Устинья, дочь боярская-2. Выбор

— Нашла я все, Устенька, и зелья, и книгу, и еще разности всякие, черные, все там лежит, в подвале. И давненько уж все обустроено, лет тридцать тому...

— Значит, баловались Захарьины черным.

— И баловались, и продолжили, и подвальчик тот обжитым выглядит, только вот кто из них там бывал, не ведаю.

Устя задумалась, родословную муженька своего бывшего — небудущего припомнила.

— Захарьины... Никодим Захарьин вроде как на какой-то иноземке женился, — Устя припомнила, что точнее не упоминала Любава и странно же это было! О связях своих родственных с Раенскими она подробно рассказывала, а как речь об отце да матери заходила, так тут же и разговор в сторону уходил — отчего бы? — Кажется так, а точнее не помню я.

— Сейчас мы большего все одно не узнаем, а узнавать надо осторожно, и хорошо бы обождать чуток, посмотреть: я там побывала, вдруг кого взбаламутим?

— Давай подождем, бабушка, а потом разузнать попробуем, кто там был, как дело было — тридцать лет подождало и еще пару дней подождет.

— Правильно, внучка. Умничка ты у меня.

Устя зевнула. Вроде и сутки пролежала, а все одно, как вареная.

— Бабушка, поспать бы мне еще... разбудишь ты меня завтра? И слугам царским скажи, отбор отменять не надобно, не заболею я, устала просто.

— Разбужу, конечно. Спи, дитятко. Спи.

Устя уж третий сон видела, а Агафья все сидела и сидела у изголовья ее. Думала о своем.

Страшно ей становилось.

Жива-матушка, выбрала ты внучку морю, одарила щедро, да вот только снесет ли Устинья ношу такую? Сможет ли?

Спаси ее и сохрани, обереги и защити. А я помогу, чем смогу, рядом буду, собой закрою, когда понадобится, меня-то и не жалко уже. А ее?

Кровь в ней не просто запела — колоколом набатным загремела! Страшно мне за нее, сколько ж с внучки спросится, когда дано ей столько.

Ох, Жива-матушка, помоги!

* * *

Любава Варваре Раенской кивнула, дверь в крестовую закрыла плотнее, чтобы не увидел никто. Варвара в горнице осталась, на стражу, считай, заступила, никого она в кмнату эту не пустит.

Разозлилась Любава сильно...

Сегодня Феденька считай, весь город на уши поставил! В приказ Разбойный приехал, там нашумел, потом в палатах царских скандал устроил... Борис его даже и не допустил к себе. Приказал Феде не мешать работать боярину Репьеву, да и дверью хлопнул.

Федя и пошел душу матушке изливать.

И такая она Устинья Заболоцкая, и хорошая, и добрая, и замечательная, и...

Да какая ж мать такое выдержит? Святая б взвыла, а Любава святостью никогда не страдала, и... еще не хватало, чтобы ее сын какую-то вертихвостку выше матери родной ставил! Она его носила — рожала она его рОстила, а он...

Грррррррр!

Тут еще и Руди пришел, попросил Любаву, чтобы не отсылали его из Россы... куда там! И тут Борька подгадил! Попробовала Любава, но Борис брови сдвинул, рявкнул грозно, пообещал, что завтра же Истерман в путь отправится. Чего ему?

Перекати-поле, ни вотчины нет у него, ни близких, съездит, да и вернется. А что надобен он Любаве... ничего, чай, не сотрется!

Начала расспрашивать царица Истермана, чем он так государя супротив себя настроил, поломался Руди чуток, да где ему супротив Любавы? Выдал он все и про Федьку, и про Заболоцкую... вот тут Любава и осерчала.

Да что ж это такое?!

Опять эта гадина мекая?!

Сначала ведьма из-за нее, теперь вот, Руди...

Мысль, что ведьма сама порчу наводила, сама и откатом получила, что Руди тоже пакости Федоровы прикрывал, что Устя тут и рядом бы стоять не стала... да что ей в голове у разъяренной бабы делать было?

Федя — сын, Руди... это Руди. Кто во всем виноват?

Понятно же, Устинья Заболоцкая. Вот с ней Любава сейчас и разберется, как сможет!

Любава шнурок дернула, занавесь ее от крестов да икон отсекла... вот так — ладно!

Нет, не порча это. И не сглаз, наверное. И сил у Любавы не так чтобы очень много.

Это чуточку другое... каждый человек так другому пожелать может, пакостные слова сказать, только не лягут они, не прицепятся, а Любава сейчас хотела сделать так, чтоб следующее же плохое пожелание этой Заболоцкой — правдой стало. Не проклинает она, ни к чему ей... это просто как крохотную трещинку приоткрыть, а уж какая змея через нее вползет — Бог весть. Не к Любаве, если что, следы приведут, на нее и не подумает никто.

И сил на такое надобно мало... у нее много-то и нет, почти человек она обычный. А и ничего, где сл не хватит, там злобы лютой она добавит...

Взяла Любава три свечи, миску с водой, яйцо сырое, нож вострый, зашептала заговор...

Свечи синими огнями загорелись, тени по стенам заметались...

— ...как скорлупу надламываю, так и твоя защита треснет, проломится, как по яйцу трещины бегут, так и жизнь твоя треснет да разломится...

Все правильно делала Любава, как привыкли руки, спокойно ритуал шел до самого последнего момента... теперь надобно яйцо в руке раздавить, да рукой все свечи погасить. И сделано будет.

Кто уж пожелает Устинье Заболоцкой зла, какого...

Найдется и кому, и сколько, чай, отбор начался...

А дальше ничего и понять Любава не успела. Раздавила она яйцо — и руку вдруг болью прошило, от ладони до плеча самого, а потом грудь обхватило обручем, сжало, стиснуло...

Любава на пол осела с хрипом... не успела даже и пискнуть — от боли сознание потеряла.

А на груди Устиньи, под рубашкой да одеялом, никому и не заметно было, светлым солнышком коловорот вспыхнул. Не для Устиньи он дан был, а только и для нее сработал. На ком надет был, ту и защитил, и зло на саму Любаву отразил, да всемеро сильнее. Так оно и работает, все зло, что ты людям причинила — сам-семь к тебе вернется.

Не так все плохо было бы, да только в это же время Истерман, вино попивая дома, на Любаву сильно злился. Ругался словами черными... а там пары слов и достаточно было.

— Да чтоб ты, дура... — выгодна была Любава Истерману, потому не стал он ей желать сдохнуть. А вот что на язык легло, то и получилось. — Себе все ноги переломала! Даже такую мелочь у пасынка не выпросить! Дрянь! Чтоб у тебя язык твой поганый не ворочался...

Вот, как сказал, так и легло.

Но была Любава все же ведьмовской крови, хоть и слабенькой, хиленькой, а потому...

Когда два часа ее не было, встревожилась Варвара Раенская, в щелочку заглянула, да и ахнула. Мигом все утащила, убрала, и яйцо с черной, словно углем вымазанной скорлупой, вытерла, и мужа позвала, вместе они Любаву на кровать затащили, а там уж и лекарь прибежал, суетиться начал... к утру и ясно все стало, считай.

Ноги у Любавы отнялись, да язык с трудом ворочался. И лицо ровно судорогой свело.

Лежать ей, лежать и лечиться... *

*— при микроинсультах, к примеру, и не такое бывает. Прим. авт.

Кого другого могли бы и отпеть скором времени, но Любава-то оправится, постепенно сила ее и проклятие растворит, и все щели залатает. Но для того время надобно...

И поползло по палатам государевым шепотками змеиными.

Вот как государыня сына-то женить не хочет! Аж слегла! Достанется ж кому-то свекровка такая ненавистная, она ж изведет любую...

А может, и помрет еще?

Нет такая не помрет, змеиным ядом лечат, а в ней того яда на десяток гадюк весенних достанет. Не помрет. Точно...

* * *

Рудольфус Истерман в санях сидел, на Россу смотрел.

Отправил его государь-таки в другие страны, и это сильно злило Руди. Будет тут самое интересное, самое важное, а он вдалеке? Так и вовсе от власти его ототрут! Но может, еще сможет он как-то извернуться? А покамест старался Руди в своей поездке хоть что хорошее найти, чтобы не сорваться на всех, да и сразу. Поди, по санному пути-то ехать легко, весело, с бубенцами, с перезвонами. Сюда он приезжал на корабле, и не посмотреть ничего было толком. Ох и крутило тогда Руди от несвежей корабельной пищи, от качки постоянной, а вонял он аки зверь лесной, дикий.

Не то сейчас: везут его со всеми радостями, услужают да угождают. Богатство есть у него, власть есть, возможности. И все же, все же...

МАЛО!

Одним словом Руди мог свое состояние описать.

Мало ему было!

Хоть и есть у него многое, а чего-то и не хватает! Иноземец он! И смотреть на него бояре так и будут, ровно на грязь какую, к каблуку присохшую. Мы тут на родине своей, а ты не сгодился, где родился? Наволочь ты пришлая, да и только!

Есть у него почет, да не тот. Уважение, да тоже не то: его как блажь царскую воспринимают. А земель нет у него. Еще государь Сокол иноземцам запретил на Россе землями владеть, только когда не менее пяти поколений семьи на земле Росской сменится, тогда и можно будет землицы дать им кусочек небольшой, когда заслужат. А до той поры — запрет, и соблюдают его государи свято.

Доходы с поместья какого подарить могут, но поместье все одно будет в руках государевых.

Есть у Руди дела торговые, да опять же, запрет государев крылья подрезает. Чем-то торговать и вовсе нельзя, а другим с такими пошлинами можно, что и сказать страшно.

Куда-то и вовсе не влезешь, своим тесно, бояре друг друга локтями отпихивают. Пробовал Руди кой-чего у Бориса добиться, да куда там! В том, что интересов государственных касается, царь и сам не поддастся, и бояре не дадут.

Таких денег, чтобы шесть поколений семьи его на золоте ели-пили, Руди и не заработать, и не украсть. На государственные-то должности иноземца тоже не возьмет никто. Опять запрет...

И — семья.

Хоть и была у Руди любовь безнадежная, и мужчины ему нравились, но семью-то заводить надобно! Род продолжать! А опять же — как и с кем?

Бояре от него нос воротят, даже совсем обедневшие. А те, кто могут за него дочь выдать — там своих бед столько, что Руди их век решать придется. Еще и считать будут, что ему благодеяние оказали.

Кого из Франконии али из Лемберга привезти?

Абы кто ему опять не надобен, а из богатых да знатных — кто в Россу дикую поедет? Он сам-то ехал — от страха ежился. Да и вопросы тут же зададут.

Чем владеешь, с чем семья останется...

На малое соглашаться — честолюбие не дает, а большого и не предложат.

Оставалось...

Оставалось лишь встретиться с Магистром. Он-то как раз дело предлагал. И хорошее дело быть должно, выгодное, полезное, для Руди, понятно.

А для Россы?

Для Россы — будет видно. Но Руди даже и не сомневался в своих решениях да поступках. Ежели ему хорошо будет, то остальное — не его проблемы.

Довольно Росса свободной побыла! Пора и ее в ярмо! И прижать хорошенько!

Дух росский...

Вот, чтобы даже тени его не осталось! Сами вы, дикари, во всем виноваты! Сами!!!

* * *

Первый этап смотрин сам государь проводить взялся. Не просто так, а с дальним умыслом.

Понял он, что Устинья Федору не достанется, что противен он боярской дочери. Сам же и обещал не неволить девушку, а что тогда делать надобно?

А тогда найти ему кого другого, краше да милее, вот и весь сказ.

И съезжались в палаты царские три сотни девушек со всех концов государства росского. Съезжались, собирались, перышки расправляли, друг на друга глазами сверкали злобно, так и заклевали бы друг друга, затоптали каблучками сафьяновыми.

Кто из них загодя в столицу прибыл, кто и жил в столице, всем равный шанс был дан.

Борис с боярином Раенским советовался, да еще боярина Пущина в друзья взял. Егор Пущин еще отцу Бориса другом был, человеком он слыл жестким и справедливым, и непотребства не потерпел бы.

Съезжались девушки.

В Рубиновой палате, одной из самых больших палат дворцовых, были назначены первые смотрины.

Три сотни девушек стояли в ряд. Все в сарафанах, в узорных летниках, в кокошниках, драгоценными камнями расшитых, все в ожерельях драгоценных, в камнях самоцветных, все набелены — нарумянены так, что и лиц-то не видно под краской.

Все — или почти все?

Устя белиться да румяниться отказалась, и отец настаивать не стал, неглуп все же был боярин Заболоцкий, понимал, что бабы иногда на своем поставить должны. Опять же, за дочь он спокоен был, намажется она свеклой али нет, все одно ее выберут, ну и пусть себе тешится девка.

Вот и стояла Устя среди прочих, в легком летнике голубом, шелковом, в кокошнике, жемчугом и бирюзой расшитом... скромно она среди прочих выглядела, да неожиданно привлекательно.

На нее смотрят насторожено. Сама она не глядит ни на кого, смотрит в пол, старается не показать своих чувств. Слишком многое ей памятно. Слишком...

В тот раз была она в алом и золотом, и лицо ей набелили-нарумянили, и стояла она, ровно статуя... вот девушки зашептались, ровно ветерок повеял.

Идут!

ИДУТ!

Борис первым шел, как и в тот раз. И Устя не выдержала, вскинула голову, глазами в него впилась.

Любимый...

Осунулся чуточку, под глазами круги синие, и на лице усталость чувствуется. А плечи так же держит прямо, и в глазах веселые искры пляшут. Тогда такого не было.

Просто шел он, а она смотрела.

Смотрела... и оторваться не могла, сердце то пело, то плакало, как еще на ногах удержалась? А сейчас смотрит — и сердце радуется, и глаза у нее сияют ярче солнышка, как еще не заметил никто ее радости? Чудом, верно?

Живой!

И аркан с него сняли! И... что еще-то для счастья надобно? Она и на такие крохи согласна, она уже счастлива! Боренька...

Раз мужчины прошли вдоль строя девичьего, второй...

— Посмотри, государь. Вот боярышня Мышкина. Неужели не хороша?

Под темным взглядом Раенского чуточку вздрогнула статная рыжеволосая красавица.

— Хороша, боярин. Как с тобой не согласиться? И боярышня Данилова тоже красавица, — Борис, по размышлении, решил к рыженьким еще и черненькую добавить, и светленькую. Вдруг кто и приглянется Федору?

— А боярышня Утятьева?

— И боярышня Заболоцкая.

Названные боярышни смотрели серьезно, молчали. Остальные глазами сверкали зло, но тоже ртов не открывали, шипеть не смели. Куда уж тут — с государем спорить? Кто тут себе враг?

Отобрали еще трех боярышень — Семенову, Орлову и Васильеву, а остальным девушкам повелели удалиться.

Их у дворца родные и близкие встретят, их в санях по домам развезут. А названные семь боярышень в палатах царских останутся, этим второй этап отбора предстоит.

У них еще все только начинается.

* * *

Для боярышень, отобранных государем, отвели специальные покои. В тереме, где век от века селились царевны, выделили им семь небольших комнаток.

По обычаю, выделили каждой из девушек свою чернавку, которая должна ходить была за возможной избранницей царевича. А заодно спросили — не хотят ли они кого видеть при себе.

Устя в тот же миг сестру назвала, как на чернавку свою поглядела. Помнила она ее, хорошо помнила, и ничего о ней сказать не могла, кроме злого шипения.

Сенная девка Танька еще в тот раз все делала, чтобы Устинье понравиться. Такая уж добрая, такая услужливая, хоть ты ее к ране прикладывай.

Уже потом, спустя долгие годы, узнала Устинья, что Татьяна о каждом шаге ее доносила вдовой царице Любаве, а может, и еще кому. Любому бы рассказывала, только плати, да побольше.