, — засмеялся обмывавшийся рядом Шестой. — С личной прислугой.
— Младший думает, его так при Лохмаче и оставят, — поддержал Резаный, — личной шестёркой.
— Ага, — подхватили остальные. — Зря стараешься, Младший.
— Слабак он всё равно слабак.
— Слабаков в "печку"!
— Давай, клади его, чистенького.
— Точно, ему работать пора.
— А сработал он классно!
— Да ни хрена он не работал! Это Старший так с "пойлом" угадал.
Гаор молча, чувствуя, что вместо слов у него опять только звериный рёв получится, выбрался из обмывавшейся толпы и побрёл к нарам. Лечь и чтоб ничего уже больше не было. Но ему дали сесть, но не лечь.
— Поешь, — Старший ткнул ему в руки кружку с горячей хлебной кашей и стал распоряжаться.
У кого-то он отнимал паёк в наказание за плохую работу, кого-то ругал за перебор с "пойлом", что глушит его без перерывов и не разбавляя.
— Да не сработаю я без него, — оправдывался тот. — Ну, Старший, дай пожрать. Что, не хватило кому"пойла"? Лохмачу ты вон какой густоты влил.
— Лохмач в первый раз работал, а у тебя скоро срок выйдет, а ты всё как первачок.
— Срок выйдет, в "печку" положат и не посмотрят, как ты работал, с "пойлом" или в своё удовольствие.
Гаор медленно, маленькими глотками, с трудом проталкивая в горло густую жижу, пил хлебную кашу.
— Твёрдого тебе нельзя, — объяснил ему Младший, сидя рядом и с аппетитом хлебая что-то из миски. — Понимаешь, пока у тебя задница в такой работе, твёрдого не дают. Вот заживёт когда, будешь легко впускать, тогда да. А пока нельзя.
Гаор молча и равнодушно слушал, заставляя себя глотать противно-безвкусную жижу. Тяжёлый запах "пойла", свежей крови и собственной спермы, казалось, стоял вокруг него облаком, забивая всё остальные.
— Поел? Давай сюда и ложись.
Младший забрал у него опустевшую кружку и встал, ушёл куда-то. Болезненная яркость и чёткость предметов и красок уже прошла, глаза опять слезились, всё было туманным и смутным, как через залитое дождём ветровое стекло. "Слепну, что ли?" — с мрачным равнодушием подумал Гаор.
— Давай ложись, — остановился кто-то перед ним, — и не брыкайся, прикуём.
Сопротивляться он не мог, но остался сидеть, будто не услышав. Его толчком повалили на нары, повернули на живот и прижали.
— Упрямый ты, Лохмач, — сказал, наваливаясь на него, дневаливший и потому полный сил Девятый. — Ну, чего ты, как свежачок, опять напрягся? На хрена тебе боль лишняя?
— Он целку сегодня ломал, — сказал, устраиваясь рядом, Двадцатый. — Поверни, я подщекочу ему, чтоб прочувствовал. Весь в крови был.
— Такая мясистая попалась? — весело удивился Девятый, размашисто двигаясь в нём и заставляя его хрипеть на толчках. — Лохмач, ну, и как оно с нетронутой? Сладко? Эй, руки ему вытяните, мешают. Ага, Лохмач, ты грудью прижмись, а задницу оттопырь, легче будет.
Гаор из последних сил напрягал мышцы, последними остатками сознания удерживаясь от...
— Эй, Лохмач, сомлел, что ли?
— Нет, тогда бы расслабился.
— Он Младшего ждёт, чтоб поцеловал.
— А так-то на девку и посмотреть не на что было. Фитюлька.
— А кровищи на Лохмаче было, как скажи он здорового кабана трахнул.
— А ты откуда знаешь, что фитюлька?
— А мы в соседнем кабинете работали. Ну, и решили клиенту показать. И мы заодно посмотрели.
— Нет, Лохмач, конечно, страшен стал.
— Ага, наш так и сказал. Что впечатляет.
— Нашего клиента даже трахать не пришлось. На Лохмача как посмотрел, так сразу из него и посыпалось.
— Ну как, Лохмач, — промурлыкал, прижимаясь губами к его уху Резаный. — Как тебе лягушечка? Гладенькая да целенькая, а ты её на прутик и порвал.
— Ты чего?
— А они по посёлкам лягушками знаешь кого называют? То-то, — засмеялся Резаный. — Давай ротик, Лохмач, раз говорить не хочешь, про лягушечек цельных нам не рассказываешь, так поработай ротиком. Давай-давай.
— Смотри, задохнётся.
— Ни хрена ему, волосатой заднице, не будет. Або, они живучие.
А он никак не мог потерять сознания...
Венн не поехал домой, оставшись ночевать на работе. Благо Дом-на-Холме предоставлял своим сотрудникам полный спектр услуг.
Судьба Рыжего, конечно, важна, дальнейшая судьба Фрегора — ещё интереснее. Потому что, если Фрегора решат убрать, то это заденет многих и многих, и здесь надо предельно осторожно и внимательно проследить, кто, по какой причине, с каким официальным текстом и куда уберёт Фрегора. Самое опасное у падающей звезды — её хвост. Попал в него и полетишь вместе с ней. И собственная работа не должна стоять. Когда речь идёт о жизни нации, то жизнь её отдельных представителей... и так далее...
Суматошные, наполненные массой дел, встреч и разговоров дни. Отец недаром шутил, что лучшая диета — запарка на работе. Хотя грузность никогда не была свойственна Армонтинам. Как большинству старых родов. Но сухость и поджарость предков давно стала хрупкостью и изнеженностью, чуткость — неврастеничностью... Чёрт, маховик вырождения набрал такие обороты, что... Пятый не зря сказал об избавлении от балласта. Так что... кто не спрятался, сам и виноват. Кто не выживет в передряге "кардинального изменения социально-экономической системы" — хорошее определение, молодцы в академическом отделе, так обзовут, что ни буквой, ни духом не соврут, а получится в самый раз, так вот, кто не выживет, то... то сам виноват. Дуггуры всегда, стремясь к дальним рубежам, бросали балласт, ослабевших, больных, раненых и так далее.
Венн лежал, закинув руки за голову и разглядывая потолок. Рядом как-то очень уютно, успокаивающе и в то же время достаточно эротично посапывала девица из отдела внутренней обслуги. Дом-на-Холме заботился о своих сотрудниках и всегда готов выполнить любые их желания, если они не во вред самому Дому. Почему Пятый решил, что Фрегор стал... не нужен или опасен? Вот что важно. От ответа на этот вопрос зависит, как и куда будут убирать Фрегора, а, следовательно, кого из окружения Фрегора и как это заденет. Венн сладко потянулся и закрыл глаза. Надо выспаться.
То ли Гаор и в самом деле стал привыкать, то ли из-за "пойла", но ему удалось "вырубиться" и проваляться до подъёма на нарах, уже не ощущая, кто и что с ним делает.
Вместе со всеми он встал по крику надзирателя к стене на поверку. Болело всё тело, но боль за эти дни стала привычной, она ощущалась, но уже не туманила голову, доводя до беспамятства. Мучила сухость во рту и тяжёлая, как с перепоя, голова. После поверки он подошёл к раковине и стал пить из пригоршней, благо руки у него были скованы спереди, а снимать с него наручники явно не собирались, так что надо приспосабливаться.
— После "пойла" всегда так, — сказал ему пивший рядом Пятый. — Много не пей сразу, а то сердце зайдётся. Понимаешь?
Гаор молча кивнул. Свой паёк он опять получил кружкой хлебной каши. Есть почему-то не хотелось, каша была противно-безвкусной, и съел он её... по необходимости. И потому, что Шестой, увидев, как он стоит, сжимая обеими руками кружку, предложил:
— Если не хочешь, давай мне.
Заплетающимся, тяжёлым, как и голова, языком Гаор ответил, чего бы он ему дал, и допил.
Двадцатый и Гладкий засмеялись:
— Говорили же тебе, привыкнешь.
— Давай, — забрал у него кружку Старший.
— Наручники сними, — попросил Гаор.
И получил ответ:
— Как дёргаться перестанешь, так снимем. Иди ложись, с тобой мягко поработают.
— Давай-давай, — возник рядом Резаный, — Сам ложись, а то прикуём.
Гаор перевёл дыхание и твёрдо, перемежая слова паузами, ответил:
— Сам... не... лягу.
Его сразу взяли сзади с двух сторон за плечи и ошейник. Гаор приготовился сопротивляться, но Старший спокойно сказал:
— Не хочешь лёжа, будешь стоя.
Резаный быстрым движением схватил его за волосы и с силой пригнул его голову книзу, и уже знакомая острая боль от резко вошедшего в него сзади хлестнула Гаора по позвоночнику, выдавив хриплый стон.
— Вас, аборигенов вонючих, — сказал Резаный, тыкая его лицом себе в живот, — только так и надо учить.
— Смотри, — хохотнул рядом Десятый, — откусит он тебе.
— Я ему сначала все зубы выбью.
— Велено его целым оставить.
— А драться он здоров.
— Ну, так слышал же, раб-телохранитель.
— Кому там сподручнее, потискайте ему, чтоб прочувствовал.
Сознание уплывало, но Гаор продолжал слышать и чувствовать. И ничего не мог с этим поделать. И с понимаем того, что никакое сопротивление не спасёт его, не заставит их нарушить приказ надзирателя: "Чтоб хоть один, но всегда в нём был". И слова о полном цикле он тоже теперь понимал. Заставив его кончить, отпустили, дали доковылять до нар и рухнуть. И только тут он сообразил, что нет Младшего, но спросить о нём не смог, проваливаясь в забытье.
День был бесконечен и заполнен болью. Но глаза уже меньше болели, и он поневоле рассмотрел и камеру, и её обитателей. Все черноглазые, черноволосые, многие коротко, короче обычной рабской стрижки подстрижены, на лицах лёгкая щетина, грудь у всех гладкая, на лобках редкие короткие волосы... Чистокровные? Почему? Специально так подобрали или ... Да и молодые все, ни одного старше двадцати пяти нет. Через боль и отчаяние он уже снова внимательно и пристально вглядывался в окружающее. В каком полку служишь, по тому Уставу и живёшь... да, пресс-камера имела свой Устав. Он теперь не пытался ударить кого-то из них, когда они работали с ним, но и не поддавался, сопротивляясь напряжением мышц.
— Ты чего такой упрямый? — спросил Гладкий, лёжа рядом и не так гладя, как придерживая его в удобной позе для пыхтящего на нём Семнадцатого.
— Дурак потому что, — ответил за сцепившего зубы, чтобы не стонать, Гаора лежавший с другой стороны Пятый. — Личный, а думает только, кем ты там был, телохранитель, что ли, этим обойтись. Личный, он всегда с хозяином быть должен. Дольше проживёшь, понял, Лохмач?
— А ни хрена, — откликнулся с другого конца нар Новенький. — Я у своего всем был, ни днём, ни ночью от себя не отпускал, и шофёр, и камердинер, и секретарь, и подстилка. И где я?
— Где все мы! — заржало несколько голосов.
— А будем где? — продолжил Новенький.
— А где все! — ответил Старший.
— Точно, Старший!
— "Печка" большая!
— Так всей сменой рядком и ляжем.
— Ага, как здесь!
Гаор впервые слышал, чтобы рабы вот так говорили о "печке", крематории. Этих разговоров избегали везде и всегда, а они... Его, наконец, отпустили, и он рухнул ничком на нары.
— Второй номер вставьте ему, — сказал над ним Старший, — пусть отдохнёт.
Напрягать мышцы с каждым разом становилось всё труднее, Гаор сам ощущал, что с каждым насилием его тело предавало его, не сопротивляясь насильникам, а подстраиваясь под них. Сволочи, кто же, какая сволочь придумала это...
— Не злись, — сказал рядом Новенький и погладил его по плечу.
Гаор осторожно повернул голову. Новенький лежал рядом, разглядывая его чёрными блестящими глазами.
— Слышал, как про "печку" говорили?
— Да, — хрипло выдохнул Гаор.
— Мне поначалу тоже не по себе было, не слышал никогда такого. А потом понял. Мы все уже мёртвые.
— Смертники, — поправил его Гаор.
— Нет, смертник ещё может выжить, а мы мёртвые. Как ни работай, как ни старайся, а каждые полгода-год смену меняют. Понимаешь, всех сразу в "печку". И не смотрят, какой ты... можешь работать, не можешь... всё равно. Это ты смертник. Ты личный, тебя сюда на неделю сунули и портить не разрешили. Сегодня пятый день, через два дня тебя хозяин заберёт, а мы останемся. Шестой с Резаным потому и злобствуют на тебя так. Они тоже... а им не выйти.
— А ты?
— Акхарайны не лучше Ардинайлов. Всё понял?
Гаор кивнул. Да, он помнил и слова Фрегора: "Ты мой, и всегда будешь моим", — и слова надзирателя о неделе, но... но боялся поверить этим словам. Да и... Как ему жить после всего сделанного им и с ним?
Новенький повернулся на спину и теперь лежал, разглядывая потолок. Его спокойное лицо строго и красиво, и лёгкая густая, но очень короткая щетина вокруг рта и на подбородке казалась только лёгкой тенью и не портила этого лица.
— Об одном жалею, — совсем тихо сказал Новенький, — не прирезал я его. Отец всё-таки, пожалел. Ну, отыгрываюсь на допросах, конечно, другого случая вмазать им, увидеть, как они у тебя в ногах ползают, нет и не будет. А тот-то жив остался, и он не старый, наплодит ещё. Меня ведь и отдали, потому что он своего следующего предложил. Тот маленький совсем, тельце нежное, — Новенький передразнил старческий шамкающий голос, — а меня сюда. Я ж просил, чтоб лучше ... да что угодно, хоть под собак, у нас тоже собаками забавлялись. Так нет. И даже не за деньги, а как патриотический долг. Слышал о таком?
— Да, — хрипло выдохнул Гаор, слушая всё с большим вниманием.
О "патриотическом долге" он слышал ещё в училище, на уроках доблести. Что каждый дуггур обязан жертвовать всем и даже самым дорогим во имя блага и процветания нации, заучивал примеры, как прекрасная дочь короля отрезала свои косы и сплела тетивы для луков отцовской гвардии, как вельможа в дни "подлой осады" королевского замка накормил изголодавшегося короля — уже другого, но тоже сволочь — мясом своего сына, как бесчисленные престарелые отцы отправляли на бесчисленные войны своих последних сыновей, потому что пусть лучше погибнет род, но спасётся нация. Вся эта бодяга надоела ему ещё тогда. На фронте про "патриотический долг" им тоже достаточно часто говорили, и он быстро понял, уяснил и запомнил: раз "патриотический долг" — значит, атака не обеспечена, и они пойдут на смерть. А здесь, значит, так. Той сволочи "патриотический долг" и благодарность властей, а парню... долгая мучительная смерть, какой никто, даже самая распоследняя "подстилка" не заслуживает. Палачу, стукачу... да, тем да, но палачом Новенький стал уже тут.
