Млад хотел вытащить руку из-под овчины, но не сумел: сил не было. Дверь тут же приоткрылась, и в полутемную комнату с подсвечником в руках вошел доктор Велезар. За его спиной показался Перемысл, волхв из Перыни. Женщина, увидев их, кивнула и вышла, чтобы не мешать.
— Ну наконец-то! Я, признаться, начал опасаться за твою жизнь... — доктор присел на край кровати, поставив подсвечник на табуретку у изголовья. Перемысл остался стоять в ногах.
Млад хотел сказать, что все в порядке, но голос тоже не послушался его.
— Разве можно было! — доктор покачал головой. — Ты же опытный шаман, ты же знаешь, что нельзя входить в такое состояние, не восстановившись как следует.
— Я не хотел... Я не собирался... — хрипло и тихо ответил Млад.
— Как это "ты не собирался"? — брови Перемысла поползли вверх.
Млад вздохнул: он и сам знал, что такого быть не должно. Вчера ночью он не сумел по своей воле выйти из этого состояния, а сегодня и вовсе оказался в нем, совершенно того не желая.
— Да, брат... — беззлобно проворчал доктор, — задал ты Сове Осмолову... Впредь будет знать, как идти против волхва.
Млад удивился, не понимая, о чем говорит Велезар.
— Освистали его новгородцы так, что он долго на степень подняться побоится, — пояснил доктор, — и он должен радоваться, что всего лишь освистали...
— Да и на улице ему появляться стыдно — того и гляди камнем из-за угла зашибут, — хитро улыбнулся Перемысл. — Твоим словам все поверили. Еще бы не поверить! Если б ты их позвал топиться в Волхове, пошли бы — и не задумались!
— Так нельзя... — Млад скривился. — Это же... неправильно... Я не хотел.
— Ну зачем ты все время что-то выдумываешь? — покачал головой Перемысл. — "Неправильно"! Тебя оболгали, Белояра убили — а ты о чем-то рассуждаешь!
Белояр... Острая боль шевельнулась в груди, и на миг потемнело в глазах. Кто и зачем это сделал? Сова Осмолов? Не взял бы он на себя такой смелости... Да и новгородцы в это не поверили, иначе бы не освистали, а разорвали его на куски.
— Тихо, тихо... — доктор Велезар положил руку Младу на лоб, — не надо думать о плохом. Это отнимает силы. Сейчас чаю с медом выпьешь — и спать. Тебе надо много спать.
— Да вы что? — Млад хотел приподняться на локте, но не смог. — Мне надо домой! Меня Миша ждет! У меня всего-то три дня и осталось!
От столь длинной фразы в груди что-то опустилось и задрожало, голова побежала кругом, и тошнота вплотную подступила к горлу.
Доктор покачал головой:
— Тебе надо восстановиться. Я бы и завтра тебя никуда не отпустил.
Млад почувствовал отчаянье: если бы он мог подняться, то доктора бы ни о чем не спрашивал — сел на коня и поехал. Но в таком состоянии домой он может отправиться только в санях, а где их взять?
— Какая разница, где я буду лежать: здесь или дома, а? — спросил он безо всякой надежды, но тут его поддержал Перемысл.
— Мне не жалко, оставайся у меня хоть до лета... Но если хочешь, отвезу тебя домой.
— Ну какие сейчас могут быть переезды? — сжал губы доктор. — В санях растрясет, станет хуже... Я еще полчаса назад не был уверен в том, что ты останешься в живых!
Млад пожал плечами: конечно, плохо было, но в смерть почему-то не верилось.
— Да с чего мне умирать-то? — он улыбнулся.
— С чего? — поднял брови доктор. — Сердце бы остановилось, оттого что сил у него не осталось биться. Потрепыхалось бы и остановилось. Нет, я против переездов. Насильно держать, конечно, не стану, но определенно заявляю: в дороге может случиться все, что угодно.
В комнату вернулась женщина с кружкой горячего чая в руках — Млад так и не понял, кем она приходится Перемыслу: для жены старовата, для матери — молода. Он хотел сесть, но она не позволила — поила его лежа, приподнимая ему голову мягкой большой рукой. Пока он пил, Перемысл рассказывал, чем закончилось вече. После того, как Сове Осмолову удалось убедить новгородцев в том, что он не имеет отношения к смерти волхва, снова говорил посадник и, как ни странно, — юный князь. Вече решило войны Казани не объявлять, но выставить ополчение — на случай, если хан Амин-Магомед сам ищет повода для нападения. А поскольку Казань поддержит Ногайская орда и Крым, ополчение следовало вызвать и из других городов. Утром гонцы понесут волю Новгорода в Москву, во Владимир, Псков и Киев.
Смеян Тушич хорошо знал свое дело — примирять и находить решения, которые устраивали всех: не предложи он выставить ополчение, вече не разошлось бы и за неделю. Теперь же те, кто горел желанием мстить, доставали из сундуков мечи, топоры и доспехи. Перемысл и доктор Велезар посмеялись вместе, сказав, что перед тем, как выйти к ограждению степени, посадник долго слушал, что ему на ухо шепчет посадница. Впрочем, над Смеяном Тушичем подтрунивал весь Новгород, он же нимало не обращал на это внимания.
Тысяцкий пообещал новгородцам возглавить ополченцев, взять в поход половину княжеской дружины и боярскую конницу — если, конечно, бояре не погнушаются отправить на войну своих сыновей. Вторая половина дружины, во главе с юным князем, оставалась защищать Новгород.
Глава 10. Наверху
Млад начал вставать только к исходу следующего дня: на смену тошноте и головокружению пришла слабость и сонливость, и, если бы не Миша, он бы отдыхал и не думал о занятиях.
По вечерам к нему заглядывала Дана, но быстро уходила: Млад каждую минуту старался быть с Мишей, и она чувствовала себя лишней, отчего Млад мучился, разрываясь между ними.
Приходил декан, с заверениями о всяческой поддержке со стороны университета, но предупреждал: когда Сова Осмолов хоть немного оправится от удара, то наверняка захочет отомстить.
Навещали Млада и студенты, но Ширяй с Добробоем выставили их вон, чтоб не мешали учителю. Сами же они беззастенчиво расспрашивали Млада о том, что произошло на вече, выпытывая все новые и новые подробности. Ширяя особенно заинтересовали люди, похожие на Градяту, и Младу пришлось об этом рассказать во всех подробностях: Ширяй как никак был его учеником, шаманом, а способностей Градяты не разглядел, не угадал.
Мише же становилось все хуже, просветы между припадками делались короче и короче; он убегал в лес и тут же возвращался, льнул к Младу — и через минуту отталкивал его, мерил спальню шагами и норовил разбить окно, падал на кровать, плакал и снова убегал в лес. Он не признавался, но Млад видел: ему страшно. Если бы не страх, он давно ушел бы в белый туман, просить духов о пересотворении.
Ни о каком шалаше в лесу не могло быть и речи: мальчик бы там просто замерз. Младу никогда не доводилось видеть пересотворения зимой, ему казалось, что уход от людей в лес — очень важная веха на этом пути. Ставить же в лесу теплый сруб тоже особого смысла не имело: долго и хлопотно. И в конце концов Млад принял решение уйти из дома на время пересотворения: Добробоя и Ширяя поселить в студенческих теремах, а самому пожить у Даны.
Когда его ученики проходили испытание, он места себе не находил, бродил вокруг шалашей на почтительном расстоянии, как будто мог чем-то помочь, что-то услышать, подсказать. Бродить же возле собственного дома и вовсе казалось ему несерьезным: сквозь толстые стены он не только ничего не услышит, но и не почувствует ничего.
В среду к Мише, не выдержав, приехала мать в сопровождении своей рыжей сестрицы, но Младу не пришлось долго уговаривать их оставить мальчика в покое — тот и сам отлично справился. Если бы не тетка, визжавшая о "дьяволе, которому отдали ребенка", Млад посоветовал бы матери остаться рядом с Мишей, поддержать его: любовь к матери ему самому когда-то помогла пройти испытание. Но женщина испугалась, увидев сына, — тот встретил ее как чужую, — и обе уехали в слезах и безо всякой надежды.
Ширяй считал себя ответственным за Мишу, присматривал за ним, когда тот уходил в лес, помогал Младу во время Мишиных припадков и соблазнительно рассказывал мальчику о своих первых подъемах наверх вместе с Младом.
— Через две недели все вместе подниматься будем, вот увидишь! — Ширяй хлопал Мишу по плечу, и Млад, очень сомневавшийся в том, что Миша будет белым шаманом, верил, что так оно и случится: настолько Ширяй убежденно это говорил.
Добробой, который испытывал голод и во время пересотворения, постоянно стремился Мишу накормить чем-нибудь вкусным, но в результате сладкие пироги и тушеное мясо съедал Ширяй.
Последний день дома оказался самым тяжелым. И Млад, и Ширяй, и Добробой следовали зову богов спокойно, и каждый из них испытывал инстинктивный страх перед духами в белом тумане. Но это было не то чувство, которое мучило Мишу. У них это походило на страх перед темнотой, перед неизвестным миром, в который предстояло ступить. Миша же боялся испытания — ни белый туман, ни духи не пугали его. Внутренний зуд перешел мыслимые пределы, но страх не мерк, не исчезал, а с каждым днем становился все сильней, и Млад всерьез опасался, что Миша так и не соберется с силами выйти к духам и сказать, что он готов.
В среду вечером Дана зашла на ужин — помочь Младу собрать вещи. Добробой, увидев ее, каждый раз смущался, начинал ронять на пол горшки и опрокидывать кружки, неизменно молчал или нес несусветную чушь. Ширяй смеялся над ним и дразнил, и от его шуток Млад и сам не знал, куда девать глаза.
Дана появилась, когда все сидели за столом: Добробой надеялся запихнуть в Мишу поджаристую утиную ножку, а Млад говорил о том, что перед испытанием полезно есть мясо.
— Да не хочу я, — Миша с отвращением откусил кусочек и сморщился.
— Кто это тут не слушает Млада Мстиславича? — спросила Дана с улыбкой, перешагивая через порог.
Миша метнул взгляд в ее сторону и скрипнул зубами.
— Здравствуйте, мальчики, — она сняла шапку и опустила платок на плечи.
Добробой кинулся доставать посуду, даже не спросив, будет ли она ужинать, — Ширяй наградил его насмешливым взглядом и придвинул книгу поближе к себе.
Дана прошла к столу.
— Завтра перебираешься? — спросила она, и Млад кивнул.
Миша посмотрел сначала на Дану, а потом на Млада.
— Завтра? — спросил он еле слышно.
Млад вздохнул, подошел к нему сзади и положил руки ему на плечи: они дрожали.
— Я уйду не раньше, чем ты меня об этом попросишь... Я просто знаю, что завтра тебе этого захочется, понимаешь?
— Откуда ты знаешь, чего захочется мне?? Откуда? Я еще сам не знаю!
— Ты знаешь. Ты просто не хочешь признать, что тебе пора делать выбор.
— Да! Выбор! Да! Умереть от корчей или умереть во время испытания! Разве не этот выбор мне надо сделать?
Добробой уронил на пол поварешку, Ширяй оторвал глаза от книги и пристально посмотрел на Мишу. Дана замерла, так и не сев за стол.
— Нет. Я предлагаю тебе сделать не этот выбор. Я предлагаю тебе захотеть стать шаманом. Захотеть настолько, чтоб не испугаться испытания. Чтоб пройти испытание.
— А если я не хочу? Если я не хочу становиться шаманом? Я хочу просто жить!
— Этого выбора у тебя нет. Это проклятье. Или умереть, или стать шаманом. Я предлагаю тебе выбрать второе. Ты избран, тебе дано говорить с богами, а от такого предназначения не отказываются просто так.
— Я не хочу говорить с богами! Я не хочу! Не хочу!
Миша сбросил руки Млада со своих плеч и кинулся к двери, на ходу хватая шубу. Добробой глянул на учителя и не спеша направился следом — присмотреть.
Дана выдохнула и села напротив Ширяя.
— Младик, ты хочешь за неделю научить его любить жизнь? — спросила она.
Млад посмотрел на дверь, которая закрылась за Добробоем, и вернулся за стол.
— Каждый человек любит жизнь. Иначе бы мы все давно умерли.
Ширяй отодвинул книгу и сузил глаза:
— Да он просто боится! Он пересотворения боится, только и всего! Любит он жизнь или не любит — неважно!
Млад кивнул.
— А... а это на самом деле так страшно? — спросила Дана, коснувшись пальцами руки Млада.
— Ну... — Млад пожал плечами, — вообще-то... Не знаю. Наверное. Когда это позади, оно страшным уже не кажется. Я не боялся, меня с рождения к этому готовили. А Миша всего неделю назад об этом узнал.
— И ты хочешь за неделю подготовить его к тому, к чему сам готовился с рождения? — она подняла брови.
— Да ерунда это! — фыркнул Ширяй. — Я-то к этому не готовился! Меня Млад Мстиславич за месяц до пересотворения к себе взял.
— Ты старше почти на два года, — одернул его Млад, — это очень важно.
— Да? А ты сам? Тебе тринадцать лет было! Ты вообще был ребенком! — не унимался Ширяй.
— Я — это я.
— Тебе было всего тринадцать? — спросила Дана. Млад никогда не говорил с ней о пересотворении.
— Я так считаю: или ты мужчина, или нет, — важно изрек Ширяй. — Если нет — о каком испытании можно говорить? Почему ты в тринадцать лет был мужчиной, а он в пятнадцать мужчиной быть не должен?
— Я же говорю, меня готовили к этому с рождения, — вздохнул Млад, — а он рос в окружении полусумасшедших женщин и жрецов. Ты бы слышал, чему они его учили!
— И ты хочешь за неделю сделать его мужчиной? — грустно улыбнулась Дана.
— Да! — вспыхнул Млад. — Да, хочу! Потому что если он не станет мужчиной, он умрет!
— И если это случится, ты будешь думать, что во всем виноват?
— Не надо! Это неправильно! Я взял его к себе не для того, чтобы оправдывать себя тем, что у меня была всего неделя! Мой отец говорил... Нет ничего хуже, чем сказать самому себе: "Я сделал все, что мог". Он творил чудеса, он поднимал на ноги безнадежных больных, потому что никогда не говорил: "Я сделал все, что мог"!
Неожиданно, вспышкой, перед глазами появилось лицо доктора Велезара: "Здоровье князя уже не в моей власти". А ведь князь был еще жив...
Миша вернулся быстро. Он вбежал в дом в расстегнутой шубе, без шапки и прямо с порога кинулся Младу в ноги — тот едва успел повернуться в его сторону.
— Прости меня! Прости! — выкрикнул мальчик и разрыдался. — Спаси меня!
Млад тяжело вздохнул: он никак не мог привыкнуть к бесконечным просьбам о прощении, его передергивало оттого, что кто-то падал перед ним на колени, поэтому взял Мишу под мышки и усадил рядом, обнимая за плечо.
— Ну? В чем ты виноват на этот раз?
— Я... я правда виноват, — всхлипнул мальчик и ткнулся лицом Младу в грудь, — я не говорил тебе. Я хотел сказать, но не говорил. А ты должен был знать.
— О чем?
— В белом тумане меня встречает Михаил-Архангел. Он говорит со мной. Он говорит совсем не то, что говоришь ты! Он сейчас... он сказал, что уведет меня к Господу, стоит только дать ему руку, и он уведет меня к нему... Никаких испытаний для этого проходить не надо. Я крещен, а значит — я принадлежу ему.
