Закон парных случаев

— Торфяное озеро, — пояснил Саша. — Ну, торф на дне, вот и кажется, что вода черная. Пойдем умоемся, а то на свиней похожи.

— Тише, — остановил я его. — Слышишь?

Со стороны озерца доносились какие-то странные звуки. Кто-то то ли пел, то ли плакал.

— Кикимора болотная, — хихикнул Саша и осторожно пошел к берегу. Я — за ним.

На другой стороне укромного заливчика, поросшего камышом, на камне сидела Женя и тихо напевала что-то заунывное. Странная такая готическая Аленушка в рваных черных джинсах, черном топе и черной бандане.

— Хенде хох! — скомандовал Саша.

Женя вздрогнула, подняла глаза, посмотрела на нас, удивленно моргая. Потом взвизгнула, вскочила и понеслась к нам по берегу, ломая камыш. Я шагнул в сторону, глядя себе под ноги, но Женя, бросив на бегу: "Сань, привет!", кинулась мне на шею. От неожиданности я едва устоял на ногах.

Ее глаза, темно-серые, без страшноватой косметики, были совсем близко, я чувствовал на своей шее ее теплое быстрое дыхание. Я прижал ее к себе, наклонился и поцеловал. Ее губы пахли лесной земляникой. У меня закружилась голова.

Откуда-то с другого конца света донеслось удивленное: "Ну ни фига себе!" — и все пропало.

Осталась только извечная тоска по второй половине, по своей собственной Еве, созданной из твоего ребра. Та самая тоска, которая заставляет желать все большей и большей близости, чтобы слиться в единое целое и больше не разлучаться. Но вот Женя вздохнула глубоко и уткнулась носом в мою футболку.

— Мартин, сволочь такая! — сказала она невнятно и стукнула меня кулаком по груди. — Я думала, что больше тебя уже не увижу никогда. Договорились встретиться — и с концами. Только эсэмэска дурацкая: "освобожусь — позвоню".

— Я тебе все объясню, — так же невнятно ответил я, стащив с Жени бандану и целуя ее волосы. — И я тоже думал, что тебя больше не увижу. Три дня звонил и тебе, и Саше. Не мог дозвониться.

— Эй, так мы пойдем за трактором или будем глазки строить? — напомнил о себе Саша.

— За каким трактором? — удивилась Женя. — И вообще, откуда вы взялись?

— Приехали на Витьке верхом. Решили вот Мартина к бате свозить. И тебя по дороге навестить. Но застряли в грязи. Здесь, недалеко. Самим не выбраться. Есть тут в округе какой-нибудь трактор?

— Насчет трактора не знаю, а вот джип здоровенный у одного мужичка имеется. Думаю, не откажется вытащить. Если, конечно, заинтересовать.

— Заинтересуем, — кивнул я.

— Ну, тогда на старт.

Мы пошли по дороге — Саша впереди, мы с Женей за ним, чуть поодаль. Я обнимал ее за плечи, и через каждые несколько метров мы останавливались, чтобы поцеловаться.

— Откуда ты здесь взялась? — спросил я.

— А мне нравится это озеро. Я сюда почти каждый день прихожу. Сегодня мы уже всю работу закончили.

— Нашли что-нибудь?

— Ты про раскопки? Нет, ничего особенного не нашли. Так, бытовой мусор тысячелетней давности. Черепки, обломки. Это даже не поселение, а так, ерунда. Временная стоянка. Какие-нибудь охотники или пастухи лагерем стояли. Или воины. Наверно, еще несколько дней — и будем сворачиваться. Лучше ты расскажи, что с тобой случилось.

Мне очень хотелось рассказать ей обо всем, но... Опять сработал принцип: не навязывать никому свои переживания. И тем более мне не хотелось смешивать то волшебное, что сейчас происходило между нами, со своими семейными тайнами. Поэтому я сказал Жене то же, что и Саше с Виктором: на нас напал маньяк, отца убил, мама в больнице.

— Кошмар какой! — помрачнела Женя — Мне правда очень жаль.

Она крепко сжала мою руку, и какое-то время мы шли молча. Потом Женя посмотрела на меня искоса и как-то несмело спросила:

— А что у тебя с лицом?

— Грязью забрызгало, когда машину пытались вытащить.

— Да нет, я не о том. Губа вот, нос. И бровь разбита. И ссадины на щеке.

— А это ваши дружки скинхеды, — я обрадовался возможности сменить тему и начал красочно рассказывать, как пришел на квартиру Виктора поискать Сашу и нарвался на засаду.

— Бедный ты мой, бедный, — ужаснулась Женя.

— Все ведь обошлось, — надуваясь индюком, сказал я. И совсем по-мальчишески почувствовал себя героем, красуясь перед симпатичной девочкой полученными в драке синяками.

В этот момент мы как раз переходили через бревенчатый мост над ручейком, и я решил умыться.

— Хочешь, я тебе помогу? — предложила Женя, спускаясь к ручью вместе со мной. — Наклонись.

Я наклонил голову, и она стала осторожно отмывать мое лицо от засохшей грязи, зачерпывая воду ладонью. А я ловил ее пальцы губами и чувствовал себя бесконечно счастливым. Вот если бы только не... Нет, не надо сейчас об этом!

На Женино лицо падал, пробиваясь сквозь листву, солнечный свет, и я только сейчас заметил, что на ее носу и скулах выступили веснушки, а отросшие корни волос отливают рыжиной.

— Теперь я понял, почему ты подалась в готы, — усмехнулся я. — Тебя просто-напросто дразнили рыжей.

— Рыжей меня действительно дразнили, но в готы я, как ты говоришь, подалась совсем не поэтому, — фыркнула Женя и плеснула в меня водой.

— А почему?

— Смотрел фильм "Битлджус"? Помнишь, там была девочка Лидия, типичная такая готиха? Она говорила о себе: мол, я странная и необычная. Так вот, я тоже странная и необычная.

— Ничего подобного! То есть, ты, конечно, необычная, но...

— Ты просто совсем еще меня не знаешь. Я тебе потом расскажу.

Мы выбрались обратно на дорогу. Саша, не дожидаясь нас, ушел далеко вперед. Минут через пять лес кончился, и мы вышли на широченное поле, поросшее высокой травой. На горизонте виднелись несколько деревянных домишек.

— Вон там деревня. А за ней место, где мы копаем. Я тебе покажу, если хочешь. Кстати, под ноги смотри хорошо, здесь змей полно. Где-то неподалеку одна такая зараза насмерть цапнула князя Олега.

— Который сбирался отмстить неразумным хазарам?

— Ага, именно его.

— Плевать!

— На кого? На Олега или на змей?

— И на Олега, и на змей, и на неразумных хазар, — сказал я и снова поцеловал ее.

36.

Когда мы с Женей добрались наконец до деревни, Саша уже договорился с хозяином джипа, что тот нас выручит. Не за так, конечно, а за скромную купюру и некую булькающую благодарность, за которой Саша пошел в магазин.

— Возьмите меня к бате, — попросила Женя.

— А тебя отпустят?

— Так ведь всего на денек. Завтра поедете обратно и завезете меня сюда. Все равно работы никакой нет. Пойдем со мной.

Она повела меня на опушку леса за деревней. Рядом с глубокой ямой, огороженной цветной лентой на рогатинах, сидел на траве пожилой худощавый мужчина в джинсовой панаме. Он писал что-то в толстой тетради, покусывая кончик шариковой ручки.

— Антон Палыч, — промурлыкала Женя, соорудив на лице сложное выражение застенчивости, мольбы и веры в чудо.

— Слушаю вас, Евгения, — ответил Антон Палыч, не отрывая глаз от тетради.

— Антон Палыч, а вы не разрешите мне отлучиться на денек?

— Причина?

— Понимаете... У меня тут недалеко родственники живут, а ко мне приехал... — тут Женя запнулась, покраснела слегка и выпалила: — Ко мне жених приехал. Мы давно не виделись, а ему скоро снова уезжать.

Я, наверно, тоже покраснел. Стало жарко. И тяжело дышать.

Антон Палыч наконец поднял глаза, посмотрел на Женю, на меня, подумал.

— Хорошо, Евгения, — кивнул он. — Но постарайтесь вернуться завтра к обеду.

— Это наш руководитель экспедиции, — сказала Женя, когда мы отошли подальше. — Свирепый дядька. У него прозвище Варан. Но если по-хорошему попросить, не откажет, — она помолчала, потом добавила тихо: — Ты извини, что я так... Ну, женихом тебя назвала. Ты же понимаешь, надо было, чтобы убедительно.

— Мне было приятно, — улыбнулся я.

— И где вас носит-то? — набросился на нас Саша.

— Я с вами к бате, — воинственно задрала подбородок Женя. — Меня отпустили. До завтра.

Саша хотел что-то сказать, но посмотрела на нас и только рукой махнул:

— Лезьте в джип, поехали.

— Мне надо вещи взять, — возразила Женя и побежала к ближайшей избе.

— Ну все, — сплюнул хозяин джипа, грузный мужик в камуфляже. — Если баба пошла за вещами, то провозится час.

Но Женя вернулась с сумкой через пять минут. За ней на крыльцо вышла полненькая блондиночка в красных шортах — наверняка посмотреть на нас с Сашей.

Мы забрались в джип — Саша рядом с водителем, мы с Женей на заднем сидении — и через десять минут были уже у той грязной ямы, в которой завязла Викторова "шестерка".

— А, здесь все тонут, — объяснил хозяин джипа, прилаживая к "шестерке" трос. — Какая-то вода вдруг пару лет назад начала наверх пробиваться. Нашла место! Уж и засыпали, и гать делали — бесполезно. Надо настил сделать из бревен или скривить дорогу. Но ни у кого как-то руки не доходят. Наши-то приноровились уже по краю объезжать, а чужие здесь редко ездят.

— Ну да, скривят они, как же, — прошептала мне на ухо Женя. — Это ж его источник дохода. Наверняка сам эту грязнуху расковыривает, чтобы больше была.

Виктор Жениному появлению сдержанно удивился, хотя перспективе везти ее на следующий день обратно не слишком обрадовался.

— До этой ямы довезу, а дальше сама. На палочке верхом.

— Ты, Виктуар, не джентльмен, — вздохнула Женя. — А если меня украдут, убьют, изнасилуют и съедят?

— Да ты сама кого хочешь съешь. Сделай макияж погуще — любой маньяк испугается.

— Да... Гота всякий норовит обидеть. Плакать буду, — она уткнулась в мое плечо, притворно рыдая.

— Э, нет, дорогая, — вступил Саша. — Это мимо кассы. Готы не плачут. Плачут дети страуса.

— Кто? — поперхнулся я.

— Эмо-киды1, — пояснила Женя. — Видел наверняка — такие странные подростки с черными челками и в черно-розовом. Вечно ноют и трындят о суициде.

— Тогда у вас есть что-то общее.

— Разве что макияж, — презрительно фыркнула Женя. — Они маленькие и глупые, чтобы понять эстетику смерти. Ой!

Она испуганно покосилась на меня, сообразив, что сказала лишнее. Саша выразительно постучал по лбу и сделал страшные глаза. А я притворился, что ничего не слышал. Хотя меня и покоробило. Но я очень хорошо помнил, как ляпнул что-то отвратительно циничное на тему анатомического театра при однокурснике, который только что похоронил мать. Не по злому умыслу, а просто... просто потому, что чужую боль нелегко научиться принимать как свою. И потом мне было здорово стыдно.

— Между прочим, Мартин, — сменил тему Саша, — тебе не мешает знать, что батя — Женькина давняя-предавняя любовь. С детства.

— Я убью тебя, лодочник! — завопила Женя и с маху стукнула Сашу по макушке.

— Да ладно тебе! — засмеялся тот. — Что тут такого? У Мартина, наверно, тоже была какая-нибудь детская любовь, разве нет?

— Была, — кивнул я. — Во втором классе. Ее звали Настя.

Я запнулся и увидел как наяву. Мой день рождения. Класса до пятого у нас были в порядке вещей дни рождения, на которые приглашался чуть ли ни весь класс. Вот и я пригласил почти всех. И Настю в том числе. Когда гости собрались, я представил всех по очереди родителям — это тоже было принято. Когда очередь дошла до Насти, мамино лицо вдруг странно застыло, стало неприятно жестким и холодным. Я запомнил это, потому что мне было очень обидно. Я подумал тогда, что Настя маме почему-то не понравилась, а ведь я-то считал ее самой красивой девочкой в классе. Потом Настя с родителями уехала домой в Москву, и эпизод этот забылся, разумеется. Ушел в глубину памяти. И только смутное ощущение осталось, что связано с этим именем что-то не очень приятное.

Вот только Настя — не школьная, а какая-то другая — не слишком вписывалась в мою довольно стройную версию о маминой беременности.

— Эй, о чем задумался? — Женя дернула меня за ухо. — Предаешься воспоминаниям о Насте?

— Да, пожалуй. Только не очень получается. Никак не могу вспомнить ее лицо. Все расплывается. Помню две толстые косы, белую блузку с кружевным воротничком, даже маленький шрамик на подбородке. А лицо целиком — никак.

— А мне батя действительно нравился сколько себя помню, — вздохнула Женя. — Наш папа умер, когда Сашке было тринадцать, а мне — три года. Мама была стюардессой, на дальних рейсах. Мы сначала с бабушкой жили, а потом она тоже умерла, и мама меня на Сашку оставляла. Он меня и в садик водил, и дома со мной возился. А поскольку с Кириллом они с первого класса дружили, то он мне тоже как братик был. Ну, не совсем, конечно, потому что я лет с пяти мечтала, что за него замуж выйду.

— И что, он не захотел на тебе жениться? — усмехнулся я.

— Смеешься, да? Это девочкам нравятся мальчики постарше. А мальчишки на них внимание не обращают. На девочек, я имею в виду. Им тоже интересны те, которые повзрослее. Ну, на худой конец, сверстницы. А тут вообще разница в десять лет. Когда ему стукнуло двадцать, я еще в куклы играла. Он отучился в педагогическом, а потом поступил в семинарию. И я очень переживала. Ведь он заканчивал ее в двадцать шесть лет, и ему нужна была матушка, чтобы стать священником. И я даже пыталась его убедить, что ему обязательно нужно поступить в академию. Чтобы потянуть время.

— Но он женился на одной девочке с регентского отделения, — закончил историю Саша. — Я так думаю, что о Женькиных страданиях он даже и не подозревал. Или не подавал виду.

— А Женька с горя подалась в готы, — добавил Виктор.

— Вовсе и не поэтому, — обиделась Женя.

— А почему?

— А не ваше дело. Кстати, Ленку я очень даже люблю. Ну, матушку батину. И вообще, все это было давно и неправда.

— А вот и правда! — наставал Саша.

Я слушал эту перепалку и молча улыбался. Сумасшедший убийца, смерть, семейные тайны — словно все это на время отступило в какую-то другую реальность. Мне было так хорошо и так спокойно. Девушка, в которую я — чего скрывать — по уши влюбился, парни, которые, несмотря на разницу в возрасте, вполне могли бы стать моими друзьями. Если бы еще и Ванька был рядом. И я не испытывал ни капли ревности по отношению к неведомому отцу Кириллу, в которого когда-то была влюблена Женя.

37.

Он подошел к зеркалу и встретился взглядом со своим отражением. У отражения были красные воспаленные глаза и запавшие щеки. На него было страшно смотреть, он не выдержал взгляда зеркального двойника и сморгнул. Зеркало пошло рябью, как вода от дуновения ветра.

— Ты? — с ужасом прошептал он.

Из мутной глубины, словно со дна озера, на него смотрел Камил. По зеркалу продолжала бежать мелкая рябь, и ему показалось, что Камил язвительно усмехается.

— Я... Здравствуй, Олег. Ну что, теперь ты доволен? Ты ведь об этом мечтал все эти годы?

— Замолчи!

Он отшатнулся, зажмурившись, зажал уши руками, выскочил из ванной, но голос Камила преследовал его повсюду — в коридоре, в комнате, на кухне:

— Теперь ты счастлив, Олег?

— Нет! — крикнул он, вернувшись в ванную и приблизив лицо вплотную к зеркальной мути. — Нет, Камил, я еще не счастлив. И знаешь, почему? Потому что твоя жена и твой сын еще живы. Я не знаю, почему она выжила. И не знаю, почему мне не удалось убить ее этой ночью. Но я сделаю это. Клянусь, я это сделаю. Я убью их обоих. Твою жену и твоего сына. Я пожалел его тогда. Минутная слабость. Но я это исправлю. Знаешь, почему, Камил? Потому что после таких людей, как ты и Ольга, на земле не должно оставаться ничего. Чтобы даже помнить о вас было некому. Между прочим, — по его лицу пробежала судорожная дрожь, и он еще ближе придвинулся к зеркалу, глаза в глаза, — вы то же самое сделали со мной. Когда я умру, ни одна тварь обо мне не заплачет. И на могилу ко мне никто не придет. И вообще — никто и не вспомнит, что жил на свете такой Олег Смирнов. Которому тоже хотелось любить и быть счастливым. Хотелось, чтобы была семья. Жена, дети, внуки. Так что...