Мог ли Уваров быть прав? Неужели тысячелетнее путешествие наконец закончилось?
Внезапно мир Мастера показался ему крошечным, хрупким, пылинкой, плывущей по течению среди невероятных опасностей. Ему страстно захотелось вернуться под навес, раствориться в густом, влажном воздухе, в аромате растущих растений.
— Милпитас был прав, — сказала Целеустремленность. — Твоя беда в том, что ты слишком много думаешь, Морроу. — Ее громкий голос гремел, эхом отражаясь от голых металлических стен первой палубы; Целеустремленность, казалось, не замечала огромной пустоты вокруг них — заброшенных жилищ, бесконечных, затененных уголков этого необитаемого места.
Целеустремленность открыла шлюз. Шлюз представлял собой простой цилиндр, который поднимался от пола и плавно сливался с потолком в сотне ярдов над их головами. Целеустремленность открыла дверь в боковой части шлюза, но внутри цилиндра в двадцати футах над ними также (Морроу заметил) был люк, перекрывающий верхнюю часть цилиндра.
Все шлюзы были одинаковыми. Но Морроу никогда не видел, как открывается верхний люк, и не знал никого, кто бы это делал.
Сегодня в этом шлюзе лежала груда ананасов, сочных и спелых, и несколько бутылей сока копафейры. Морроу открыл сумку, и Целеустремленность начала методично выгребать фрукты из шлюза и складывать в сумку, напрягая свои огромные бицепсы. — Ты должен принимать вещи такими, какие они есть, — продолжила она. — Наш образ жизни здесь не менялся веками — ты должен это признать. Значит, планировщики, должно быть, что-то делают правильно. Почему бы не предоставить им преимущество сомнения?
Целеустремленность была крупной, дородной женщиной, которая обычно носила туники без рукавов, обнажавшие огромные мускулы ее рук. Ее лицо тоже было сильным, широким и терпеливым, обычно безмятежным под выбритой головой. Нижняя половина ее тела, напротив, была изможденной, тонкой, что придавало ей странно неуравновешенный вид.
Морроу сказал Целеустремленности: — Ты всегда разговариваешь со мной так, как будто я все еще ребенок. — Таким, в глазах Целеустремленности, он, вероятно, всегда и будет. Целеустремленность была на двадцать лет старше Морроу, и она всегда брала на себя роль старшей наставницы — даже сейчас, после пяти столетий жизни, когда всего пара десятилетий могла пролететь незаметно. Тот факт, что они когда-то были женаты в течение нескольких десятилетий, в долгосрочной перспективе никак не повлиял на их отношения. — Послушай, Целеустремленность, столь многое в нашем маленьком мире просто не имеет смысла. И мысль об этом сводит меня с ума.
Целеустремленность выпрямилась и уперлась кулаками в бедра; ее лицо блестело от пота. — Нет, это не так.
— Что?
— Это не сводит тебя с ума. Никто в таком возрасте, как ты — или я — не способен из-за чего-либо сойти с ума. У нас больше нет сил злиться, Морроу.
Морроу вздохнул. — Хорошо. Но это должно свести меня с ума. И тебя. Так много всего просто-напросто недосказанного. — Он поднял наполовину полную сумку фруктов. — Посмотри, какую работу мы делаем даже сейчас. Это просто нелогично.
— Достаточно логично. Сок копафейры — полезное топливо. И нам нужны фрукты, чтобы пополнить машины снабжения, которые не работают должным образом с тех пор, как...
— Да, — раздраженно сказал Морроу, — но откуда берутся фрукты? Кто приносит это сюда, к этим шлюзам? И...
— И что?
— И что им нужно от храповиков, ножей и колец в виде восьмерки, которые мы им приносим?
Морроу взял бутыли с соком, а Целеустремленность перекинула сумку с фруктами через плечо. Они начали стометровую прогулку к следующему шлюзу. Целеустремленность двигалась неровно, почти вразвалочку, ее похожие на палки ноги казались слишком слабыми, чтобы поддерживать массивную верхнюю часть тела. Из-за какого-то непонятного сбоя наноботов ее ноги стали сморщенными, тонкими и — как подозревал Морроу, хотя Целеустремленность никогда не жаловалась — страдали артритом.
— Не знаю, — просто сказала Целеустремленность. — И я не думаю об этом. — Она искоса посмотрела на Морроу.
— Но это не имеет смысла. — Морроу нервно посмотрел на переборку над собой. — Этот фрукт должен откуда-то взяться. Там, наверху, должны быть люди, Целеустремленность, люди, которых мы никогда не видели, чье существование никогда не признавалось планировщиками, или...
— Тогда люди, чье существование ни черта не значит.
— Но это не так. Мы торгуем с ними. — Он остановился и протянул свой мешок с фруктами. — Посмотри на это. Мы ведем с ними эту торговлю — тем самым косвенно признавая их существование — уже несколько десятилетий.
Целеустремленность продолжала идти, испытывая боль. — На самом деле, столетия.
Когда Морроу был молодым человеком, он почти все время злился, вспоминал он. Сейчас — даже сейчас — он почувствовал призрачный прилив того старого гнева. Он почувствовал смутную гордость за себя: чувство гнева в наши дни было таким же редким явлением, как достижение эрекции. — Но это означает, что наше общество по своей сути слегка безумно.
Целеустремленность покачала своей массивной головой и изучающе посмотрела на Морроу с выражением терпимости на лице. — Продолжай в том же духе, и ты проведешь остаток своей жизни здесь. Или где-нибудь похуже.
— Только подумай об этом, — сказал Морроу. — Целое общество, живущее в массовом заблуждении... Неудивительно, что они закрыли виртуалы. Неудивительно, что они запретили детей.
— Но нас всех кормят. Не так ли? Так что это не может быть таким уж безумием. — Она улыбнулась, и на ее широком лице появилось выражение мудрости. — Люди — очень ущербный вид, Морроу. Кажется, мы просто не способны действовать рационально очень долго. Такого рода вещи — торговля с несуществующими неизвестными наверху — кажутся мне незначительным отклонением от нормы.
Морроу с любопытством изучал ее. — Ты в это веришь? И я думаю, что отношусь к себе скептически.
Целеустремленность достигла следующего шлюза; она бросила свою сумку и прислонилась к изогнутой металлической стене, положив руки на колени. — Знаешь, друг мой, мы разговариваем об этом каждые несколько лет.
Морроу нахмурился. — В самом деле? Не так ли?
— Конечно. — Целеустремленность улыбнулась. — В нашем возрасте даже сомнения становятся привычкой. И мы никогда не приходим ни к какому выводу, а мир продолжается. Как и всегда. — Она выпрямилась, осторожно разминая свои тонкие ноги. — Пошли. Давай продолжим нашу работу.
Одним движением своих огромных рук Целеустремленность открыла дверь шлюза.
Затем — вместо того, чтобы шагнуть вперед и собрать продукты — она нахмурилась и неуверенно посмотрела на Морроу. — ...Я не понимаю.
— Что это?
— Смотри.
Шлюз был пуст.
Морроу уставился на Целеустремленность, а затем в пустую камеру. Он не мог поверить в то, что видел. Раньше эти сделки никогда не шли наперекосяк.
— Ножи исчезли, — сказал он.
— Мы оставили их здесь вчера.
— Но мяса нет.
— Но царапины ясно говорят о том, что ножи были тем, что они хотели...
Этот диалог продолжался, наверное, минут пять. Часть Морроу смогла выйти наружу — посмотреть на себя и Целеустремленность с определенной отстраненностью, даже с жалостью. Перед ним были два пожилых человека, слишком безнадежно привязанных к привычкам, чтобы реагировать на неожиданное.
Целеустремленность права. Я стал похож на машину, подумал он с гневом и грустью. Хуже, чем машина.
Целеустремленность сказала: — Я пойду и проверю маркировку. Возможно, мы допустили какую-то ошибку.
— Мы никогда раньше не ошибались. Как мы могли?
— Я все равно пойду проверю.
Целеустремленность шагнула вперед в шлюз и, прищурившись, всмотрелась в торговую маркировку.
...И люк в верхней части шлюза, в двадцати футах над ее головой, начал открываться.
Внутри плазменного моря время мало что значило для Лизерль.
Когда она погрузилась в Солнце, она отказалась от всех своих виртуальных чувств, за исключением зрения и остаточного осознания тела; дрейф сквозь вздымающуюся облачную плазму был похож на детское видение сна или бесконечную океаническую медитацию. Она замедлила ход часов, которые управляли ее сознанием, и позволила себе впадать в длительные периоды истинного "сна" — неосознанности, когда она дрейфовала, и только ее автономные системы терпеливо функционировали.
И она без сожаления позволила разорваться важнейшему звену синхронизации между ее сенсориумом и внешней Вселенной. Пока она дрейфовала вокруг ядра Солнца, почти незаметно погружаясь все глубже в его сердце, в мирах человечества прошли десятки столетий...
И вот снова появилась структура фотино.
На этот раз она была готова. Она вглядывалась в структуру, когда она проходила мимо нее, все чувства были открыты.
И все же она едва могла разобрать ее; это было похоже на грубый набросок углем на фоне светящейся плазмы.
Она с тоской наблюдала, как облако фотино снова исчезает из виду, проходя сквозь плазму, как будто оно было не более материальным, чем туман, на своей минутной орбите вокруг Солнца.
Но...
Но не отклонился ли объект фотино от своей орбиты, когда проходил мимо нее? Возможно ли, что он действительно отреагировал на ее присутствие?
Теперь она стала замечать больше движения внизу и впереди себя. Движущиеся фигуры были призрачными, до бешенства неуловимыми на сверкающем, почти безликом фоне. Расстроенная, она напрягла все свои органы чувств, требуя, чтобы ее старые процессоры извлекли из получаемых данных все до последнего бита информации.
Постепенно изображения увеличивались, приобретая четкость.
Там были сотни — нет: тысячи, миллионы — следов фотино. Может быть, это были паттерны стоячих волн, подумала она, следы когерентности в облаке темной материи.
Медленно она создала в своей голове образ, составную модель узоров: примерно линзовидной формы, длиной, возможно, в пятьдесят ярдов — и, как она постепенно осознала, некоторые намеки на внутреннюю структуру.
Внутренняя структура?
Что ж, вот и конец теории стоячей волны. Эти вещи казались дискретными объектами, а не просто паттернами когерентности в континууме.
Она наблюдала за объектами, описывающими свои орбиты вокруг центра Солнца. Парящие формы линз напомнили ей графику содержимого кровеносного русла; она задалась вопросом, действительно ли эти структуры похожи на антитела или тромбоциты — кровяные пластинки, роящиеся в поисках раны. Они роились друг над другом, чудесным образом не сталкиваясь.
Нет, медленно осознала она. В этом не было ничего чудесного. Объекты удалялись друг от друга, паря по своим орбитам.
Это была стая. Структуры темной материи были живыми.
Живыми и целеустремленными.
Медленно она подплыла к стае птиц-фотино (как она их предварительно назвала). Они кружили вокруг нее, грациозно избегая ее.
Они явно реагировали на ее присутствие. Они явно были осведомлены — если не разумны, подумала она.
Она задавалась вопросом, что делать дальше. Ей хотелось, чтобы рядом с ней был Киван Скоулз, с которым можно было бы поговорить об этом.
Милый, терпеливый Киван пришел в проект Солнца младшим научным сотрудником; предполагалось, что его срок службы составит всего несколько лет. Но он гораздо дольше оставался на околосолнечной орбите, чтобы стать ее терпеливым командиром, что выходило далеко за рамки чувства долга или дружбы. В конце концов, ее отношения со Скоулзом на расстоянии длились десятилетия.
Что ж, она была благодарна ему за преданность. Он безмерно помог ей пережить те первые трудные годы внутри Солнца.
Судорожно она пыталась вспомнить, когда он в последний раз разговаривал с ней.
В конце концов его просто убрали. Почему? Чтобы способствовать каким-то организационным, политическим, культурным изменениям? Ей никогда не говорили.
Со временем она узнала, что человеческие организации — даже если в них работают законсервированные полубессмертные — имеют период полураспада всего несколько десятилетий. Те, что выжили дольше, сохранились лишь в виде оболочек, обычно преобразованных в что-то далекое от целей их основателей. Она подумала о медленном разложении церкви святого света Суперэта, очевидном даже за то короткое время, что она провела вне Солнца, которая превратилась в ядро организации фанатиков, сгрудившихся вокруг некоего вечного огня древней веры.
Сменяющие друг друга контактеры занимали свои места у микрофонов на другом конце ее канала связи с червоточиной. Ей показывали их лица на изображениях, переданных по каналам телеметрии. Так что она знала, как они выглядят, этот парад все более странно выглядящих мужчин и женщин с их мимолетными модами и стилями и все более отстраненным выражением лица. Эволюция языка и другие культурные изменения были загружены в ее хранилища данных, так что смещение человеческих миров от того времени, в котором она выросла (пусть и ненадолго), не вызвало у нее проблем с общением. Но ничто из этого ее не занимало. После Кивана Скоулза она не проявляла особого интереса или сочувствия к череде людей-светлячков, которые общались с ней.
Иногда она задавалась вопросом, какой она, должно быть, кажется им — капризным, античным квазичеловеком, запертым внутри части шаткой старой технологии.
Потом, наконец, они вообще перестали с ней разговаривать.
Однако, как ни странно, она все еще чувствовала себя — несмотря ни на что — преданной человечеству. Они довольно цинично создали ее для своих собственных целей и, в конце концов, бросили ее здесь, в сердце этого чуждого мира; и все же она не могла мысленно отрезать себя от людей. В конце концов, заговорили бы они с ней или нет, ее канал охлаждения в червоточине мог быть легко отключен — с отключением ее сознания — так же тривиально, как выключение света. Но этого не произошло.
Итак, обиженно подумала она, они не потрудились убить ее. За это ли она обязана им верностью? Она пыталась быть циничной. Должна ли она кланяться и расшаркиваться, просто ради того, чтобы сохранить свою жизнь?
Но, несмотря на свою решимость быть непреклонной, она обнаружила, что у нее сохранилось остаточное стремление к общению — передавать свои новости за пределы Солнца, рассказывать все, что она узнала о птицах-фотино, — просто на случай, если кто-нибудь слушает.
Это было нелогично. И все же, ей было не все равно; это было ноющее чувство ответственности — даже долга — которое она просто не могла выбросить из своего сознания.
На самом деле, через некоторое время она начала с подозрением относиться к самой этой настойчивости. В конце концов, для Суперэта своего времени она представляла собой неплохую инвестицию. Ее задание состояло в том, чтобы выяснить, что происходит с Солнцем, и она могла четко выполнить свое задание только в том случае, если отчитается перед кем-нибудь. Так что, возможно, потребность в общении, даже с невосприимчивыми слушателями, была глубоко заложена в программировании систем, лежащих в основе ее осознания. Возможно, это было даже встроено в физические системы.
