Ар Мегиддо 1. Река вечности

А что есть его цель? Восстановить царство для наследника Великого царя? Семь лет погони за призраком, за несбыточной мечтой. Как видно, верность теперь не в цене...

Перед глазами мрачное мужское лицо. Ономарх, друг и соратник Антигона. Монофтальм так и не появился в шатре Эвмена, не пришёл для разговора. Побеждённый не знал, как поступить с победителем, отданным в его руки собственными воинами.

"Вини во всём только себя. Должно быть, ты был плохим командиром, раз тебя все бросили. Или ты смеешь обвинять Антигона в подлости?"

"Нет, его я ни в чём не обвиняю. Ему никогда не пришла бы в голову мысль, подобная той, что боги вложили в отравленный жадностью разум Тевтама. Полагаю, вашему полководцу сейчас очень нелегко. Не хотел бы я оказаться на его месте, хотя, признаться, мне совсем не безразлично, что он решит. И несколько угнетает ожидание своей участи. Ты не знаешь, Ономарх, почему он не торопится казнить меня?"

"Я вижу, ты храбрый человек, Эвмен, но скажу тебе, что отважно встречать смерть следовало в битве. Немного достоинства умереть пленником".

"Клянусь Зевсом, в битвах-то я и был отважен".

"Так почему бы не дождаться спокойно того срока, какой будет тебе назначен? Будь моя, будь наша воля, мы бы давно уже побили тебя камнями!"

"Сдаётся мне, ты сражался в рядах фаланги? Задали вам жару мои доблестные аргираспиды[66]!"

[66] Аргираспиды — "Серебряные Щиты". Наиболее боеспособное подразделение македонской армии, созданное царём Александром в конце Индийского похода. Состояло из ветеранов, самому молодому из которых было сорок лет, а многим перевалило за шестьдесят.

"А ты знаешь, кто сейчас громче всех возмущается, что Антигон до сих пор не казнил тебя?"

"Тевтам сотоварищи? Я не удивлён".

Три дня томительного ожидания и вот, похоже, Одноглазый принял решение.

"Мой старый... друг... похоже, решил уморить меня голодом? Я буду тебе очень благодарен, Ономарх, если ты передашь Антигону мою просьбу. Я хочу умереть, как воин".

Эвмен вновь оглянулся на смертное поле. Он хотел увидеть солнце, но оно скрыто за тучами. Здесь только снег и ветер. Пусть так. Последний глоток ветра...

Женщина с белым пером в чёрных волосах, облачённая в летящее одеяние, сливающееся с метелью, выступила из белой мглы, взяла его за руку.

"Чего ты хочешь?"

"Я хочу, чтобы все это закончилось. Я хочу покоя..."

Эвмен открыл глаза. Утро. Восходит солнце, за окном весело щебечут птицы. Беспечным пернатым нет дела до того, что мир вокруг них изменился до неузнаваемости.

Второе утро после... события. Иначе и назвать не получается. Катастрофа? Катаклизм? Так вроде никто не умер, не утонул[67]. Ну, нельзя, конечно, утверждать, что так уж и "никто". Но в сущности, ничего смертельного для войска. Бывало и хуже. Однако никакая вылазка варваров, сколь успешна она не была бы, никакое подкрепление, войско из Газы или флот из Нового Города[68], не выбили бы землю из-под ног македонян. А тут именно оно самое и случилось.

[67] Катастрофа (греч.) — "переворот, ниспровержение, смерть". Катаклизм — "потоп". [68] Новый Город — Карфаген, колония Тира.

Второй день Эвмен пытался осмыслить произошедшее, но оно совершенно не укладывалось в голове. Холодный разум кардийца не поддался панике, чего нельзя сказать об остальных, тех, кто уже успел заметить удивительные перемены в окружающей реальности. Да и реальности ли? Как-то это все на сон похоже. Вот только никак проснуться не получается.

И царь, как назло, в отъезде. Не позавидуешь сейчас Пармениону с Гефестионом. Слишком многие из македонян и союзников видели, что случилось с Тиром. Хорошо было гомеровым героям. Боги им морочили головы, водили за нос под стенами Трои, играя в, им одним ведомые, игры, а те и не удивлялись. Укроет туманом Афродита своего любимца Париса от гнева ахейцев — это нормально, в порядке вещей. А сейчас кто помнит, чтобы боги столь явно и в таком невероятном могуществе спускались в мир?

Ропщут македоняне, недоумённо оглядываясь по сторонам. А если сорок тысяч воинов ударятся в панику — со страху в одночасье горы свернут, но и себя погубят. А ведь здесь не только воины. Ещё пятнадцать тысяч рабов, мастеровых, торговцев, сопровождающих армию, даже женщин — и всем требуется как можно скорее дать понятное объяснение происходящего. Успокоить.

Успокоить... Тут сам не знаешь, как успокоиться, когда такие сны снятся второй день подряд. Эвмен провёл руками по лицу, протёр глаза.

Что это было? Игры Морфея? Может, гневается на него за что-то сын Гипноса и Нюкты-ночи? Жертву принести? Вот бы увидеть врата в мир, что бог, насылающий сновидения, открывает ему. Что-то подсказывало Эвмену — они окажутся вырезанными из рога[69]... Слишком уж ярки образы, посланные богом. Это будущее? То, что его ждёт? Кардийцу всегда было интересно узнать, как видит грядущее царский прорицатель Аристандр.

[69] Согласно древнегреческой мифологии, в мир сновидений, царство Морфея, ведут сдвоенные ворота. Створка из слоновой кости открывается для лживых снов, а вырезанная из рога — для вещих.

Эвмен поёжился. Если это будущее, то ничего хорошего для себя он там не увидел. И кто та женщина?

Кардиец встал с постели.

— Дракон? Ты здесь?

Дверь покоев отворилась и на пороге возникла невысокая фигурка немолодого смуглолицего раба-финикийца, служившего Эвмену эпистолеем[70]. К начальнику царского грамматеона этот человек попал три года назад. Эвмен увидел его на рынке, среди раздавленных горем фиванцев, обречённых рабской доле не столько из-за жестокости Александра, сколько из необходимости пополнить казну перед азиатским походом. Сам Зевс, благоволящий своему сыну (если верить Олимпиаде), лишил фиванцев разума и взбунтовал против Александра. Тридцать тысяч мужчин, женщин и детей превратились в говорящий скот, а царскую казну пополнила пара сотен талантов серебра. Правда, истратили их очень быстро.

[70] Эпистолей — секретарь, писец. У спартанцев — помощник командующего флотом.

Дракон тогда привлёк внимание Эвмена своей невозмутимостью. Для свободнорождённых фиванцев рухнул весь мир, а в жизни финикийца ничего особенного не произошло. Просто очередная, далеко не первая в его жизни смена хозяина. Он уже много лет был рабом. Так долго, что не помнил своего настоящего имени.

Обнажённые женщины, матери семейств, пытались прикрыться, сгорая от стыда. Дети испуганно жались к ним. Мужчины в бессилии прятали глаза. Финикиец, стоявший в их рядах, не отрываясь, смотрел на толпу зевак, что бурно торговались, обсуждали женские прелести, бесцеремонно изучали зубы и мышцы мужчин. Кого-то из надсмотрщиков оскорбил независимый взгляд раба. Свистнула плеть. Плешивый старик, вовсе не бесстрашный суровый воин с плечами, как у Геракла, даже не поморщился. Лишь выпрямил спину и презрительно усмехнулся уголком рта. И тогда ладонь Эвмена сама собой потянулась к кошелю, закреплённому на левой руке у локтя. А позже, когда кардиец выяснил, что его новый раб говорит на семи языках, на трёх из них читает и пишет — возблагодарил Афину за то, что надоумила купить этого человека.

Было в облике финикийца что-то змеиное. Иногда замрёт, смотрит немигающе. Такое чувство, что сейчас между сжатых тонких губ проскользнёт раздвоенный язык. И голос негромкий, вкрадчивый. Завораживает.

Раб держал в руках медный таз с водой для умывания. Эвмен быстро поплескал себе в лицо, вытерся услужливо поданным полотенцем.

— Там воин ждёт, — кивнул на дверь Дракон, — Парменион прислал.

— Решили продолжить? — спросил Эвмен.

Раб покачал головой. Ему, конечно же, не сказали, зачем архиграмматик понадобился Пармениону. Хотя и так понятно. Как продолжать без Эвмена? Если кто и способен разобраться в этом безумии, то, пожалуй, лишь сам царь, да ещё старший над разведчиками. Вот только вчерашний допрос этого, как его... Шинбаала, не внёс ясности в происходящее. Надо продолжить.

— Ты пойдёшь со мной сегодня, — приказал Эвмен, — не доверяю я "пурпурным". Ни местным, ни сидонянам.

— Господин забывает, кто я? — усмехнулся Дракон.

— Господин ничего не забывает.

Эвмен вышел из дворцовых покоев, где коротал уже вторую ночь. В коридоре ждал Тевтам. Увидев его, кардиец вздрогнул, отпрянул, словно встретил привидение. Тот посмотрел на царского писаря с недоумением.

— Тебя ждёт Парменион. Иди за мной.

— Я, вообще-то, запомнил дорогу, если конечно они собрались в том же зале.

Тевтам не ответил, молча повернулся и пошёл прочь. Кардиец последовал за ним. После пары поворотов слабоосвещённого масляными лампами коридора, воин, ощущавший на своём затылке жгущий пристальный взгляд писаря, не выдержал и обернулся.

— Ты чего? — спросил Эвмен.

Тевтам помолчал, глядя исподлобья, пожевал губами, беззвучно проговорив оберег. Посторонился.

— Иди ты вперёд.

Эвмен усмехнулся. Перед глазами вновь встал образ женщины с белым пером в волосах.

"Чего ты хочешь?"

В зале стоял массивный длинный стол, сделанный с большим искусством, украшенный резьбой и покрытый непрозрачным красным лаком, скрывавшим древесные волокна. За столом могло бы без труда разместиться пятьдесят человек. Очевидно, это обширное помещение с высоким потолком и большими окнами предназначалось для проведения советов, однако сейчас здесь почти никого не было. Всего два человека.

Один из них, молодой, темноволосый, одетый в пурпурную рубаху с длинными рукавами, украшенную вышитым золотым меандром, сидел за столом. Хотя правильнее было бы сказать — "лежал за столом": голова его покоилась на скрещенных руках, игравших сейчас роль подушки.

Второй, седой муж, крепкого телосложения, одетый более просто, в белый безрукавный хитон, обнажавший бугрящиеся мышцами загорелые руки, стоял возле распахнутого настежь окна и рассматривал ставни — мозаику, набранную из разноцветного стекла в толстой деревянной раме. Стеклянный рисунок изображал человека с головой хищной птицы. Над ней художник поместил большой красный диск, обвитый коброй.

Старик задумчиво поглаживал аккуратно подстриженную серебристую бороду, временами пытался ногтем ковырять стыки фрагментов мозаики. Двустворчатые двери, подвешенные на хорошо смазанных петлях, отворились совершенно беззвучно, но седой всё равно это заметил, благодаря возникшему сквозняку. Повернулся к вошедшему.

— Долго спишь, кардиец.

Эвмен обернулся к Тевтаму, тот помедлил немного, посмотрел на седого, и, не получив никаких распоряжений, удалился. Архиграмматик, жестом указав Дракону ожидать у двери, прошёл к столу, отодвинул резное кресло возле спящего и сел.

— Я смотрю, кое-кто спит и подольше меня, Парменион.

Старик хмыкнул, а темноволосый поднял голову.

— Это потому что кое-кто всю ночь глаз не сомкнул, когда другие блаженно храпели себе в чистой постельке.

Глаза Гефестиона действительно были красными от недосыпа.

— Ну и что вы высидели, после того, как я ушёл? — спросил Эвмен.

Царский друг и заместитель неприязненно посмотрел на архиграмматика, но ничего не сказал. Притянул к себе серебряный кубок, заглянул внутрь. Поморщился. На расстоянии вытянутой руки на столе стоял большой глиняный кувшин с двумя дугообразными ручками, похожий на эллинскую пелику. Гефестион привстал, дотянулся до него, болтнул. Налил вина до краёв чаши, не разбавляя выпил. Скривился. Отставил кубок и потёр пальцами виски.

— Голова трещит? — участливо поинтересовался Эвмен.

Гефестион имел репутацию бражника. На пирах он далеко оставлял позади себя всех остальных друзей Александра. Однако и похмельем расплачивался за страсть к вину в большей степени, нежели они.

— Да иди ты...

Эвмен усмехнулся. Дверь снова открылась, и на пороге зала возникли Филота и Кратер. Не говоря ни слова, приблизились и сели напротив Эвмена с Гефестионом. Парменион оторвался от изучения мозаики, и занял кресло во главе стола. Гефестион, назначенный Александром командующим, возражать не стал. Он старался не ссориться со стариком из-за таких мелочей. Особенно в присутствии его сына, надменного и ревнивого к власти тех, чей род не столь знатен.

— Филота, ты распорядился, чтобы его привели? — спросил старый полководец.

— Да, отец. Сейчас он будет здесь.

— У кого-нибудь за ночь появились свежие мысли, что за безумие тут творится? — поинтересовался Парменион.

Кратер, мрачно изучавший свои кулаки, покачал головой. Филота промолчал. Гефестион снова опрокинул в себя чашу, и с размаху грохнул ею по столу. Звук, многократно отразившись от стен и потолка, затихал долго. У всех в ушах зазвенело, но никто из присутствующих не высказал неудовольствия.

— А что Аристандр говорит? — спросил Эвмен.

— Ничего не говорит... — буркнул Парменион, — не было знамений никаких.

— Знамения и придумать можно, — сказал Эвмен, — в первый раз, что ли?

Филота вытаращил глаза на святотатца.

— Ты из ума выжил, кардиец?

— Помолчи, сын, — оборвал его старик, — нам ещё брожения умов среди воинов не хватало. Прав Эвмен. Войску надо что-то говорить. Причём такое, что все поймут и примут. Аристандр найдёт, что сказать. Его задача — объявить всем, что эти невиданные чудеса сотворили наши боги. Которые нам, без сомнения, благоволят. Это не сложно. Мы же взяли Тир? Взяли. Довольно легко. Перед этим пять месяцев безуспешной осады, а тут за половину ночи и половину дня...

— И потери не так уж велики, — вставил Кратер, согласно кивая.

— Хотя, — повысил голос старик, — я теперь вижу, что их можно было избежать вовсе! Если бы придурок Мелеагр не кинулся сломя голову в драку, не разбирая, с кем и зачем, а отошёл спокойно к лагерю...

— Если бы не он, мы бы могли оказаться поутру у разбитого корыта, — вступился за товарища Кратер, — ты видел, как они дрались?

— А ты трупы варваров и пленных считал? — поинтересовался Филота, всегда поддерживавший отца, — их там было-то... В плевке утопить можно!

— Уж ты бы утопил... — буркнул Кратер, — вспомни-ка сколько Мемнон выпил нам крови с горсткой людей. В Галикарнасе бреши гораздо шире пробили, а сколько бодались?

— Потому что там вышло так же, как сейчас! Два пьяных дурака спровоцировали вылазку, потом полночи без толку обе стороны подливали масло в огонь, да он так и не разгорелся. Потому что по горсти подливали! Не так надо было! Надо было сразу амфору кинуть! На одни и те же грабли наступаем!

Кратер хмыкнул. Филота всегда отличался красноречием. Даже сейчас без метафор обойтись не может.

— Утром они успели бы вооружиться, приготовиться... — поддержал Кратера Гефестион, — и стена эта...

— И как быстро они бы её заделали? Там дырища в тридцать шагов! Я специально вчера мерял.

— Заделали бы. Там же куча обломков, каменное крошево, какие-то куски кладки, кровли. Такое чувство, будто на неё сверху пару домов уронили. Ты видел, как они проворно телег туда подогнали? Между прочим, наших же! К утру бы укрепились, будь здоров.